Молчание небес. Владимир Потапов

ДОЛЖНИК

Ему сегодня отчего-то не хотелось идти на работу.
Утро началось с того, что его с женой растормошили детишки.
— Папка, папка! — канючил младший, Лёшка. — Мы в зоопарк опоздаем! — и полез, паршивец, к ним на кровать: в ложбинке между родителями было самое уютное место.
Старшенькая, семилетняя Анна, стояла рядом и теребила отца за палец:
— Па-ап, ты же обещал!.. Ну, ты же обещал!..
Чертенята! Как просыпаться не хочется! В плечо сопела уже проснувшаяся жена, улыбалась, не открывая глаз.
— Вставай, хозяин! Ты же им обещал… Всё равно не отстанут…
Андрей тоже не открывал глаз.
— Не-а!.. Пока меня не поцелуют — никуда не пойдём.
Ну, за этим дело не встало! Ребятишки бросились целовать Андрея. Жена, пока они барахтались с отцом, встала, пошла умываться.

Уже вовсю лупило июньское солнце, но воздух был по-утреннему свеж и упруг. И шла семья по бульвару. Ели мороженое, смеялись чему-то, глазели на проснувшийся субботний город.
Зоопарк был открыт и полон народу. А после они ещё катались на «чёртовом колесе», на карусели, на качелях. Ели шашлыки и запивали их газировкой. И отовсюду неслось ещё не надоевшее «Во французской стороне, на чужой планете…»

Лёшка на обратном пути сомлел и заснул на руках у отца. Так, не раздевая, его и уложили спать. Дочка убежала к подружкам.
Андрей, отобедав, погладил форму (этого он жене не доверял), облачился.
— Ну?.. Как?.. — покосился на Веру.
— Молодец ты у меня, капитан, — прижалась жена к его спине, замерла. — Жалко, что на работу… Завтра ещё бы куда сходили…
— Ну, что поделать: служба, — немного виновато ответил он. — Долг Родине — эт дело святое… Зато следующие выходные вместе будем. — Смахнул невидимые пылинки с кителя, надел фуражку. В прихожей посмотрелся в зеркало. — Мне здесь и премию пообещали к концу месяца, — небрежно сказал он, поправляя галстук. — За ударный труд… Подумай, может, на базу махнём?.. На пару дней…
— Иди, иди, «стахановец», — она поцеловала его в щёку, подтолкнула к выходу. — А то опоздаешь — никакой премии тебе не будет.
И он пошёл… Надо же было кому-то приводить в исполнение смертные приговоры.

