Деревенские посиделки. Елена Халдина

«А вы робят моих не видали?»
Посвящается Устинье Ивановне Яниной

В огороде с утра пораньше бабушка Устинья окучивала картошку. Устала сильно. Спину перехватило, кое-как выпрямилась, держась за тяпку. Солнце припекало. Глазами посчитав окученные ряды картошки, она посетовала:
— Батюшки мои, всего-то-навсего восемь рядков окучила, а провошкалась столь время! Года своё берут… Пожалуй, сяду в тенёк под черёмуху, передохну трошки, мыслимо ли — девятый десяток разменяла, ладно, хоть ещё так шевéлюсь… Отдыхать собралась, а обед-то кто варить будет? И то правда, пойти, хоть похлёбку маломальскую на скору руку сготовить. Не ровен час, робята мои исть захотят да домой прибегут, а я, квашня старая, чем их кормить-то буду? Придётся мальцам сухоносничать с такой-то матерью… В работе да в заботе про всё забыла, да как тут не забыть-то? Травы-то сколь, берёзка-то всё как есть затянула, никакого сладу с ней нет... Ближе-то к вечеру жар спадёт, так, Бог даст, ещё покопаюсь, сколь смогу не загадывамши, а то ведь перед людьми стыдоби́ще — всё как есть заросло... Раньше-то такого сраму в огороде у меня не бывало. До чё дожила... и пошто я в огороде-то одна всё ро́блю, у меня ж робят столь?! Прибегут робятёшки-то домой, накормлю их как следоват, а после пущай пособят мне картошку окучить. Ну, не цельными же днями им по улке рысогонить?! Сызмальства к труду-то приучать надо, а то испотварим робятёшек сами, а они потом невесть что творят да ро́бить не хотят. Разве ж энто дело? То-то и оно…
…В избе Устинья почистила луковицу, морковку, штук пяток картофелин. Порезала скоро-наскоро картошку в кастрюлю с водой, потом поставила варить на электроплиту. Пока вода закипала, пережарила лук с тёртой морковкой на нутряном свином сале в чугунной сковородке. Разбила куриное яйцо в миску, вспенила вилкой, добавила немного муки, всё перемешала, тщательно разминая комочки. Жидкое тесто по чуть-чуть ложкой опускала в кипящую похлёбку, разговаривая сама с собой:
— Робята-то мои таку похлёбку с колобками шибко любят! Особливо младшенький мой, Ванюшка... Батюшки, а укроп-то, укроп забыла покрошить, совсем памяти не стало, энто чё ж тако́... Да ещё хоть малёхо молочком забелить, всё ж таки повкуснее похлёбка-то буде. Жалко коровушки-то своёй боле нет, да и какая уж мне теперь корова. Два шага прошла и задохла, заплюхалась я совсем. Сердце-то того и гляди выпрыгнет, ничё не робит, а за коровушкой-то уход нужон.
Устинья попробовала похлёбку, а после сказала:
— Ничё похлёбка-то, славная, и соли в аккурат. Робята-то мои её живо съедят.
Кукушка в ходиках прокуковала два раза.
— Ой, время-то сколь! Ну надо же, два часа прокуковала — обедать давно пора, а робята-то мои где-кась? Вот сорванцы — забегались и про еду-то совсем забыли. Ну да чё поделашь, знамо — дело молодое! Сама давно ли девкой была?! Ой, а года бегут, бегут, чем дальше, тем круче. Верно мне ране матушка-то говаривала, что в детстве-то время медленно идёт, ровно в гору нехотя поднимается, а стоит только замуж выйти да малых деток нарожать, так года-то с горы вниз и покатятся, словно на санках… Пойти скликать ли, чё ли, на улке робятёшек, авось, услышат, придут не ровен час. Сперва их накормлю, а после уж сама отобедаю.
Устинья вышла на крыльцо и закричала:
— Васька, Петька, Павлушка, Ванюшка-а! Вы где кось запропастились? Вот окаянные робятёшки... Обедать бегите! Похлёбка стынет…
На её крики никто не отзывался.
— Ладно, пойду, поищу сама. Голодные робятёшки-то бегают, жалко до чё. Ванечка-то мой совсем исхудал — одна кожа да кости. Взглянешь — почти насквозь светится. Да и в кого шибко-то полным быть? Я отродясь худющая была. Свекровь, помню, всё по молодости-то меня донимала, чуть что, говаривала: «Девка-а, и как тебя только ноги носят? Того и гляди переломишься! А я ещё серчала на неё за энти слова, стыдилась шибко худобы-то своей. Сколь воды утекло с тех пор...
