Неслучайные странности. Валерий Екимов

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

первая странность

Выдумка может вдруг статься правдой, а непререкаемая истина — вымыслом.
Из чьих-то притчей, кажется

- Стариков! — вдруг слышу откуда-то издалека давно забытый, но всё ещё очень знакомый голос. — Ты почему молчишь, не высказываешься? Забрались вон с Воином на заднюю парту и сидят… там, улыбаются! А мы, между прочим, товарищи комсомольцы, серьёзные вещи обсуждаем.
— Да-да, Елизавета Афанасьевна, — отвечает странный, незнакомый ломающийся голос мальчишки. — Конечно, серь­ёзные.
«Боже ж ты мой, да это ж, кажется, я…» — пугаюсь.
— Извините, пожалуйста, — перебивает тот же голос мои мысли, — мы просто немного задумались… — Незнакомый паренёк живо встаёт и занимает место в проходе между стеной и последней партой дальнего от стола педагога ряда.
Кабинет, кажется, химии, в сущности, совсем даже небольшой. С удивлением рассматриваю его, узнавая, радуясь: когда-то, в мои школьные годы на рубеже семидесятых-восьмидесятых, он казался мне почему-то особенно огромным, широким; в нём была даже своя собственная лаборантская, где хранились разного рода химикаты, колбочки, баночки для проведения опытов. Возможно, из-за этого (обычно мы собирались в кабинете нашего классного руководителя, учителя физики, но в тот день он, видимо, был кем-то занят) мне и запомнилось это, в сущности, ничем не примечательное школьное собрание нашего класса. На нём наша Елизавета в очередной раз решила обсудить наши выпускные характеристики, которые тогда обязательно прилагались к аттестатам — табелям оценок. Их тексты, конечно же, писала она сама, но подписывал в том числе и председатель совета отряда — он же, обычно в старших классах, секретарь комсомольской организации. Поэтому все комсомольцы — а это всегда почти класс в полном составе — обязаны были по-товарищески участвовать в их обсуждении.
— Задумались? — сердится учительница. — Или заснули?.. Конечно, она права: характеристика очень важна для поступления в любое престижное учебное заведение, где приёмная комиссия изучает её с не меньшим, а то и с большим пристрастием, чем сам аттестат зрелости — ну, табель оценок то есть. Нужно активно участвовать в обсуждении, добиваться своего, доказывать.
— Не-ет, что вы, — задумчиво тянет хриплый голос, — правда задумались…
Мысль лихорадочно мечется в поисках выхода, объяснения происходящему: как можно вновь оказаться здесь? Это собрание в конце зимы — кажется, первого февраля 1980 года — и вправду было не совсем обычным. И дело не только в месте его проведения. Просто на нём мы все, кажется, впервые поняли, что уже через какие-то четыре месяца расстанемся друг с другом, что школа для многих из нас закончится навсегда. С того времени прошло… — а, действительно, сколько прошло? — почти сорок лет!
Сегодня с утра — помню точно! — было первое февраля 2019 года. На работе всё шло как обычно: после фейерверка важных утренних встреч, совещаний, летучек в головном офисе мы выехали на нашем стареньком уазике к себе в контору, расположенную на Заневском проспекте. И я, кажется, задремал, сидя на переднем пассажирском кресле. И что теперь? А теперь вдруг оказался здесь, точнее даже, «не тут»: в далёком прошлом! Что интересно: это собрание помню очень хорошо, несмотря на прошедшие десятилетия! Сейчас наша классная дама потянет меня к доске, стыдя и беззлобно поругивая за якобы равнодушное отношение к своим товарищам и нежелание высказываться на их счёт. Вообще-то она у нас нормальная, правильная; можно даже сказать, добрая, с пониманием нашего поколения, хотя сама уже и очень немолодая. Выпустив наш восьмой «А» в самостоятельную жизнь, она спустя два года доведёт оставшихся в школе учеников до аттестата о среднем образовании — мы с моим другом, да и многими другими поступим в средние специальные учебные заведения — и выйдет на пенсию. Это она от усталости теперь ругается: ну-ка после шести часов уроков проведи ещё собрание класса, а затем до позднего вечера вноси изменения в характеристики учеников. Жуть! А их, этих учеников-то, кстати, почти пятьдесят человек — сорок восемь, если уж быть точным, — что в два раза больше, чем в любом современном классе. Не знаю почему, но цифру эту помню до сих пор. В разные годы мне приходилось быть и старостой класса, и членом совета отряда, а затем и дружины, и даже горнистом школы, хотя и не большой я в этом деле специалист. Впрочем, на горне вообще мало кто умеет играть по-настоящему, да и не учат этому нигде. Но кто-то в школе однажды решил: раз я хожу в музыкальную школу, то лучше, чем у меня, дудеть в дудку ни у кого не получится. Вот и пришлось заняться и этим тоже. Но, несмотря на свою бурную общественную жизнь, вот так вот взять и запросто высказать свои собственные суждения о людях, сидящих прямо перед тобой, в присутствии всего класса, да ещё и классного руководителя, я тогда никак не решался, не мог, не любил. Да и теперь, кстати, не особенно люблю это делать, да и не делаю обычно! Тогда я ещё не читал ни Дейла Карнеги, ни Зигмунда Фрейда, ни даже Владимира Леви и Андрея Курпатова и, естественно, не слышал о хорошо известной психологической формуле взаимоотношений людей: «Если тебе нечего сказать хорошего про человека — лучше промолчи!»