АХ, ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ…

Новенькая зашла минут через десять после начала лекции.
Он и внимания на неё не обратил: мелькнул чей-то силуэт слева, сел чуть спереди. Не до неё было: преподаватель как раз дошёл до нужной темы, и он старался законспектировать вслед за ним как можно больше.
Запах — вот что напомнило о незнакомке. И даже не запах… еле-еле ощутимый нюанс чего-то знакомого, волнующего…
Окно у кафедры было открыто, но не оттуда доносилась свежесть. Свежестью пахла новенькая. Еле уловимой, послегрозовой, с едва заметным запахом поля…
Он знал этот запах. Так пахло от Ритки Малышевой. Это был запах его первой школьной любви.
Внутри всё закаменело от предчувствия. Он, отчего-то пугаясь, медленно поднял голову.
Завиток волос за ушком золотился в лучах солнца. Дужка таких же золотистых очков с цепочкой. И само ушко… розовое на солнце, аккуратное, маленькое…
И всё-таки, кажется, не она…
Он уже не слушал лектора. Рука машинально двигалась по тетради, выводя какие-то каракули, но суть темы ускользала. Да и речь лектора постепенно превратилась в невнятный бубнёж и совсем исчезла из сознания.
Ритка! Ритка, милая! Ну, окажись ею! Обернись!
Он осторожно тронул незнакомку за плечо. И она обернулась.
Это была не Ритка. Это была не его первая любовь. Те же серые распахнутые глаза. Удивлённые, с искринкой. Прямой нос, чуть припухшие, будто от ночных поцелуев, губы.
Но это была не она.
Незнакомка молчаливо и вопрошающе смотрела на него. И он видел, как у неё постепенно начал изгибаться в усмешке уголок рта. И непроизвольно улыбнулся в ответ. А сердце продолжало стучать всё сильней и сильней. И что-то внутри задрожало минорной струной. Сначала тихо, а потом всё громче и громче — до крещендо. И ему страшно было спугнуть это предчувствие любви.
— Артамонов! — преподаватель строго постучал карандашом по столу. — Ну, если вам неинтересно — не отвлекайте, по крайней мере, остальных! Я излагаю важную тему! Это — основа всего цикла!
И он, и она невольно встрепенулись, опустили глаза и прыснули в ладошки, как первоклассники.
— Сергей Сергеевич, — через силу, борясь с весельем, проговорил он. — Я не буду больше.
Преподаватель, седой, полный, лет семидесяти, недовольно пожевал губы, помолчал для значительности и продолжил занятие.
А он, Артамонов, сидел, опустив глаза к тетради, и замирал от счастья.
Слева и чуть спереди сидела его любовь. Он это понял с первой секунды, как заглянул в её глаза.
Да, не Ритка. И, если приглядеться, даже совсем не похожа. Но, Боже мой, какая разница! Этот колокол в груди стучал: Она! Она! Она! И замолкать не хотел!
Лучи солнца, искрящиеся от пылинок, сдвинулись к ранимой шее с голубоватой пульсирующей жилкой. И такая вдруг волна нежности и умиления охватила его, что он чуть не расплакался! Вырвал тетрадный листок и крупно написал:

МЕНЯ ЗОВУТ ПАВЕЛ.

И легонько-легонько тронул незнакомку за плечо. Та скосила глаза и просунула под мышкой открытую ладонь. Артамонов украдкой положил записку и честными глазами посмотрел на преподавателя. Но тот стоял спиной к аудитории и что-то чертил на доске. Павел попытался вникнуть, но ничего не понял: голова напрочь отказывалась что-либо соображать. Он и на брошенную-то ему ответную записку тупо глядел секунд десять. Потом спохватился.

Меня зовут Юлия.

«Юлия… Юлька… Как Машкову, на первом курсе… Что ж за совпадения-то такие? И Ритка, и Юлька…
Да при чём здесь это?! Ну, любил… Ну, тебя любили… Но здесь-то — другое совсем!.. Эта-то!.. Вот! Перед тобой! При чём здесь те, оставшиеся в воспоминаниях? Другое же!.. Сердце-то как ноет! Дрожу весь… И даже взмок… Как перед затаённым… несбыточным…
Господи, Пашка! Да ты влюбился!» Вновь застрочил на листке.

Встретимся после занятия?

Она прочитала и, не оборачиваясь, слегка кивнула.
Он откинулся на спинку стула и облегчённо вздохнул. А с лица так и не сошла счастливая блаженная улыбка.
— …На этом давайте закончим на сегодня. — Сергей Сергеевич вытер тряпкой испачканные мелом руки. — На следующем занятии я расскажу вам о методах пасынкования и органической подкормки томатов. Все свободны.

Павел пригладил остатки когда-то могучих волос, намотал на шею кашне и, подхватив палочку, захромал вслед за пассией. Да та и не спешила. А чего в шестьдесят лет торопиться-то? Трудно! Тем более — от любви. Да и садоводческий семинар на сегодня кончился.

