Теперь, или Снова Неслучайные странности. Валерий Екимов

Феликс, ты ли, что ли?

(шестая небылица)

Дела-дела…

дела — лишь пыль.

Слова? Слова…

хранят нам быль,

а с нею мысль

и нашу жизнь!..

(Еквалпе)

— Привет!

— Здравствуйте, — дивлюсь, видя перед собой незнакомого, весьма немолодого, много старше меня человека.

— Что, дружище, время пришло? — улыбается.

— Вы это… о чём? — всматриваюсь.

— Ну-у, в смысле, не пора ли рвать подковы, менять гавань?..

— Не знаю, — непроизвольно жму плечами, нехотя втягиваясь в давно затеянный с собой разговор. — Может и так.

— Пора-пора, — ласково улыбается, характерно слегка кривя рот вправо.

— Вы так думаете? — пугаюсь, почувствовав, что происходящее уже когда-то случалось со мной… или, может, вот-вот случится, что в сущности одно и то же, ведь время-то (мы ж это уже выяснили в «Неслучайных странностях») относительно.

— Уверен! — по-мальчишечьи весело шмыгает носом, легонько по-дружески хлопнув меня по плечу. — Ты ж сам это знаешь.

— Да, знаю, знаю, но…

— Он… засомневался?

— Возможно.

— А такого раньше с ним не случалось?

— Наверно!

— А… «то и дорого было Фёдору Михеевичу в Кнорозове, что да так да, а нет так нет…» — неожиданно цитирует накануне только примеченное мной у Александра Солженицына в рассказе «Для пользы дела». — Он «…любил однозначную определенность».

— Как вы догадались? — почти кричу от ужаса.

— «Но когда сталкивались лбами справедливость и несправедливость, а у второй-то лоб от природы крепче…» — продолжает, не отреагировав, — «…ноги Грачикова как в землю врастали, и уж ему было всё равно, что с ним будет».

— Точно так!

— И эта неопределённость в нём теперь останавливает тебя?

— Не знаю.

— Ну, всё-таки почти тридцать лет? Приличный срок, кстати… Прикипел?

— Возможно, — невесело выдыхаю. — Видно, зря это я, как обычно, не смолчал. Случайно как-то вышло.

— Случайное — не случайно!.. Ты ж знаешь.

— Знаю-знаю, конечно.

— Но ты не мог по-другому, — озорно сверкает знакомым прищуром.

— Наверно, — невесело киваю, глядя ему в глаза. — Боже ж ты мой, где же я всё-таки видел их? — простреливает мысль. И, не выдержав, закипая, цитирую вслед за ним: — «…когда сталкивались лбами справедливость и несправедливость… ноги Грачикова как в землю врастали, и уж ему было всё равно, что с ним будет».

— Да-да! — как-то знакомо смеётся.

— И вообще: по палубе строями не ходят! — выстреливаю откуда-то издалека давно забытое, не задумываясь.

— Ну, конечно! — ласково выдыхает с некоторым сожалением, ностальгией. — Но-о… — тянет, с интересом наблюдая за мной, — ты давно не на палубе, тебе пора помнить, что…

— Да-да! — сникаю, перебив.

— За прошедшие десятилетия, — продолжает, не останавливаясь, — тебе так и не удалось сойти на берег.

— Может быть, — отвожу глаза.

— Приёмный буй не отпускает?

— Пожалуй, — киваю ошеломлённо. — Но не только…

— Поход Шнуроукладчиков?..

— Кто знает?! — поражаюсь его осведомлённости.

— Или… последний подъём флага на Антилопе?

— Ну-у, и это, конечно, тоже, — тяну, виновато улыбаясь.

— Нет-нет! — почти кричит. — Там тоже «…сталкивались лбами справедливость и несправедливость… и ноги… как в землю врастали, и уж… было всё равно, что… будет»!

— Согласен! — кричу в ответ. — И там тоже! А ещё там остались они: начальник штаба, замполит, комдив, экипаж, штурман, механик, Антилопа…

— Ха!.. Да ты всё тот же… романтик, — снова по-дружески хлопает по плечу, приязненно сверкнув глазами. — И как тебе удалось добраться до… первого ранга? Ума не приложу!

