Мария из Брюгге. Юлия Бружайте

Глава первая

Брюссельский королевский музей

Прохладный осенний ветерок сперва вежливо постучал в окно, но потом с грохотом слегка распахнул приоткрытую форточку. Влетел в комнату, покружил над ней. Радостно пробежал по одеялу, пощекотал кончик носа спящего человека и разогнал сон. Сознание, как в компьютере, прочитало информацию: «Я в Бельгии, в Брюсселе, у Тани дома».

Маша, потянувшись, резко свернулась под одеялом в комочек. Дом плохо отапливался, как во многих городах Европы, что совсем непривычно для русских. Да еще такой огромный — старый, трехэтажный, с высокими потолками, большими комнатами, с окнами во всю стену.

На полу рядом с кроватью стоял открытый чемодан с не разобранными вещами. Маша прилетела накануне вечером, и вот теперь проснулась в центре Брюсселя, в старом особняке XIX века, озаренном солнечными лучами. Резким движением она откинула одеяло, вскочила, натянула на себя джинсы, теплый свитер и босиком побежала по старой скрипучей лестнице со второго этажа на первый, где были кухня и гостиная, — туда, откуда исходил призывный запах только что приготовленного кофе.

На кухне Таня готовила завтрак и, услышав быстрые шаги, весело защебетала:

— А-А-А-А-А-А... Проснулась!.. Почему босиком? А я тебя уже собралась будить. Как спалось? Не замерзла? Я, живя в Брюсселе, уже давно привыкла к этому холоду. Кофе готов.

Маша, предчувствуя фантастический день, ощущала необыкновенную бодрость во всем теле.

Счастливые от того, что им наконец-то удалось встретиться, радостные, подружки сели завтракать.

— Итак… Машенька, что у нас сегодня по плану? Быстро перекусим и — в Брюссельский музей живописи! Тебе это будет очень интересно, ведь ты художник. Там замечательные выставки. Один Рене Магритт чего стоит! А то когда еще ты меня посетишь? Я доведу тебя до музея и там оставлю. Сама на выставку не пойду, вернусь готовить обед. Освободишься — позвони на мобильный, я приду за тобой, ну а если дорогу запомнишь, то и сама дойдешь. Это несложно…

Таня замужем за бельгийцем десять лет. У них двое детей, одному — восемь, другому — девять. Построенный еще в XIX веке дом, в котором они живут, обладает всеми характерными чертами таинственного жилища: скрипучая лестница с половицами и едва уловимый сырой запах повидавших виды стен. Содержать в порядке старый особняк очень сложно. Для экономии денег Таня всё делает сама, хотя и с большим трудом, но как-то справляется. Помогает в этом ее неуемная энергия, легкий нрав и постоянная, на все случаи жизни, белоснежная улыбка.

Сегодня с раннего утра муж ушел на работу, дети отправились в школу — и всё это происходило очень тихо, чтобы не разбудить московскую гостью.

Таня не замолкая рассказывала о красоте и достопримечательностях города, которые Машеньке в эти три дня ее приезда необходимо посетить. Возможно, они даже поедут в Брюгге, если будет хорошая погода и не пойдет дождь. Однако это завтра, а сегодня — Брюссельский королевский музей.

Покончив с завтраком, они быстро навели порядок и надели непромокаемые куртки. В Брюсселе, тем более в октябре, погода может испортиться в любой момент.

Подружки вышли из дома.

— Так... когда освободишься — позвони. Я свой адрес написала на бумажке, положи в карман. На всякий случай. Вот смотри... это храм Иоанна Крестителя при Бегинаже, ты его видишь из своей комнаты, он прямо напротив нашего дома. Там внутри очень красиво, но сходим туда завтра...

Таня легкой походкой шла впереди. Размахивая руками, она увлеченно рассказывала историю храма и показывала другие достопримечательности города, попадавшиеся на пути. Маша старалась внимательно слушать, еле поспевая за ней. Брюссельский октябрь, где-то 14 градусов тепла… Солнышко периодически выглядывало из-за туч, ласково грело Машины щёки и щекотало реснички. Было чувство, что где-то совсем недалеко — Большая вода.

Ветерок подбадривал, резвился в светлых кудрях девушки, развевая их в разные стороны. Дома́ завораживали ее своей красотой. Она рассматривала всё вокруг, буквально открыв рот, и восторженно улыбалась от счастья пребывания в сказочном городе.

Они шли проулками, переулками, маленькими улочками — и вот наконец очутились на широком проспекте, заполненном множеством прохожих и проезжающими мимо автомобилями.