СКУПАЯ ЩЕДРОСТЬ

Он старался есть медленно и аккуратно, но это получалось плохо: хозяйка, поджав губы и скрестив руки под грудью, стояла в дверях летней кухни, прислонившись к косяку, и не отрываясь, слегка брезгливо смотрела на него. Сашка с трудом пережёвывал куски мяса и всё боялся поперхнуться и закашлять.
— Вкусно, — невнятно, полным ртом проговорил он, улыбнулся виновато. — Очень вкусно. Спасибо.
Хозяйка не ответила. Обернулась на огород.
— Наташ! — крикнула громко. — Иди кушать! Сейчас Лидка придёт! Идём!.. — И снова уставилась на Сашку. — А ты чего, бомжуешь, что ли? — спросила она. Нормально спросила, спокойно, но Сашке всё равно почудилась ирония.
— Да нет, работаю потихоньку, — ответил он нехотя. — Окучил же вашу картошку…
— «Окучил»… — Нет, ирония точно была в её голосе. — Велика работа. За одни харчи… Это в твоём-то возрасте! Я думала — при деле сейчас все… Ну, кроме алкашей. Да и те… Работы-то навалом! Везде работяги требуются.
— Мало платят. Не проживёшь на гроши. — Сашке не хотелось говорить, что он без документов.
— А у меня прям обогатился! — женщина всплеснула руками. — Поел, в иномарку сел — и по заграницам со своими деньжищами, да?! — И ещё вдобавок обидно хохотнула.
Сашка промолчал.
На крыльцо легко и стремительно вбежала хозяйская дочка.
— О, окончили уже?! Быстро вы!.. Мам, чего разогревать?
— Да в холодильнике… принесёшь сейчас, подожди…
— Всё, спасибо, очень вкусно всё! — Александр заторопился, поднялся из-за стола. Цепанул рубашкой о кромку. Пуговица отлетела на пол. — Извините, — покраснел он. — Я сейчас, быстро… — Встал на колени, сощурился близоруко, отыскал пропажу. — Извините ещё раз…
— Да погоди ты!.. Давай пришью. Нат, принеси нитку с иголкой.
— Нет-нет, спасибо. — Сашка уже напяливал разбитые кроссовки. — У меня есть, я сам пришью… Куртку куда-то дел, вы не видели?
— Вон она, у ворот висит. На. — Хозяйка сложила в пакет огурцы и помидоры со стола, лучок, полбулки хлеба. — На, поешь вечером, — подала продукты Александру.
— Спасибо. Мы же не договаривались… Но, чуть помедлив, взял пакет.
— Может, еще кому-то помочь надо? Из соседей?..
— Не знаю, не знаю! — уже поторапливала его хозяйка. — Сам спрашивай. Сашка перекинул через локоть куртку, вздохнул тяжело, вышел со двора.
— Мам, чего ты с ним так? Нормальный мужик, кажется… — Дочка уже убрала со стола, протёрла его и нарезала на доске колбасу.
— Нормальный, нормальный… Ты-то откуда знаешь? — мать раздражённо тёрла щёткой посуду в раковине. — Ходят здесь… Заразу какую-нибудь подхватишь… Где у нас «Ферри»?!
Дочь молча подала флакон.
— «Нормальный»… Ненавижу тунеядцев! Сама всю жизнь пахала как лошадь, а этот!.. Мужик!.. Сорока́ ещё нет! Не курит, не пьёт, а по дворам побирается!..
— Чего уж «побирается»? Всю картоху нам окучил, часа три пахал… А ты ему — тарелка щей да зелени кулёк…
— На сколько договаривались — столько и дала! — отрезала мать. — Тоже мне, защитница!
Разом как-то стихли, продолжая заниматься готовкой.
— Лидка из школы идёт, — увидела Натка сестрёнку.
— Вовремя. Отобедаем сейчас.
— Мам, — виновато, не поднимая глаз, сказала Наташа. — Мам, я ему в куртку пятьсот рублей засунула.
Мать замерла. Затем в сердцах бросила в раковину недомытую ложку. Тщательно вытерла руки полотенцем, сбросила передник.
— Ну и дура, — процедила она и скрылась в доме. Как-то разом, до слёз стало жалко тысячную, которую она тоже тайком положила Сашке в карман, пока тот возился на огороде. Ну, не на сору ж такие деньги найдены! Горбом заработала! А он… за три часа-то… полторы штуки… да со жратвой… И эта ещё, дура сердобольная, со своей пятисоткой… Хоть плачь! Хоть радуйся…