Бабка Устинья вышла на улицу. Посмотрела по сторонам: — Ну, куда их нелёгкая опять унесла? Батюшки мои, словно корова языком слизала...
У дома напротив сосед Сашка Каманцев чинил трактор. Устинья подошла к нему поближе и поздоровалась:
— Здорово, Ляксандр!
— Здравствуй, бабушка Устинья!
— Опять под трактором лежишь, сердешный!
— Лежу, а куда деваться-то? Старьё, ломается, будь он неладен. Ни де́ла, ни работы.
— Ой, а увазюкался-то ты как, батюшки мои! Энто ж Тоньке твоей после одёжу-то не донять…
— Тонька — баба добрая, поворчит, само собой, да успокоится. Шабалы́, они и есть шабалы́! Чего-чего, а энтого добра у нас хватат. Без грязи денег не заробишь! Сама знашь.
— Так-то оно так... А ты робят-то моих не видал?
— Нет, не видал...
— Вот где бегают, а? Старшие-то, поди, на озеро купаться убяжали, и малой как пить дать за ними увязался... Жара-то какая стоит! Духота-а, не ровен час гроза будет… А Ванюшка-то мой плавать ладо́м не умеет, как бы до греха дело не дошло, вот ведь чё! Материнское-то сердце загодя беду чует... Пойду на озере гляну. Пока похлёбку-то варила, сколь раз в окошко глядела — всё возле избы вертелись. Пошла звать, а их и след простыл. И когда только убежать успели? Ох, бедовые робята...
— Да не переживай, бабка Устинья! Куда твои ребятишки денутся? В деревне нашей тишь да благодать, кругом все свои. Набегаются и всю твою похлёбку слупят за милу душу.
— И то правда, Ляксандр! Утешил старуху...
Пошла бабка Устинья проулком к озеру. В огороде соседи Зубовы всей семьёй дружно окучивали картошку. Устинья подошла поближе к плетню и крикнула:
— Бог в помощь, милы люди! День добрый!
— Ой, здравствуй, бабка Устинья! — первым поздоровался отец семейства Иван Петрович, а следом за ним соседку поприветствовали остальные члены семьи.
— Робят я своих ищу, может, видали?
— Нет, что ты, что ты... Головушку поднять некогда, работы столь, сама видишь…
— Вы, всей-то артелью, управитесь. А я думаю, дай-ка поздоровкаюсь с добрыми людьми да заодно спрошу про своих робятёшек. Ну, нет, так нет — на нет и суда нет... Пойду к озеру спущусь, там ещё покличу. Купаются, поди, сорванцы на Крутояре, а похлёбка-то моя стынет.
— Так на то и лето, чтоб купаться!
— И то верно.
— Вон Идка-то Бестенева с озера идёт, ты, бабка Устинья, её спроси, но́ги-то свои не май.
— И то правда... Тады постою, подожду, хоть дух малёхо переведу, а то задохла совсем. Жара, духота, как бы грозы не было! Эвон тучки засобирались... Земля пересохла — дождя просит…
Идка с озера несла на коромысле воду в вёдрах. Подойдя поближе к бабке Устинье, поздоровалась:
— Здрасте!
— Здорово, девонька! Устала, поди, шибко? Эвон вёдра-то полнёхоньки несёшь, передохни хоть малёхо возле меня.
— Отдыхать зимой буду! А покуда работы столь, какой отдых? Некогда мне с тобой лясы-то точить… А ты куда энто собралась? Купаться, что ли, надумала на старости-то лет?!
— С чего глядя? Смеёшься ли, чё ль, над старой?! Я уж своё откупалась. Робят я своих ищу. Убежали, а у меня похлёбка стынет. Ты их на озере-то, часом, не видала?
— Вот те раз... Энто чё ж тако, бабка Устинья?! Нет у тебя никаких ребятишек... Ходишь каждый день туда-сюда, деревню дивишь да людей от работы отвлекашь. Ты хоть но́ги-то свои пожалей!.. Домой, домой ступай, отдохни.
— Как энто нету? Есть! Четыре сыночка у меня — Васька, Петька, Павлушка да самый малый — Ванюшка! Идка помолчала чуток, а потом добавила:
— На войне они все у тебя погибли...
Устинья посмотрела на неё сквозь слёзы:
— Да ты чё, девонька, тако́ говоришь-то? Перегрелась ли, чё ль, сёдня на солнцепёке?.. Живы они, живы! Набегаются вволю да домой придут…
Вытирая слёзы уголком платка, бабка Устинья побрела дальше — искать ребятишек.

2014 г.