— Задумались они, — издевается Елизавета Афанасьевна. — А на заднюю парту зачем спрятались? Ну-ка, живо выходите оба к доске…
Да неужели за этим я оказался тут, на этом собрании? Неужели тогда, в восьмидесятом, не договорил что-то важное здесь, у доски; не досказал то, что обязательно должен был досказать: что-то такое, что затем долго — возможно, даже до сих пор — жило во мне незаметно, мучило, не давая покоя на протяжении всех этих тридцати девяти промелькнувших лет?.. Боже мой, Ты снова балуешь… меня, давая возможность что-то исправить или хотя бы попытаться исправить, успеть договорить; хочешь предупредить меня, что ли… Это так больно — иметь возможность сказать и не сделать этого! Что может быть хуже? Спасибо Тебе!

— Итак, внимание, класс! — лукаво улыбается Елизавета. — Сейчас Саша Воин даст три-четыре, на его взгляд, самых важных определения характера своего друга Валерки Старикова, а мы обсудим, годятся ли они для включения их тому в характеристику. — А потом? — недовольно ворчит Шурик, выходя вместе со мной к доске.
— Потом суп с котом, — хитро щурится педагог. — Поменяетесь местами, он скажет о тебе… Тихо, ребята, тихо, не шумите — это очень важно: Александр и Валерий в этом году поступают в очень престижное Нахимовское училище — единственное, кстати, во всём Советском Союзе! Если им удастся, то это будет самым большим достижением всей школы, всего нашего маленького городка… Точно-точно, помню-помню! Шурик сейчас под впечатлением оценки Елизаветы разговорится: скажет, что я хорошо учусь, помогаю отстающим ученикам в классе, занимаюсь спортом, веду активную общественную деятельность. Ну, вхожу то есть во всякого рода многочисленные советы класса и школы и выступаю иногда на их заседаниях, когда подходит моя очередь; опять же, дую в горн на собраниях пионерской дружины. В общем, он вполне стандартно нахвалит меня, не забыв, правда, припомнить и разного рода мои авантюры из памятных «Секретов нашего двора», а заодно и мою природную несдержанность, вспыльчивость. Тут он, бесспорно, прав: ничего-то не изменилось с тех пор. Но сам-то я этого, конечно, никогда не замечаю, вот и говорю ему в запале на это вместе с моим двойником из восьмидесятых, начав ровно так же, как тогда:
— Да сам ты, Шурик, вспыльчивый и… перестраховщик к тому же страшный. Опомнившись, тут же умолкаю. Хотя, конечно, если быть честным… — Далее мой паренёк уже один рассказывает то же самое, что и он про меня: хорошее, удобоваримое, хвалебное… На самом деле всё так и есть: мы с Воином лучшие ученики в классе, да и во всей школе (есть чем похвастать!). К тому же, занимаясь практически во всех спортивных секциях, постоянно участвуем в городских и областных соревнованиях. Бывало, выходили даже и на Союз.
— Ну, хватит, хватит! — перебивает нас Елизавета Афанасьевна. — Это всё мы про вас и так знаем — и без ваших дифирамбов друг другу. А вот что бы ты, Валерий, мог бы сказать о своём друге особо значимое, самое сокровенное; как говорится, по-товарищески, что ли? Ну, что ему, действительно, было бы очень важно узнать о себе. Что могло бы даже помочь ему в жизни.