— Вот и сам дивлюсь. Но вы знаете, было…

— Непросто, — перебивает.

— Да, но…

— Ты всегда шёл до конца, — снова перебивает, — помня о главном.

— О главном?..

— Ну конечно! — без пафоса выдыхает старик. — «…Cила в правде!» — цитирует ангела Света.

— Смеётесь?

— Нет, — улыбается. — Ты ведь до сих пор веришь, что справедливость есть, и за неё…

— Должно идти в бой? — пугаюсь.

— Конечно, — смотрит тепло. — И он впервые в жизни сомневается, впервые столкнувшись с этим, понимая и внутренне принимая её, справедливость.

— Странно, — улыбаюсь. — У меня такое чувство, будто вы читаете мысли, которые… мне, возможно, придут когда-нибудь потом, после.

— Ещё бы, — смеётся.

— И с ними невозможно не согласиться. Но скажите мне, мы с вами раньше?..

— У-у-у, — безнадёжно машет рукой, отворачиваясь. — «Мне не нужно ваше квалифицированное мнение, мне вполне достаточно беспрекословного выполнения моего», — цитирует недавнее моё несогласие с его несправедливостью.

— Здорово, — поражаюсь точности переданной им интонации. — Типа: «Не нужно рефлексировать, выполняйте…» — усиливаю глупость известной цитатой «Нахального» беса.

— И ты это сказал ему?

— Ну-у, почти.

— И он… удивившись, засомневался.

— Кажется!

— Но это… не в его правилах?

— Не в его!

— Но разве это… важно?

— Думаю, да!

— Ты сделал то, что… должен был сделать!

— Не в этом дело, — огорчаюсь. — Понимаете, мне самому почему-то впервые показалось, что по-другому нельзя, что по-другому и быть не может и что он…

— Что ж, — снова перебив, радуется старик, — ты, пожалуй, уже не совсем тот, что тогда, на рейде… у подводной лодки. Тебя стало слишком много, и ты, кажется, научился прощать.

— Разве это не справедливо? — выдыхаю в отчаянье.

— Справедливо, — легко соглашается он. — Но и расставаться с прошлым, приняв это за неизбежность, тоже справедливо.

— Значит… время пришло? Пора на берег?

— Это тебе решать.

— Мне, — киваю. — И всё-таки… — внимательно всматриваюсь. — Кто вы-ы? — тяну уже, кажется, привычное.

— Вот и всё! — смеётся.

— Кто этот всё?! — с ужасом парирую.

— Всё — это никто, это конец, конец всему…

— А может, начало? — отвечаю сам себе давно произнесённым, а главное, записанным в книгу Мира диалогом. — Кто вы? — вновь прерываю его известным. — Неужели это снова ты…

— Баковым на бак, ютовым на ют, — вдруг молодцевато взрывается дед фейерверком полузабытых команд в мои распахнутые глаза. — Корабль к бою и походу… приготовить.

— Фе-ели-икс? — робко тяну по слогам, с ужасом отступая. — Ты ли?.. Что ли?

— Кто знает? — знакомо улыбается.

И спустя мгновение, отвернувшись, прячет свои лукавые серые глаза, медленно растворяясь на фоне внезапно появившегося из-за чёрной тучи рыжего лохматого солнца пятой неслучайной странности «Вот и Всё!».

09.02.2017 — март 2020

ТЕПЕРЬ

(седьмая небылица)

Выдумка всегда может статься правдой,

а непререкаемая истина — вымыслом

(из чьих-то притчей, кажется)

— Здравствуйте, — слышу за спиной голос своей младшей, ныне девятнадцатилетней, дочери.

— Привет, — отвечаю, не оборачиваясь, тщательно обрабатывая верхнюю одежду, походный рабочий портфель, резиновые перчатки на руках и марлевую повязку мыльным раствором, приготовленным женой ещё утром в импровизированной бутылке «Нитхинола» — средства для чистки окон.