Машу удивило состояние дорог и тротуаров в сравнении с красотой домов. Трассы были буквально разбиты, раскопаны, перекрыты бесконечными ограждениями, препятствующими передвижению людей и проезду машин. Прохожие в большинстве своем оказались людьми восточной и африканской наружности, что совершенно не гармонировало с обликом и климатом города. Толпы людей в монотонной темной одежде двигались по тротуарам, заходили в магазины, кафе или просто стояли посреди улицы, мешая прохожим, и уже привычные к этому бельгийцы огибали их ручейками по обеим сторонам. «Беженцы... да, те самые, что столько раз видела в московских новостях! Сколько же их?» — мелькнуло в голове Маши, но чувство стыдливости и неудобства не позволило задать Тане вопрос на больную политическую тему о «пресловутой европейской толерантности». На улицах было много нищих — и тоже восточной наружности. Они сидели прямо на земле вдоль домов, с протянутой рукой и c ничего не выражающими лицами (видимо, это для них давно было привычным занятием).

— Это не беженцы, это местные цыгане, — четким голосом гида произнесла Таня, как бы прочитав мысли русской подруги, и отмахнулась от попрошаек.

«Как же всё вокруг разбито, разрыто, словно была война и город захватили чужеземцы», — подумала Маша и вдруг почувствовала, что Таня крепко взяла ее ладонь и еще более быстрым шагом повела в какое-то здание.

— Мы пройдем здесь, через этот магазин. Он длинный сквозной. Буду держать тебя за руку. Тут легко потеряться — много народа и торговцев. Зато самый короткий путь, — продолжала информировать подругу Таня. — А вот здесь очень хорошая выпечка. А тут неплохой магазин обуви… Мы обязательно еще придем сюда и выберем тебе что-нибудь, — бесконечно тараторила заботливая подруга.

Они вышли из здания, поднялись по лестнице на холм, еще немного вперед — и наконец-то подошли к музею.

— Две экспозиции: Рене Магритт и живопись второй половины XIX — начала ХХ века. Тебе нужно определиться, на какую пойти. Я предлагаю Рене Магритт — этого хватит часа́ на два-три. Две выставки ты не выдержишь, устанешь; вторую посетишь, когда снова приедешь. Или как? Как ты хочешь? — предложила Таня вариант посещения музея.

Имея опыт пребывания в этом здании, она прекрасно осознавала, сколько времени это займет.

Маша задумалась. Да, конечно, наверно, лучше Магритт, хотя и другая выставка тоже весьма привлекательна, учитывая род ее занятий живописью. Уходить в музей на весь день? Это когда всего три она будет в Бельгии? Хотелось посмотреть и успеть посетить многие другие места́, а еще — насладиться обществом подруги.

— Да... ты права. Я выбираю Магритт. Где касса? — поинтересовалась Маша.

— Нет! Плачу я! Это мой подарок тебе. Не спорь — обижусь, — и Таня решительно, остерегаясь возражений, направилась ко входу.

Маша, согласившись, поспешила за Таней. Были приятны внимание и забота подружки, да еще такой замечательный подарок, как посещение выставки. Таня оплатила билет, Маша сдала куртку в гардероб. Они подошли к аппарату прохода. Подруга расплылась в своей необыкновенно лучезарной улыбке, откинула небрежным жестом темно-русые волосы и подтолкнула Машу:

— Ну, иди. У тебя для посещения целых три этажа. Приятного просмотра, дорогая!

Глава вторая

Выставка Рене Магритт

В музеях живописи, да и в других тоже, удивительно завораживающая тишина. Звук каблуков грубо разрезает ее, отчего посетители непроизвольно стараются ступать как можно более осторожно, беззвучно. Разговаривают шёпотом, чтобы не нарушать мысленного прикосновения таких же посетителей к шедеврам мастеров, не мешать уединению и погружению в мир живописи.

Здесь так же успокоительно и умиротворённо, как в храмах. Но тут не молятся и ничего не просят. Здесь, как нигде, человек ощущает себя Творцом, Богом, способным понять, почувствовать, осознать, запросто мысленно поболтать и даже поспорить с самим художником, с самим Творцом — таким же смертным, как и он, посетитель, но Богом. Здесь, как нигде, человек Божественен по обе стороны, и в незримом единении смотрящий с художником разговаривают на равных — по-приятельски.

Вот «Людской удел». Широкое окно, по бокам — занавески, за окном — милый сердцу пейзаж, что так приятно видеть каждый день тому, кто живет в этой комнате. Похоже, дело ближе к вечеру. Уже синеют не такой уж и дальний лесной массив и заросший луг. Одинокое дерево, как неприкаянное, — в центре всей композиции: «Я одиноко, давно не молодо, скоро закат, завтра наступит новый день, но я не буду новым — всё проходит. Художник, я смотрю на твое окно каждый день, каждый год и старею вместе с тобой. И всё проходит, как эти облака, что сменяют друг друга и уплывают вдаль, но, как всегда, молодо и вечно синее небо». Однако вижу, что это не пейзаж за окном, а картина на мольберте в оконном проеме. Получается, художник — это я, смотрящий. И дерево глядит на меня, а я — на него. И размышления о вечном — не просто разговор мастера со зрителем, это беседа Творца с Творцом.