— Ну я не зна-а-ю, — тянет паузу мой паренёк, не в состоянии не то чтоб сказать, но хотя бы только сформулировать для себя самого то, что, возможно, уже давно бессознательно таилось в нём, но ещё ни разу до этого удивительного вопроса учителя не давало о себе знать. — Ну, согласись, всегда есть что-то, — давит классная, — что нам не нравится друг в друге, а значит, всегда есть то, что просто необходимо сказать товарищу прямо в лицо, в глаза, и лучше всего это делать открыто, публично. Так честнее всего, понимаешь?..
Я сегодняшний по инерции молчу, продолжая наблюдать за ситуацией и за собой четырнадцатилетним будто со стороны, хотя и вижу всё это прямо из него, из… себя. До сих пор он, то есть я четырнадцатилетний, говорил и двигался сам по себе, так, как ему заблагорассудится, без моего теперешнего вмешательства — так, как он делал это, видимо, в том далёком 1980 году, а я лишь иногда повторял за ним то, что и теперь сказал бы точно так же. Да если б я и захотел тогда что-то сделать сам, без него, думаю, у меня вряд ли б это получилось. Но теперь — другое дело!
Всё изменилось: подросток во мне вдруг замолчал, растерялся, исчез. Не знаю, как это выглядело снаружи: судя по реакции окружающих — никак. То есть мой парнишка остаётся на месте, но внутри его точно нет: во всяком случае, я его не чувствую, не слышу! Похоже, от этого незатейливого вопроса учителя он потерял точку опоры, нить мысли; задумавшись над его уничтожающе простой бескомпромиссностью, временно покинул тело. Да и как тут не растеряться? Откуда ему — ну, мне то есть! — тогда было знать, что люди вообще очень разные, что на одни и те же события мы все смотрим по-разному. А главное, что обсуждать это разное со своими близкими людьми — это вполне естественно и даже обязательно, даже если после этого они могут перестать быть таковыми: ну, близкими то есть. Очень может быть, что именно эти мысли в тот момент впервые посетили меня и я даже что-то высказал в этом духе, но, вероятнее всего, промолчал, что и делает мой подросток теперь, оставив меня один на один перед той своей забытой детской недосказанностью. Но вот что я сегодняшний скажу на всё это спустя тридцать девять лет с той поры? Что?
Может, поясню ему, себе, а заодно и всем остальным (всё равно это было так давно, что и не вспомнит, кроме меня, никто), что главное в дружбе — это не боязнь наговорить что-нибудь неприятное, неудобное, обидное другу. И не стремление обойти острые углы в общении, как учит нас великая наука психология, перед которой я, безусловно, преклонялся и преклоняюсь теперь, и не желание пройти мимо, отмахнувшись — мол, пусть всё будет, как будет. А то, что главное в общении с людьми — так как человек существо не просто разумное, но, прежде всего, стадное! — это просто не стать вдруг однажды равнодушным к ним, кто бы ни был перед нами, а уж тем более к родным и близким. Истина в итоге всегда победит, и настоящий твой близкий человек никогда не перестанет быть им — близким, родным.
— Я думаю, — слышу наконец тихий голос паренька, но выдыхаю, кажется, сам: — Александру во взаимоотношениях с товарищами чуть-чуть не хватает постоянства, с друзьями — безрассудства, слепой веры в них и их нормальный авантюризм, немного доверия и… верности, что ли, преданности… — Я смотрю уже в широко раскрытые Санькины глаза: — Чуть-чуть, понимаешь?
— Ин-те-рес-но, — с удивлением, будто видит меня впервые, тянет в замешательстве по слогам Елизавета, вытаращившись на меня. — А что скажешь… ну, вот, к примеру, про Аниську? — увлёкшись, переходит она на сленг нашего класса.