Дочь частенько в шутку переходит на вы — примеряет, так сказать, на себе различные роли взрослости — особенно если в доме кто-то есть и она не хочет, как обычно, целовать меня при всех в щёку…

Впрочем, говоря честно, при встречах мы теперь не то что не целуемся, но даже не жмём друг другу руки, долго держась на расстоянии, пока не проведена тщательная дезинфекция одежды и… тела после прихода домой, на которую требуется много времени, а прикасаться заражённой тканью к домашним просто-напросто опасно… для них! Город медленно, но неуклонно поглощает зона заражения смертельно опасным вредоносным поветрием — коронавирусом «Ковид-19».

…Это своего рода пароль — мол, я сегодня дома не одна.

— У тебя что, кто-то в гостях? — интересуюсь на всякий случай.

В былые времена у дочки допоздна засиживались её многочисленные подружки, друзья, знакомые. В её огромной отдельной после ухода во взрослую жизнь старшей сестры и брата комнате имеется всё, что требуется для современной молодёжной тусовки. Не говоря о четырёхъядерном компьютере с выходом в высокоскоростную сеть Интернет, прозванную мной когда-то Виртушей, и огромным, в полстены монитором, там имеются и современный синтезатор, и электронная барабанная установка, и саксофон, и все разновидности гитар, прочие приспособления для безудержной фантазии и творчества…

— Не-ет, — неуверенно тянет она. — Никого, кажется, нет.

…Но вот уже как три недели — Боже мой, а кажется, что целая вечность прошла! — они общаются на так называемой «удалёнке» в каких-то специальных чатах Виртуши, тупо уставившись в монитор и ведя нескончаемые беседы обо всём на свете и… НИ О ЧЁМ…

Ну, разве можно о чём-то действительно поговорить, не видя собеседника, как говорится, прямо перед собой вживую.

…Первые дни это им трудно давалось, да и не только им, но и нам всем. Ну, правда, перестроить свой привычный, с одной стороны, неспешный, размеренный и в то же время вечно куда-то мчащийся, летящий во всевозрастающей прогрессии поток никчёмных событий весьма непросто, если не сказать почти НЕВОЗМОЖНО! Хотя, если присмотреться, находятся и такие, кто, напротив, гонимый манией собственного величия, узнав о масштабах зоны заражения, с головой нырнул в скорлупу мнимой брони собственной квартиры и дачи. Словно таракан, забился в щель, вообще отключив всякие средства общения с внешним миром…

«Тараканы» — отличное название для описания этого странного, несвойственного (так думалось прежде) явления нашего духа. Кто знает, может быть, к этой теме придётся ещё вернуться, тем более что название ей… уже найдено.

…Нам всем ТЕПЕРЬ очень непросто.

Трудно осмыслить эту напасть, поветрие, казавшееся ещё вчера таким никчёмным, случайным, скоротечным… а вон, гляди-ка ты, уж месяц скоро минует, как объявили во всем Мире пандемию, а он, Мир этот, по-прежнему неуклонно катится туда же, в пропасть.

Одним словом, ТЕПЕРЬ нам всем приходится меняться!..

— Ты опять в Сети пересидела? — невесело усмехаюсь сегодняшним реалиям. — Даже кто дома находится, не знаешь, не видишь, — ворчу по-стариковски.

Так всегда: стоит ей полдня провести в Интернете, уставившись с полуметра в огромный жидкокристаллический экран, как она теряет всякое ощущение окружающей реальности. А если ещё нацепит на себя современные мощные стереонаушники да очки объемного изображения, то хватит и получаса, чтоб навсегда застрять там, в Виртуше. Многие люди, владеющие чуточкой чувства пространственно-временного воображения и стремящиеся хотя б так выйти из дома, ТЕПЕРЬ попадают в зависимость от вездесущего Интернета. Впрочем, почему теперь? Может быть, и не только теперь, до 23 марта 2020 года, мы все и так уже наполовину ушли в Сеть, просто не обращали на то никакого внимания. Тогда это было как маленькая вредная необязательная привычка, шалость, которую всегда можно, как нам казалось, просто выбросить.