БАБУШКИНО ВЕРЕТЕНО

Чёрно-оранжевая бабочка, сомлев, распласталась на белоснежном кроссовке.
Нина Григорьевна строго посматривала на неё поверх книги и продолжала монотонно, в такт качающемуся гамаку бубнить:

Прощай, лазурь Преображанская
И золото второго Спаса,
Смягчи последней лаской…

— «Преображенская», Нина, «Преображенская», — поправил её стоящий у мангала муж, Клементий Петрович. А заодно поправил и шампуры: снизу подгорало.
— «Преображенская», — повторила за ним Нина. Осторожно выгнулась спиной, потянулась. — Клемент, ну, где же Малиновские? Это, в конце концов, неприлично: опаздывать на два часа.
Муж не ответил. Он решился опробовать крайний, с аппетитной корочкой шашлык. Но мясо не жевалось, было сырым.
— Клемент, почему ты молчишь? — не оборачиваясь, спросила Нина Григорьевна. — Где Малиновские?
— Не знаю.
Клемент оглянулся на лежащую в гамаке жену, выплюнул кусок в ладонь и забросил в кусты за забором. Отломил веточку с куста сирени, брезгливо обтёр её носовым платком и принялся украдкой вычищать застрявшие меж зубов остатки мяса.
— У них телефон не отвечает, — проговорил он невнятно. — Ну, чего ты расстраиваешься? Поспи пока… Принести плед?
— Не надо. И так душно. Просто… вечно с этими Малиновскими… Ведь договаривались: к двенадцати…
Она заложила книгу увядшей ромашкой, расстегнула пуговицу на блузке и помахала над лицом панамой. — И есть хочется. В животе урчит, — добавила, еле сдерживая судорожную зевоту. — Нина, подождать надо, не готово пока ещё… — Клемент Петрович закончил наконец с зубами. — Давай-ка с тобой винца холодного выпьем?..
— Винца, винца… — пробормотала она. — В деревню я хочу. — Вздохнула. — И чтобы никаких Малиновских!.. Спать… Молоко пить из кружки… Как в детстве…
— Здесь-то тебе чем не деревня? Чистый воздух, спокойствие… — Он сбрызнул шашлыки маринадом. Закурил. — Ну, так что, винца?..
— Да, пожалуй…
Она сделала глоток, облизала языком винный след от бокала на верхней губе.
— У меня был такой лоскутный тюфяк, сеном набитый… Будто в стог проваливаешься! А запах, Клемент!.. Ты этого понять не сможешь… Это надо в детстве испытать. А на улице — пыль по щиколотку… Чёрная… Тёплая-тёплая! И запах — только-только стадо прогнали… Нет, это только в детстве…
— Мы тоже домик снимали до войны в деревне. Я помню деревню…
— Клемент, это не то! Как же ты не поймёшь?! Домик твой… И, наверное, няня?.. И за папой каждое утро машина из Москвы?..
— Ну… — смутился тот. — И что же? Всё равно: деревня… Она закрыла глаза, не ответила.
Надрывались цикады в сомлевшей от солнца траве. Далеко-далеко, на том краю света, прогудел самолёт. И там же, за горизонтом, глухо куковала кукушка. Жара и нега. Не хотелось даже пересчитывать оставшиеся годы за кукушкой.
— А вечерами мы бабулю слушали. Лежали с сестрёнкой на тюфяке, а она истории разные рассказывала. Сочиняла, наверное… Не помню ничего. Веретено только… Тук-тук-тук-тук-тук-тук… Прядёт и нам рассказывает… И лампа керосиновая горит… — Ей даже говорить было лень. Она как-то через силу тянула из себя слова. Фыркнула: — А ты: «домик, домик…»
— О, Малиновские, кажется!.. — Клемент Петрович прищурился против солнца, прикрыл глаза ладонью. — Точно! Их «вольво»! Нин! Малиновские! — Он поспешил к калитке.
Нина машинально поправила золотой, с громадным изумрудом кулон на груди, застегнула пуговицу на блузке и поднялась. Опять потянулась, уже всем телом. Красивая стройная женщина в белоснежном костюме. Натянула на лицо весёлое изумление и обернулась к гостям.
— Сонечка!.. Ниночка!.. Паша!..
Ахи, охи, поцелуи, щебет.
— Клим, что там с шашлыками? Мы кое-как от дождя смотались! — Малиновский уже первым семенил к мангалу, к столику, к мясу, к бутылочкам… — Ох, и туча прёт! И сюда катит, точно тебе говорю! Здесь-то пока не видно, за лесом… Но точно сюда!.. Успеем?
— Да успеем, успеем… — Клемент был недоволен: и опоздали, и ещё торопят… — Не успеем — так на веранде сядем… Готовы шашлыки…
— О, это здорово! И банька будет?..
Расположились, подняли бокалы.