— Анисимов Антон, конечно, очень плохо учится, — серь­ёзно, не замечая притихших ребят, увлекаюсь и я, повернувшись в сторону одноклассника, — но у него сложная, помнится, ситуация дома, в семье; опять же, компания…
Вот удивительно: откуда всё это вспомнилось вдруг — и имя, и фамилия, и что-то про его семью, компанию, на какой парте сидит? Ведь это говорю я сегодняшний, а не тот четырнадцатилетний, стоя перед своим классом… Помнится, я не любил стоять перед классом и говорить что-то, привлекая к себе всеобщее внимание. Впрочем, не люблю и теперь быть на виду, но сейчас с огромным интересом, даже удовольствием вглядываюсь в забытые лица своих одноклассников. Радуюсь вдруг реально ожившему в сознании целому миру своей памяти: он словно выскочил теперь из ниоткуда, захватив меня целиком, закружил, закружил. Хотя, конечно, не совсем ниоткуда — от моего паренька, ведь сам-то он никуда не делся и остался во мне. До сих пор, кстати, никуда не делся! — Но сам Антон, — продолжаю, — совершенно безобидный, добрый и интересный человек. В общем, несмотря на то, что все в школе его считают страшным хулиганом и прогульщиком, на самом деле он хороший надёжный товарищ: если уж пообещал что-то, то обязательно сделает, можно не сомневаться. Это, думаю, Елизавета Афанасьевна, — всё больше увлекаясь, говорю уже начальствующим голосом с присущими мне сегодняшнему командирскими металлическими нотками, не терпящими возражений, — необходимо вписать ему в характеристику как предложение всего нашего комсомольского собрания. Это… поможет ему в жизни! Класс, наша Елизавета и мой закадычный друг Шурик, открыв рот, напряжённо смотрят во все глаза то на меня, то на Аниську, то снова на меня… Я же, не замечая всего этого, продолжаю:
— А тебе, Антон, во всём этом хаосе вокруг тебя просто необходимо найти… себя самого. И всё! Понимаешь?.. Пора проявить характер.
— А нашему комсоргу? — слышу чей-то неуверенный голос с задних рядов.
— Нашей Светке Самойловой, — живо поворачиваюсь к однокласснице, но, почувствовав на себе напряжённые взгляды педагога и ребят, осекаюсь и… перевожу разговор в шутку, — нужно просто… чаще улыбаться!.. Класс хохочет! А я, с удовольствием глядя в их удивительно открытые чистые лица, — тогда мы все были такими! — цитирую незабвенного барона Мюнхгаузена из только что вышедшего на экраны и мало кем пока просмотренного фильма Марка Захарова:
— Ведь серьёзное лицо, господа, не признак большого ума, все самые большие глупости в мире делаются именно с ним.
От души смеётся мой друг Шурик. Смеётся даже сама Светка, наш суровый комсорг.
Смеются все-все-все!
Улыбается классный руководитель.
Я же, шепнув Елизавете на ухо, что, мол, мне очень срочно нужно выйти… в туалет, не ожидая ответа, выскакиваю из класса и быстро несусь прочь… из школы. Ну нужно же как-то собраться с мыслями, переварить случившееся, переговорить… с собой, что ли, — короче, побыть наедине, успокоиться. Впрочем, какое там успокоиться! Покой мне с моим пацаном, как говорится, только снится и вряд ли сегодня светит! Не для покоя же мы с ним вдруг встретились в этой точке временной, как выясняется, кривой.
— Стой, Валерка, стой!.. — уже на улице настигает меня Шурик. — Ты что, с дуба рухнул?
— С какого ещё дуба? — отвечаю машинально, не оборачиваясь, нехотя выныривая из своих неслучайных странностей.
— Да кто ж тебя поймёт? — похоже, злится Санька. — Может, с Меншиковского (это он на поход в подземелья из «Секретов старого замка» намекает). А может, и с Иликовского, — вспоминает он, по-видимому, своё падение с велосипеда на Иликовском полигоне, когда мы танк штурмовали. — Да сам ты рухнул, — наблюдаю, как беззлобно огрызается мой подросток внутри меня, себя… ну, нас то есть!..
И вот что интересно: мы с Сашкой тогда, в 1980 году, после этого комсомольского собрания действительно точно так шли домой и о чём-то спорили — даже, кажется, ссорились, но вот по какому поводу и что я на самом деле тогда сказал ему, теперь уж точно не вспомню! Потому, наверно, и молчу, не вмешиваясь в диалог закадычных друзей, а только вслушиваюсь и улыбаюсь. Впрочем, сейчас, похоже, их разговор разворачивается как-то не так. Сашка не то что обиделся на мои слова на собрании о преданности и слепой вере — он их, кажется, вообще не понял, не услышал, не осмыслил, что ли. Зато, к моей нечаянной радости, мой друг детства, который всегда понимал меня с полуслова, хотя и соглашался нечасто, абсолютно точно понял, что я… не совсем я. И всё это — эх, спасибо тебе, дружище, можешь себе представить, как это приятно! — его очень обеспокоило. — Да остановись же ты, наконец, — хватает он меня за руку и, развернув к себе, заглядывает в глаза. — Что-то случилось?..
Боже мой!