А ТЕПЕРЬ?..

— Да… нет, — слышу несколько неуверенный голос дочки. — Я знаю, кто дома.

…ТЕПЕРЬ мы практически все в Сети. Все медленно забываем, что ещё недавно всё было иначе. Что когда-то мы любили разговаривать, глядя в глаза без электронных фильтров и очков, без экранов и наушников, смело выходя на улицу, не боясь нападения невидимой, ставшей вдруг вмиг враждебной окружающей внешней среды… нашей родной Земли-матушки.

Господи, а всего-то четыре месяца прошло, как мы под Новый год услышали про эпидемию где-то там, в далёкой провинции Китая, а уже ТЕПЕРЬ она охватила весь Мир и он, этот Мир… перевернулся.

Конечно, нам, русским… не привыкать к Его выкрутасам!

А когда спокойно-то было?

Мы-то, по привычке постоянного давления на нашу «великую и необъятную» со стороны дюже «умного» и развитого западного Мира, более-менее всегда готовы к новым вызовам Истории, к новой войне… бою.

Спасибо, Всевышний, Тебе за то, — никому нельзя забывать «…чувство страха и голода!..». Или как там было в одной из христианских молитв-притч: «Господи, не дай мне нищеты и изгнания, ибо слаб я и не удержусь, чтоб не согрешить, не украв, но пуще прежнего не дай мне излишеств богатства и сытости, ибо тогда напрочь забуду про Тебя Самого».

…Вот и держимся мы пока ещё, уйдя в глухую оборону от всех… и вся, и себя заодно.

Во всяком случае, удаётся пока удержать низкий процент потерь от числа заражённых невидимым грозным врагом, а значит, высокую выживаемость нас в беде, да и само число заболевших, кажется, ещё не так велико, некритично, да и его рост — тьфу-тьфу! — не велик, относительно плавен, как нужно для врачей, победы.

Даст Бог, справимся!

Справим!

Справимся… и с Виртушей после, уверен.

«Ох, тошнёшеньки!» — выдыхаю мысленно вдруг давно забытое.

К чему б это вдруг вспомнился мне этот бабушкин афоризм из её старой зелёной, некогда потерянной тетрадки?

— Вот тогда и скажи, — оборачиваясь, говорю бодрым уверенным голосом, закончив свой пятиминутный ритуал по обработки одежды, — кто сейчас у нас дома?

— Я и… бабушка, — неожиданно отвечает худенькая незнакомка — девчушка лет двенадцати-тринадцати, не больше, с глубоким пытливым взглядом всматривающаяся меня.

— Ба-буш-ка?.. — удивлённо тяну по слогам, всматриваясь в почему-то кажущиеся мне такими родными, знакомыми глаза абсолютно точно незнакомого подростка.

Как же так?!

Земля — такая совершенная, самодостаточная, цельная, способная преодолеть всё и вся: любые нападки Космоса, Вселенной, а тут вдруг на тебе… какой-то малюсенький микроб переворачивает всё с ног на голову…

«Ох, тошнёшеньки!» — снова неожиданно всплывает у меня в сознании эта незатейливая формула житейской мудрости.

…Стоп!

Так ведь и вправду Земля — цельная и самодостаточная система!

Мы все знаем, что конец рано или поздно наступит в виде прилетевшего вдруг из ниоткуда огромного метеорита, либо нового всемирного потопа из-за глобального потепления, либо вымерзания из-за последствий какого-нибудь термоядерного взрыва. А тут что? На нас свалился простейший одноклеточный вирус, который, кстати, когда-то давно, тысячелетие, кажется, назад, уничтожил целую неведомую нам цивилизацию Инков.

За что уничтожил?

Кто знает? Видно, было за что, земля-то — живая, цельная и самодостаточная система.

— Ну-у, со мной здесь должна быть Настя Солнечная, — словно моя Младшенькая, с лёгкой досадой, поджав губы, из стороны в сторону качает она головой.

— С Настей?.. — дивлюсь, не придя ещё в себя.

— Во всяком случае, так мою бабушку Анастасию называла тетрадь, — жмёт плечами девчушка, с опаской глядя в мои мечущиеся от непонимания глаза.