…Туча накатила минут через десять. Да так неожиданно, что они еле-еле успели заскочить под крышу.
— Ох, хляби небесные! — ухахатывался Пашка Малиновский. — Позагорали, мать их!.. — Руки с раскрытой бутылкой и бокалом размашисто жестикулировали.
— Прольёшь сейчас… Поставь… — Клемент положил на стол прихваченные с мангала шашлыки. Встряхнул мокрой головой. — Сланцы оставил, блин! Нин, где у нас тапочки?
— Хрен с ними, с тапочками! Ты смотри, что делается!
А на улице стена дождя избивала землю и природу. Особенно жутко было, когда налетали шквалы ветра. Казалось, не выдержат ни стены, ни стекла, ни крыша. И казалось, что слышен стон согнутых к земле деревьев. И мир раскраивался надвое гигантскими молниями.
— Вот это антураж! — восхищался Малиновский. — Тарковский — да и только! Ты смотри, смотри! — пихал он Клемента локтем. — Вот это да-а! Крынки с молоком не хватает! — кивал на летний столик с поваленной посудой, раскисшим хлебом, разметенной зеленью.
— Да вижу я, вижу!.. — досадливо пробурчал Клемент Николаевич. — Нин, ну, где у нас тапки?
Женщины как зачарованные стояли, обнявшись, у порога и смотрели на стихию.
— Клим, поищи у камина…

