«ПОТОМУ ЧТО СЛОВА ИСХОДИЛИ ИЗ САМОЙ ГЛУБИНЫ ЕГО СЕРДЦА…»

Что есть сила, а что есть слабость? Очень часто люди превратно толкуют эти понятия, подменяя их или путая между собой. А ведь они обретают принципиальную важность, когда наступает лихая година, приходит пора испытаний, способных сломать одних и закалить характеры других. На страницах своей книги «Смерть Иерусалима» Николай Погребняк решил проанализировать саму суть человеческой души и провести черту между силой и слабостью.

Поставив своих героев в непростые жизненные ситуации, автор попытался растолковать читателю, почему человек ведёт себя тем или иным образом, даже если окружающим его поведение кажется нелогичным и нерациональным. «Почему город, превращающийся в груды горящих развалин под непрерывным обстрелом из десятков катапульт, мечущих камни до ста килограмм весом и сосуды с горящей смесью, несмотря на это жил своей обычной религиозной жизнью?» – спрашивает автор, обращаясь к читателям этой книги. И тут же вместе с ними он ищет ответ, строит предположения и объясняет каждое из них: «Может, религиозность была лишь лицемерной маской сверхзлобы, порождённой вседозволенностью войны и непомерной алчности от легкодоступности мародёрства? Может, в грехах и похотях человеческих сокрыта причина религиозности людей, переутомлённых осадой и голодом, особенно голодом? А может, через религиозность реализовывалась последняя возможность погибающих людей сохранить свою самоидентичность в этом мире?» При этом он не забывает о том, что между разными поколениями, разделёнными друг от друга веками, существует огромная разница в восприятии мира, в отношении к основополагающим вещам, в идеологии, уровне знаний. Вопрос в том, так ли сильно мы на самом деле отличаемся друг от друга, ибо «даже и в нашем современном мире довольно сложно, почти невозможно выдержать грань между непосредственно жизнью и различными суевериями, прогнозами гороскопов, исполнениями неких религиозных предписаний или религиозными праздниками. Сложно прожить, не идентифицируя свой народ, а значит и себя, с некой традиционной религией». Недаром существует такое понятие, как «вечные ценности». Можно также говорить о «вечных принципах», «вечных пороках», «вечных чувствах», «вечных добродетелях» и о многих других понятиях, к которым, без всяких сомнений, подходит короткое определение «вечный».

Герои, знакомство с которыми состоится на страницах книги Николая Погребняка, являют собой некие собирательные образы: «Наташка – это собирательный образ, но ведь не это главное, – главное, такая девушка могла жить, печалиться и радоваться, могла по девчачьей привычке вести дневник». Каждый из них знаком читателю или является зеркальным отражением его самого. Рисуя характеры персонажей, отображая их внутренние конфликты, говоря о принятых решениях и сделанных выборах, об ошибках и подвигах, автор призывает каждого остановиться, задуматься, попытаться проанализировать самого себя, обратить внимание на окружающих, стать чуточку сильнее, разбить оковы равнодушия, выбраться из клетки эгоцентрических стремлений и желаний. «Пока человек здоров, он контролирует своё поведение, свои эмоции, держит в узде свой эгоизм, а когда заболеет, контроль нарушается, и вся его эгоцентричность отображается на лице, отражается в словах». А ведь каждый из нас живет не на замкнутой индивидуальной планете, подобно Маленькому принцу. Все мы – частички общества и должны думать не только о себе, дарить свою любовь, своё тепло, свою доброту тем, кто нам близок и дорог. Так и только так можно сделать мир лучше», – утверждает Николай Погребняк. «Что ещё он, недвижимый, мог дать окружающим? Ведь ни поле вспахать, ни дом отремонтировать он не мог. Только отдать тепло своего сердца. Но Боже! Как это много! Как это ценно здесь, на земле!» И разве можно сказать, что он неправ?

Немалое место в книге отведено психологии личности и общества, однако ничуть не меньше занимают писателя философские и религиозные темы. Николай Погребняк принадлежит к числу тех людей, которые находятся в постоянном поиске ответов, стремятся докопаться до самой сути мироздания и, узнав сакральные тайны, пытаются применить их к реальной жизни, к нашей обыденной повседневности, чтобы изменить её, сделать землю более светлым и приятным местом. Не секрет, что перемены начинаются не снаружи – они идут изнутри. Так, может быть, пришло время изменить себя, чтобы изменить мир: «Но если дело не во внешнем, значит, дело во внутреннем – в моём восприятии той награды: иначе не возникло бы в сердце моём печали. Дело во внутреннем, в том, что исходит из самого сердца»?