— А-а-а?.. — тяну, лихорадочно ища ответы на все эти новые… неслучайные странности.

Что-то они зачастили ко мне в последнее время, а так бы хотелось вместо них попутешествовать вместе Феликсом, в его поистине не менее непростые, чем ТЕПЕРЬ времена перестройки-катастройки. Тогда мы были юны и беспечны, несмотря на валящийся за нашим окном в пропасть Мир.

Он, этот Мир, вообще, с завидной регулярностью валится туда, в пропасть, подкидывая человечеству всё новые и новые испытания.

Однажды МЫ не справимся… с ними.

Однажды, но… не ТЕПЕРЬ!

В том нет сомнений.

Мы, Человечество, ни в чём не виноваты перед Ним.

Мы такие, какими Он нас создал.

Но Он имеет право и даже должен время от времени наставлять нас, поправлять, если время на то… пришло.

А оно ТЕПЕРЬ, похоже, пришло!

— А… мама где? — спрашиваю машинально, даже, кажется, немного испуганно, излишне громко в надежде, что жена, услышав наш необычный разговор, выйдет с кухни ко мне навстречу… на помощь.

В конце-то концов, кто знает, может быть, я… просто сошёл с ума и вот теперь вижу всякие странности своим богатым, но виртуальным воображением.

Но… какие ещё могут возникнуть у меня мысли, когда в собственной квартире вместо жены и дочки вдруг появляется весьма юная и совершенно незнакомая мне леди, говорящая весьма странные вещи, называя мою девятнадцатилетнюю дочь своей бабушкой, да ещё используя никому не известный её детский сценический псевдоним.

— Мурь-мяу… — вместе жены в коридоре появляется наш огромный рыжий кот Тихон и, внимательно глядя на меня (мол, чего шумишь-то тут?), дружелюбно обхватывает своим пушистым хвостом ногу незнакомки.

Он так всегда делает, когда хочет показать своё расположение и поддержку кому-нибудь из домочадцев, но чтоб этот диковатый и малообщительный «котяра» проявил внимание и нежность в отношении незнакомца, такого ещё не случалось.

— О! Тихон Маркович, — смело треплет она грозное десятикилограммовое животное по мохнатой макушке за ухом. — Здравствуй, дружище! А ты-то как тут оказался?

— Тихон Маркович? — дивлюсь происходящему.

— Ну да! — искренне радуется незнакомка, наглаживая громко урчащего кота. — Так его папа назвал в честь Тапочкина… Тихона Марковича, жившего когда-то у него в детстве.

— Тихона Лавровича, — машинально поправляю, незаметно для себя втягиваясь в разговор с кажущейся уже и знакомой мне девчушкой.

— Тихона Лавровича? — дивится она. — Может быть, может быть, — задумывается. — Так это ж он и есть? — вдруг взрывается смехом, бесстрашно обнимая нашего сурового на вид и нелюдимого гиганта. — И вправду… очень похож. А почему Тапочкина?

— Потому что он очень любит о валяющиеся у нас везде и всюду войлочные тапки точить свои когтищи.

— Ох, тошнёшеньки! — совершенно неожиданно восклицает она. — Вот и наш… тоже любит тапки обнимать.

— Ин-те-рес-но, — тяну по слогам, всматриваясь. — А скажи, пожалуйста, как тебя зовут?

— Марина, — серьёзнеет та, снова на Настин манер потешно поджимая губы и покачивая головой из стороны в сторону, словно взрослая.

— Ну, коне-ечно же… — тяну, с досады хлопнув себя по лбу, неуловимо узнавая в ней кого-то из своих домочадцев, — конечно, Марина… Валеричка.

— Так вы меня знаете?

— Ах, тошнёшеньки! — глупо улыбаюсь, бесцеремонно рассматривая юного пришельца. — Конечно, знаю! Сам же, когда-то и… — чуть было не сказал: выдумал её, — …написал те странности.

— Какие ещё странности?