Передо мной мой самый-самый лучший друг детства. И как же давно мы с ним по-настоящему не виделись: те редкие встречи на даче по случаю какой-нибудь обязательной круглой даты раз в три-четыре года вряд ли можно назвать разговором по душам старых друзей. К тому же за эти тридцать девять лет, что прошли с того почему-то памятного мне дня, мы с Сашкой оба очень изменились, постарели, обвыклись; остыли, что ли, от жизни.
Увы.
Но сейчас другое дело: передо мной не сегодняшний старый и незнакомый, иронично-шутливый, немного циничный и даже иногда принципиально-бескомпромиссный к близким людям человек, а мой, тот самый из «Секретов нашего двора» думающий, сомневающийся, ищущий и… всепрощающий друг. Саня после окончания Нахимовского и далее соответственно высшего военно-морского училища по распределению попал служить на Северный флот в отряд подводных кораблей, где к своему пикантному малозаметному заиканию довольно-таки быстро добавил не менее привлекательный свинцовый стильный цвет пока ещё пышной мальчишеской шевелюры. К своим неполным тридцати годам у него позади осталось много десятков тысяч пройденных океанских миль, которыми можно несколько раз опоясать земной шар. В результате на нас из-под седых бровей и изрезанных неглубокими, но частыми морщинами век бескомпромиссно смотрел познавший жизнь старец, который вместе с неиссякаемой иронией вдруг неожиданно приобрёл и всепоглощающий дух авантюризма. Похоже, эта свойственная некогда всем нам детская напасть вдруг полностью передалась ему, безудержно подталкивая его к какому-то суетливому постоянному движению по жизненной кривой во все стороны, желанию успеть попробовать на ней всё-всё. Возможно, из-за неё, а может, ещё и из-за стремления к бескомпромиссному лидерству везде и всюду, неистово охватившему его вдруг, вокруг него неизменно появилось множество всяких необязательных ничтожных событий, действий, увлечений и… спутников.

— Чего уставился? — прямо-таки по-настоящему злится наш бессменный последние три года знаменосец дружины. — Говори же, наконец!
— Здорово, Саня, — выдыхаю тихо, радостно, обогнав своего подростка внутри, и непроизвольно тяну его к себе, как некогда младшего брата.
— Точно с дуба рухнул, — смущаясь, выбирается он из моих объятий, с опаской заглядывая в глаза, отступая и глупо улыбаясь.
— Ты знаешь, — вдруг, не ожидая того, говорю с жаром, спешно, словно желая опередить моего притихшего двойника в себе, не дать заговорить ему, — у тебя всё будет хорошо! Ты со всем справишься, всего достигнешь и, конечно же, будешь счастлив… во всяком случае, так станешь считать в далёком 2019 году. Но как жаль, как же безумно жаль, что ты не сможешь понять, услышать то, что я говорил именно тебе… там, в классе, — потому что ты не хочешь принять одного маленького правила жизни.
— К-какого ещё правила? — вдруг некстати по-детски заикается Саня. — С тобой всё в порядке?
— Да в порядке я, в порядке. А правило простое, запомни, — улыбаюсь, чувствуя поглощающую меня радость от этой случайной встречи, — если хочешь, чтобы тебя слышали, — слушай сам.
— К-как?.. — заикается, волнуясь.
— И ещё, Сашка, — прерываю его, — сейчас мне срочно нужно уйти, уехать — одному, без тебя; у меня мало времени, наверное.
— К-к-куда?.. — спрашивает растерянно и ещё больше заикаясь…
— Неважно, — уверенно режу мысль, слова, — ты просто слушай и запоминай — если сможешь, конечно.
— Н-ну, хо-ро-шо, — тянет, — говори. — Скажи нашей Елизавете — от меня, понимаешь, сегодняшнего, — чтоб обязательно прошла полную диспансеризацию. — Чего прошла?
— Ну, медицинское обследование такое, полное то есть. — Зачем это? — пугается.
— У неё скоро, — горестно отвожу глаза, вспомнив, как мама как-то рассказывала, когда мы с Сашкой уже окончили наше Нахимовское училище, — обнаружат признаки страшной болезни — кажется, в желудке, — которую сейчас, может быть, ещё можно предотвратить, вылечить.
— Я понял, — с ужасом смотрит в глаза. — И ещё, — не замечая, втягиваюсь в свои навязшие за прошедшие годы на душе тревожные мысли 2019 года, — Мишке Алексееву, из параллельного класса.