Екатерина КУЗНЕЦОВА

СМЕРТЬ ИЕРУСАЛИМА

(повесть)

Мирным жителям, погибшим

на войне, посвящается

Смерть, смерть…

Пятые сутки, как Ханна, истощённая от болезни и многомесячного недоедания, которое в последние два месяца уже переступило ту условную черту, что разделяет недоедание и голодание, не могла даже глотать: не было сил на такое вроде совсем естественное рефлекторное сокращение мышц. Тело её исхудало так, что, казалось, почти не осталось уже ни одной мышцы, не то что жиринки. Кожа умирающей была хотя и сухой, но нежно-светлой, лишь лицо и кисти рук были воспалены, обожжены злым для голодного человека солнцем.

Её родные, сын Йосеф и его жена Олдама, тоже измождённые от голода и лишь великим усилием воли заставляющие себя по утрам вставать и спускаться к южным городским стенам, ибо там ещё давали горсть, – да, всего лишь горсточку ячменя в день тем, кто ломал близстоящие дома и воздвигал баррикады и завалы у ворот и на внутренних улицах Верхнего города. Так вот, родные её в последние два дня даже не переворачивали её с бока на бок: не было смысла беспокоиться о пролежнях и связанных с ними страданиях почти бесчувственного тела. Они молчаливо ждали, когда умрёт их мать, – что они могли для неё сделать? Когда были дома, намочив в воде тряпочку, прикрывали рот умирающей – теперь уже не закрывавшийся рот с тонкими шкурками губ. Они пробовали вливать немножко воды, но это приводило лишь к хрипению захлёбывавшегося человека. И язык – язык почернел, стал страшным, как иссохшаяся пропавшая морковка.

Говорят, что без воды человек живёт не более трёх-пяти суток; шли уже пятые сутки: пожилая женщина умирала и никак не могла умереть. Она уже не приходила в себя; лишь изредка приподнимала веки затуманенных, ничего не видящих больших глаз. Эти глаза с впавшими глазницами, кажущимися полупрозрачными из-за своей голубизны на фоне почерневшего лба и щёк, – их никогда не забудешь.

«Скорее бы!» – такая мысль поселилась, нет, даже не в умах, а в сердцах её родных. – «Господи! Доколе мучиться нашей матери? Яви Свою милость и сострадание!»

Под утро она умерла. Умерла тихо, не издав ни звука, ни даже тяжкого вздоха: просто перестала дышать, и остановилось сердце. Сердце… в последние дни оно очень явно чувствовалось под рукой через каркас из рёбер и кожи, и вот оно остановилось. Умерла, и никто не читал над ней «Живущий под покровом Всевышнего…», никто не зажигал свеч, никто не рвал на себе одежд, даже плакать никто не плакал. Была не печаль, не давящая сердце скорбь, а лишь тихая грусть по ушедшей. Так бывает, когда, восходя в беззвучную темноту смерти, человек уносит с собой бесплотный эфир прощения и любви, а не жажду отмщения, не ненависть к врагам своим. Лишь прощение и любовь, и… мир. Воистину, умерщвляемые мечом счастливее умерщвляемых голодом, потому что последние истаивают от недостатка пищи.

Йосеф и Олдама обмотали тело покойной куском холста из груботканого хлопка и обвязали верёвкой.

Пока, обессиленные, они час за часом по очереди долбят крепкую почву с пластинами песчаника, роя небольшую могилу в глубине двора своего дома, я немного расскажу вам о героях повествования. Йосеф был плотником, поэтому и жили они на улице строителей у Ворот Долины, на окраине, далеко от источника питьевой воды – пруда Силоам. Йосеф был среднего роста, худощавый, суетный в движениях и сумбурный в речи. Привлекли же моё внимание к нему и выделили среди многих страдальцев Святого города его глаза. Помните, как был описан псалмопевец Давид: «Он был белокур, с красивыми глазами и приятным лицом». Хотя Йосеф был совсем не белокур, а наоборот, черноволос и даже с пролысиной на макушке, но мудрые глаза его с добрым прищуром сразу же вызывали уважение и доверие.

Жена его, Олдама, была среднего роста, стройна и рыжеволоса. Типично еврейские черты совсем не искажали красоты лица, а наоборот, подчёркивали самобытность. При кажущейся хрупкости она была довольно сильной и выносливой женщиной: раньше, в мирное время, она легко приносила тяжёлый кувшин с водой от Гихона.

Война и голод наложили глубокий след не только на манеры, но и на их внешность. Йосеф исхудал, даже стал казаться меньше ростом, весь ссутулился, сгорбился. Обтянутый загоревшей дочерна кожей череп с сильно поредевшими волосёнками. Взгляд его болезненно помутнел, и только когда заговоришь с ним, когда всмотришься, то у самых кончиков глаз увидишь знакомые морщинки, и в глубине проступает прежняя теплота взгляда. Олдама от голода и испытаний внешне кажется меньше пострадавшей, только сильно похудела, обгорели лицо и руки, да кожа стала сухой, в трещинках и коросточках. Движения её стали медленными, экономными, но, несмотря на это, каким-то чудом сохранилась в ней прежняя стройность.