— Не-слу-чай-ные, — тяну по слогам. — А теперь вот никак не могу поверить в эту…

— Во что — эту? — перебивает в нетерпении.

— В эту… новую… шестую… и, нужно признать, очень необычную странность, — досадую на свою несдержанность впасть ТЕПЕРЬ в очередные свои размышления-философствования.

Но это поистине крайне необычная странность!

Все предыдущие случались словно бы и не со мной вовсе и виделись как бы со стороны, словно в кино, мне лишь оставалось записать их и всё.

А тут что?!..

— Кстати, ты, — увожу разговор в сторону, — уже, кажется, знакома с одной из моих странностей.

— Знакома? — округляются глаза девочки. — С какой?

— Ну, ты ведь сама говорила про тетрадь.

…Мной же некогда увиденная, можно даже сказать, придуманная странность вдруг вживую явилась ко мне, в моё ТЕПЕРЬ не самое спокойное сегодня.

А это очень, очень странно и необычно.

Весь вопрос в том: что бы это… могло значить?

— А-а-а! — радостно подхватывает девчушка. — Вы говорите про зелёную тетрадь бабушки Дуни.

— Про неё самую, — радуюсь вместе с ней. — В «Неслучайных странностях» она называется «потерянной».

— Это правда, — огорчается Марина. — Она действительно потерялась. Она у меня исчезла сразу, как… — вскидывает на меня пытливые глаза.

— Как ты познакомилась со своей пра-пра-прабабушкой, — подсказываю.

— Ага, — дивится.

— Ну и не огорчайся, — смеюсь. — Она ж тебе сама сказала, что хочет успеть написать там свою песню.

— Успела?

— Конечно, — киваю.

— А всё остальное?

— И остальное… тоже, — отвожу глаза, боясь выдать свою маленькую хитрость.

— Хорошо, — успокоенно выдыхает. — Но… откуда вы знаете?

— Знаю, — выдыхаю уклончиво. — Да только лучше ты мне вначале расскажи, как ты-то здесь оказалась?

— Понимаете, — задумывается. — Перед тем как я увидела бабушку Дуню, я познакомилась…

— С бабушкой Настей, — перебиваю, снова от досады легонько хлопнув себя по лбу. — Ты ж, прежде чем провалиться на сотню лет в прошлое, вначале попала в наше время через свою ровесницу, твою бабушку-подростка, живущую с тобой в твоём времени, и вот ТЕПЕРЬ…

— Что… теперь? — вскидывает глаза.

— Что, что-о? — тяну время, соображая. — А теперь вот возвращаешься обратно через тот же, получается, пространственно-временной коридор. Да вот незадача, похоже, в ту же самую точку при движении назад Мысль вернуть плоть не в состоянии.

Ну, а как она вернёт-то её в ту же самую точку, если то пространственно-временное событие уже занято движением тела в противоположную сторону…

— Да-а, — беспечно жмёт плечами. — И что это всё значит?

…а без такой промежуточной остановки в нашем времени ей, похоже, не попасть обратно в своё время.

— А эт-т-то значит, — заикаясь, пугаюсь выводу, который вдруг отчётливо вырисовывается у меня в сознании. — Ничего это не значит, — вру, глупо улыбаясь, оттягивая время.

— Понятно, — вдруг тускнеют её глаза. — Не хотите сказать?

— Отчего же это не хочу? — прячу глаза.

— Да мне и самой уже всё понятно, — неожиданно всхлипывает и, прижав к лицу ладошки, безудержно плачет.

— Да что ты там поняла? — от жалости прижимаю её к себе, словно дочь, напрочь забыв про всякие там санитарно-эпидемические правила карантина.

— А то и по-ня-ла, — жалобно тянет она, — что забралась я… слишком далеко. И вот ТЕПЕРЬ вывалилась… из открывшегося мне случайно пространственно-временного канала.

— Случайное… не случайно! — машинально выдаю очевидное, раздумывая над её словами.

— Да-да, — подхватывает девчушка, всхлипывая. — Вот и папа тоже так говорит.

— Папа? — выдыхаю, не сдержав любопытства. — А что ещё… говорит папа?