И в это время на повороте, у края сада, блеснули автомобильные фары. И вслед за этим — визг тормозных колодок. Глухой звук удара о низкий кирпичный забор. И треск лопнувших, как винтовочные выстрелы, стёкол.
Автомобиль плавно, будто в замедленном кино, перевалил через забор и рухнул боком на участок. Вспахал газон и перевернулся на крышу. А колёса бешено крутились, разбивая в пыль небесный поток.
И будто ступор охватил всех: обнявшие друг дружку женщины, мужчины с бокалами вина — все замерли! Словно досматривали на едином дыхании последние кадры фильма!
А потом Нина Григорьевна вскрикнула и бросилась к машине. И враз всё ожило. Загомонили, засуетились.
— Нинка! Нинка! Сейчас взорвётся! Куда ты?! — высунувшись в дверной проём орал Пашка. — Дура! Взорвётся!
Клим, оттолкнув того в сторону, бросился вслед за женой. Чуть не упал на мокрой плиточной тропинке, чертыхнулся и побежал назад: обуваться.
А Нина Григорьевна, подбежав, всё дергала и дергала заклинившую водительскую дверь. Дверца вдруг подалась, распахнулась, и Нина рухнула на газон. Заплакала от боли и, почему-то на четвереньках, поползла к выпавшему наполовину из машины парню. Ухватила за брючный ремень и потянула наружу. Парень еле слышно застонал и с места не сдвигался.
— Ремни, мать их!.. — сообразила Нина.
А с неба лило и сверкало. А от дома что-то громко и беспрестанно кричали.
«Ремни… Ножик бы… Ножик надо, разрезать…» — растерянно подумала она, оглянулась беспомощно на кричавших. И никого не различила сквозь пелену дождя. Лишь неяркие цветные пятна.
— Скорую вызови! — крикнул, сбегая с крыльца, Клим Малиновской. — И пожарников тоже!..
Пашка, глядя на того, схватил первую попавшуюся у входа куртку и побежал следом.
— Ножик дайте! Ножик принесите! — плачущим голосом кричала им навстречу Нина Григорьевна.
Мужики подбежали, опасливо косясь на бензобак, оттолкнули Нину в сторону. Полезли в машину и долго-долго что-то там возились. Машина заглохла. А потом Клим ногами выбил пассажирскую дверь изнутри. Выбрался, аккуратно подхватил парня под мышки, потянул на себя. Пашка помогал ему из машины.
Так и понесли его в дом. Пашка шёл сзади, держа того за ноги и удивлялся: Клим вышагивал в резиновых сапогах и плаще. Когда успел, собака? Вместе, кажется, бежали… Затем перевёл взгляд на Нину. Та шла рядом с мужем и придерживала парнишке голову. Мокрые, зазеленившиеся от травы брюки плотно облепили её ягодицы, и казалось — одни лишь трусики на ней. Такие же белоснежные, с оборочной каймой. От них и не отрывался до самого дома.
— Я вызвала!.. Всё!.. Все едут! — испуганным голосом встретила их Малиновская.
***
— Взяли!
Врач с санитаром подхватили носилки, закатили в скорую.
Машина стояла вплотную к крыльцу. На влажной траве отчётливо виднелась колея от ворот до крыльца.
Пожарники уже уехали. Тушить было нечего. «Гаишники» ещё не приезжали. Ливень кончился, и опять ярко лупило солнце.
Все толпились у скорой. И всем уже было невтерпёж, чтобы побыстрее кончился этот кошмар.
— Стойте, доктор! — Нина вдруг попридержала заднюю дверь. — Как хоть он?
Её колотило крупной дрожью от пережитого, от мокрой одежды.
Доктор неопределённо пожал плечами.
— Кто его знает?.. Обследуем сейчас, просветим… Переломов, видимо, много. Странно, что ещё в сознании… Не знаю…
— Это хорошо! — вдруг громко сказала она. — Будет хоть с кого за забор спросить! Да за газон!.. Век не расплатится!
Доктор недоуменно посмотрел на неё. А потом на лице появилась брезгливость. Ничего не ответил и захлопнул дверцу.
Машина уехала.
Нина Григорьевна обернулась. И встретилась с такими же недоуменными и брезгливыми лицами. Даже у мужа. А Сонька ещё и улыбалась краешком губ.
Нина Григорьевна гордо подняла голову и шагнула на крыльцо. Мужики расступились.
Она подошла к столу, плеснула водки в бокал из-под вина и залпом выпила. Закрыла глаза, замерла. Затем резко выдохнула.
— Всё! Я пошла в баню!
И опять все молча расступились.

Сбросила комком в предбаннике грязную потяжелевшую одежду. Включила горячую воду из водонагревателя и встала под душ.
— Козлы! Боже мой, какие козлы! И эта… курица бройлерная… Скривились, сучки… И мой туда же!.. Брезгуют они, прослойка хренова…
Стояла неподвижно, подставив лицо горячим струям. Озноб потихоньку проходил. И очень сильно заныли разбитые колени. Открыла глаза. Ногти обломаны. На всех пальцах. И цепочку потеряла…
— Козлы… Спасители долбаные… Рожи скривили!.. «Фи» своё выразили… Уроды! Да моя бабка всю войну под Ленинградом всем, всем! — солдатикам нашим что-нибудь совала: то монетки, то гвоздики, то лоскутки!.. Чтоб выжили!.. Чтоб вернулись с того света!.. Чтоб долг отдали… А эти… Скривились… Уроды… Стыдно им…

Колени нестерпимо болели.
И веретено бабулино в голове: тук-тук-тук, тук-тук-тук…