К полудню выдолбили могилу и похоронили мать, обложив камнями и присыпав землёй. А вечером, собравшись с силами, втащили на могилу небольшой камень, и побелили его известью, и растопленным асфальтом написали имя: «Ханна».

Не имея возможности похоронить мать в семейном склепе по иудейским обычаям, они сделали максимально возможное для неё в той обстановке, что царила в осаждённом городе Иерусалиме. В Великом городе Иерусалиме, который некогда был князем над областями, а сейчас источал к небесам неимоверный смрад от трупов, стремительно разлагавшихся в летнюю жару под руинами разрушенных и сгоревших домов. Смрад от трупов, валявшихся на улицах, пока не наступит ночь, когда можно будет подтащить их и выбросить за крепостные стены, не боясь самому быть убитым стрелой. Такая очистка улиц производилась иудеями еженощно, кроме суббот.

Хочу отметить не только беспримерную, воистину фанатичную стойкость защитников Иерусалима, но и их скрупулёзность в соблюдении суббот, жертвоприношений и ритуальных омовений, даже когда испытывали жестокую нехватку продовольствия и воды. Откуда это в них? Почему город, превращающийся в груды горящих развалин под непрерывным обстрелом из десятков катапульт, мечущих камни до ста килограмм весом и сосуды с горящей смесью, несмотря на это, жил своей обычной религиозной жизнью?

Если я скажу, что во время сверхиспытаний в нас, людях, пробуждается, нет, не духовность, а религиозность – упрямая, даже агрессивная религиозность, то этим я ничего не скажу о мировосприятии древних иудеев (как и древних вавилонян).

Страх? Нет, со временем он, наоборот, притупляется.

Чувство близкой смерти? Тоже нет, ибо через несколько месяцев уже настолько привыкаешь к виду мёртвых на улицах, что без всякого сожаления, вообще без каких-либо эмоций проходишь мимо них, просто стараясь не наступить.

Может, религиозность была лишь лицемерной маской сверхзлобы, порождённой вседозволенностью войны и непомерной алчности от легкодоступности мародёрства? Может, в грехах и похотях человеческих сокрыта причина религиозности людей, переутомлённых осадой и голодом, особенно голодом? А может, через религиозность реализовывалась последняя возможность погибающих людей сохранить свою самоидентичность в этом мире? Ведь, по сути, кто мы без своей религии, без своих традиций? Прах, который будет развеян и исчезнет в никуда, а так – часть своего народа, часть его истории, часть его гордости, которая останется в веках.

Во всех вышеперечисленных предположениях есть доля истины, и даже скажу – большая доля истины, но все мои рассуждения – это рассуждения современного человека с его мироощущением. В наше время некоторые люди не признают никакой религии, другие исповедуют религию, но всё равно подавляющее большинство из нас живёт по принципу: жизнь – сама по себе, а религия – сама по себе. В древнем же мире невозможно было представить жизнь людей вне их религии. Религия была не просто обязательным дополнением к жизни, а одной из составляющих самой жизни.

Хотя нет! Даже и в нашем современном мире довольно сложно, почти невозможно выдержать грань между непосредственно жизнью и различными суевериями, прогнозами гороскопов, исполнениями неких религиозных предписаний или религиозными праздниками. Сложно прожить, не идентифицируя свой народ, а значит и себя, с некой традиционной религией. Сложно. А в древнем мире это было вообще невозможно. Религиозная жизнь, по сути, была и этикой, и законом, и даже государственным устройством в те времена. Предписания религиозных законов, гадания жрецов или пророчества Божьих пророков направляли пути всех людей, даже царей: предопределяли, когда и что им делать.

Чтобы вы могли наиболее наглядно представить себе, как это могло быть, вспомните о мусульманских странах, например Саудовской Аравии, в которой и сегодня жизнь идёт по шариату: живут же там люди, и, кстати, неплохо живут.

Поэтому в древнем Иерусалиме раз люди жили, то жили, в первую очередь, своей привычной религиозной жизнью. Жили, несмотря ни на какие обстрелы, несмотря на тараны, подведённые к высокой северной стене города и своими однообразно-периодичными, не прекращающимися ни днём ни ночью ударами, предвещавшие неизбежную гибель, причём уже скорую гибель Великого города Иерусалима и всех их.

Ни в день похорон своей матери, ни на следующий день Йосеф и Олдама не пошли на строительство баррикад: не было ни сил, ни желания, ни смысла. Утратила всякий смысл работа, когда пришло осознание, что через неделю-другую будет уже некому защищать те баррикады.