Ох, как трудно удержаться, встретив вдруг небывалую небылицу, и не спросить её про всё то, что так волнует ТЕПЕРЬ…

А что волнует?

Да то, что и всегда: что нас ждёт там, впереди, в «прекрасном далёко»?

…тем более спросить не у кого-то там вообще, а практически… у себя самого, у своей же вдруг заговорившей мысли…

Коллеги по перу, уверен, отлично это понимают!

…время-то, судя по всему, всё-таки действительно относительно, что б мы там себе ни думали на сей счёт и ни кричали о законах Природы в нашем взбунтовавшемся атеистическом духе. С точки зрения Сознания, как ни крути, но «…в начале было Слово…», а «…время — величина относительная и… всего лишь одна из форм проявления Мысли», и «…если знания отвергают всё это, значит, их просто пока недостаточно!..».

Почему в кавычках?

Так ведь не мной всё это сказано, здесь лишь эти всем известные аксиомы Сознания собраны воедино.

— Да много чего интересного говорит мой папа, — увлёкшись разговором, вытирает наконец она свои слёзы. — «Вот и Всё!», например.

— Кто этот Всё?.. — тут же выдаю давно мной усвоенное.

— Почему кто?.. — втягивается она в старинный диалог. — Всё — это не кто, это конец, конец всему!..

— Или начало… — перебиваю закономерно. — А что ещё ты помнишь? — сбиваю направление мысли, нарочито хмуря брови и отгоняя присущие нам всем тщеславные мыслишки.

Ну, в конце-то концов, не для того спросил, чтоб выяснить потерянность своих прошлых фантазий во времени, а чтоб понять во всём этом главное.

— «Здесь вам не тут», — выдаёт она, подозрительно следя за мной.

— Где… не здесь? — тут же парирую очевидным.

— Ту-у-ут!.. — дивясь моей осведомлённости, машинально тянет она, вытаращив глаза.

— Понятно! — отрезаю, не дав ей опомниться. — Что ещё?

— Ещё?.. — задумывается. — Что «…в на-ча-ле бы-ло…» — тянет по слогам.

— Слово? — подсказываю.

— Да! — радуется.

— «И Слово было у…» — продолжаю.

— Бога! — улыбается.

— «И слово было…» — улыбаюсь вместе ней.

— Жизнь, — радостно заливается она солнечным светом.

А и правда: почему б первым словом у зарождающегося по немыслимым человеку законам Сознанию не быть слову Жизнь.

Ведь и у Бога должна быть своя Колыбель, Мать!

Главное во Вселенной — это Жизнь!

— Бог, — смеясь, поправляю я.

— Бог и есть Жизнь, — легко парирует она чем-то новым, пока ещё неизвестным мне в нашем времени.

— Ну-у, — тяну, задумавшись, — видимо, да!

— А время — одна из форм проявления Жизни, Бога.

— Ну-у, — осторожно тяну, дивясь её уверенности, — возможно.

— Так ещё в ваше время утверждал академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв, — серьёзнеет, — а после… и многие другие, и папа тоже.

— Да неужто ты читала Лихачёва? — смотрю с нескрываемым восхищением, боясь обидеть, поинтересовавшись возрастом.

— Нет, — огорчается, — не читала, папа не разрешил пока свой экземпляр дедушкиной книги брать, а с экрана читать я так и не научилась.

— Почему это не дал? — откровенно удивляюсь.

Там, в моей «Потерянной тетради», такого не было. Там всё ровно наоборот: ей была доступна вся домашняя библиотека, в которой каждый экземпляр печатных на хрупкой бумаге книг, уже много десятилетий не печатающихся в её время, считался по-своему единственным, эксклюзивным. Потому как каждый из них нёс в себе не только идеи с автора, но и уникальные мысли, а иногда настоящие откровения в качестве пометок на полях, её читателей.

Впрочем, за прошедшие три года, как «Потерянная тетрадь» увидела Свет, что-то могло измениться. В конце-то концов, кому как не мне знать, что перерождённая в материю Мысль живёт совершенно своей, неподвластной автору жизнью.