На другой день Йосеф узнал у одного из соседей, что на работе им уже не дают даже прежней скудной горсти ячменя – ничего не дают. В городе осталось только немного овса для боевых коней.

– Значит, пришёл и нам конец. Голодомор!

Собственно, острый недостаток продуктов ощущался в городе уже с год, почти сразу же после того, как войска Навуходоносора вновь осадили город.

Год тому назад

В прошлом году весной вавилонская армия сняла осаду с Иерусалима и стремительным маршем выступила навстречу египетским войскам, собравшимся было на помощь иудеям. Но, увидев мощь Вавилона, египтяне трусливо ретировались. И вот, когда в Иерусалим к храму стеклось множество паломников на праздник Жатвы (позднее он будет называться праздником Пятидесятницы), город был снова «захлопнут». За неделю-другую жители и гости столицы съели весь хлеб с улицы хлебопёков, и пришлось открывать царские и храмовые закрома.

В то ещё относительно сытое время Йосеф вместе с другими плотниками трудился на территории царского дворца. Они восстанавливали казармы царской стражи, разрушенные камнями из катапульт. Во дворе стражи он увидел старца, сидевшего в темнице. Измождённый физически старец являл духом своим свет надежды и истины для многих приходивших, в том числе и для сильных мира сего.

В час еды работникам раздали по лепёшке на двоих, но Йосефу не хватило, и стражник, приставленный смотреть за работой, подозвал его и отсыпал обжаренных зёрен. Они сели рядом.

– Не скажет ли господин мой, что это за старец, к которому подходил сегодня с таким почтением господин мой, а он сидит под стражей?

– Это великий пророк Божий, – так, чтобы другие не слышали, ответил стражник.

Йосеф удивился: если он пророк Божий, то почему его держат в темнице и почему за советом приходят со страхом, украдкой?

– Ещё много лет назад он предвозвестил, что за грехи наши придут халдеи, и окружат, и возьмут Иерусалим, и сожгут огнём город и храм. И пророчества его не понравились ни царю, ни князьям, ни первосвященникам. Зовут же этого пророка Иеремия. За то, что он говорил слова обличения от Всевышнего, князья сначала били Иеремию и заключили в темницу в доме Ионафана-писца, где морили голодом, потом вообще бросили в яму с помоями, где он стоял по плечи в вонючей жиже. И, если бы не Божий промысел, которым было воспалено сердце царя нашего, пророк сей был бы уже мёртв.

– А господин мой не боится рассказывать? Вот мы сидим и едим хлеб, а вдруг раб его донесёт князю или священнику?

– Мир тебе, я вижу, что всё, что предвозвестил нам пророк тот, уже сбылось или сбывается. Да и не похож ты на злого человека. Ну, а ежели и ты, плотник, окажешься жестокосердым, то воистину достойны мы самого строгого суда Божьего, о каком возвестил нам пророк. Тогда недостойны мы жить на земле сей – Богом обетованной земле.

– Необычно вы говорите! Я никогда не слышал, чтобы человек исповедовал уместным и справедливым наказание Божие на душу свою. Люди просят Всевышнего о здоровье, богатстве, о детях, но чтобы соглашаться с судом?..

– Чудными мои слова кажутся тебе потому, что доселе не думал ты об истинном покаянии перед Господом Богом своим… Но вот и обед закончился, пора за работу приниматься.

– Если угодно господину моему, то имя раба его Йосеф, я с улицы строителей у Ворот Долины.

– А я Эвэд-Мэлэх, ефиоплянин.

И разошлись случайные собеседники по своим жизненным путям-дорожкам, разошлись с надеждой, что ещё увидятся. Но одному Богу было ведомо, что ожидало их впереди.

И было от Бога слово Эвэд-Мэлэху: «Так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: Вот, Я исполню слова Мои о городе этом во зло, а не к добру; и исполнятся они в тот день пред тобою, но тебя спасу Я в тот день, – сказал Господь, – и не будешь ты предан в руки тех людей, которых ты боишься, ибо дам Я тебе спастись, и ты не падёшь от меча, и добычей тебе будет душа твоя, потому что ты уповал на Меня».

Больше Йосеф не видел ни святого старца, ни Эвэд-Мэлэха, потому что после того дня плотники уже ничего не восстанавливали, а, наоборот, разрушали дома близ крепостных ворот и создавали баррикады и завалы. Город, Великий город Иерусалим перестал жить, а крепкие стены его лишь продлевали агонию умирания. Но люди ещё жили, даже на базарах шла торговля. Правда, легко можно было заметить, что суета и многолюдность восточных базаров буквально день ото дня испарялась: настоящих покупателей и продавцов было мало, зато возросло количество праздно шатающихся зевак и мелких воришек.