А вот «Ностальгия». На мосту — лев и ангел с опущенными крыльями. «Я должен быть с теми, кого люблю и кому нужен, чтобы защищать», — говорит лев. «Я должен быть там, где я нужен, но там меня не ждут», — произносит грустный ангел.

— Друзья, мне хочется быть с вами! Мост — это лучшее место для понимания себя, — неожиданно громко промолвила Маша — и тут же испугалась звука собственного голоса, что вернул ее в реальность, нарушив умиротворяющую тишину зала.

Она огляделась вокруг. Посетители продолжали медленно переходить от картины к картине с невозмутимым значительным видом, полностью погруженные в созерцание, не обращая внимания на чей-то возглас.

Вот «Карт-бланш» или «Препятствие пустоты». Молодая девушка, держа лошадь под уздцы, пробирается сквозь лесную чащу. На ней платье наездницы, золотистые кудри выбились из-под головного убора для верховой езды. Руки в перчатках, в правой ладони стек. Всё ее изображение вертикально прорезают большие деревья и дальний лес, а она, как некое параллельное пространство, появляется из Ниоткуда…

— Ты пришла сюда из другого мира? Как хорошо придумал художник! Что есть реальность — ты или лес? — молвила Маша, вглядываясь в изображение девушки. — Мы похожи друг на друга, у тебя такие же волосы, как у меня, но я не путешествую через пространство, — сказала она и с сожалением вздохнула.

Двухчасовой осмотр выставки наконец-то завершился. Долговременное пребывание на ногах, подробное погружение в мир живописи Рене Магритт и желание побыстрее вернуться домой к обеду побудили девушку покинуть музей.

Путь проходил мимо лифта. В тот момент, когда она приблизилась, его двери открылись и выходящая изнутри толпа преградила ей дорогу. Маша, остановившись, стала терпеливо ждать. Делегация медленно, не спеша, вышла, громко обсуждая что-то, и растворилась неподалеку от выхода.

Маша стояла перед пустым открытым лифтом, и его внутренности в сумеречном освещении как будто чего-то ожидали и даже приглашали... «Он приехал снизу, — подсказал ей внутренний голос. — А что там?»

Девушка застыла у лифта в нерешительности. Присущий ей авантюризм принимал приглашение войти, но хорошее воспитание вкупе с благоразумием требовали отказаться от опрометчивых поступков. Она внимательно прислушивалась к душевной борьбе своей двойственной натуры и смотрела на себя в огромное — во всю стену кабины — зеркало лифта. Высокая стройная девушка в потертых джинсах и свитере, на ногах — белые кроссовки. Непослушные золотистые кудри разбросаны по плечам, крупные выразительные черты: большие светло-карие глаза, овальное лицо с пухлыми щечками, прямой нос, четко очерченные чувственные губы и лукавое выражение симпатичной мордашки. Еще секунда сомнений — и она уверенно шагнула в кабину лифта навстречу своему отражению. Дверь бесшумно закрылась, над ней радостно заплясали цифры. Лифт мягко поехал вниз: 1, –2, –3.

Глава третья

«Продавцы мела. Вечером»

В дверном проеме лифта открылся длинный проход, тянувшийся через большую залу. Тихо. Безлюдно. Только картины, развешанные по стенам. От них веяло теплой, уютной жизнью давно ушедших людей. Одна зала сменяла другую, поражая просторами помещений. Мягкий неяркий свет и отсутствие посетителей создавали у случайной гостьи ощущение собственного пространства, будто она главная хозяйка, пришедшая в личные владения.

С картин за Машей наблюдали и рассказывали о своих горестях и радостях простые люди разных ремесел. Множество разнообразных сценок и сюжетов с детьми. Они весело приветствовали гостью и, перебивая друг друга, сообщали ей обо всех своих детских радостях. «Моя история тебе понравится, послушай меня!» — прошептал один подросток и только начал рассказывать, как кто-то с соседнего полотна перебил его. «Нет, не слушай его, он — зануда. Слушай меня, моя история веселая, тебе она понравится!» — заливался смехом карапуз из семейной сценки. «Ты очень многое потеряешь, если не выслушаешь меня», — требовал внимания малыш на соседнем холсте, плача от обиды навзрыд. «Никого не слушай. Слушай только нас. Мы самые-самые!.. И нас много!» — весело перебивая друг друга, настойчиво требовало внимания бесчисленное множество детей с огромного холста. «Мы любим тебя! Мы — это и есть ты. Мы — это и есть сама жизнь. Мы — любовь!» И они все вместе заверещали хором, каждый рассказывая свою неповторимую историю. Разобрать подробности в этом веселом гвалте было совершенно невозможно, и Маша, заткнув уши пальцами, быстро перебежала в другой зал.

Там было тихо, как и положено в музее. Она облегченно вздохнула и огляделась. Небольшая, в отличие от прежних зал, комната, и прямо напротив входа на стене — три массивные картины. Маша направилась сначала к центральной. Там семья работяг с детьми, усевшись прямо на земле, отдыхала после скудного обеда. Уставшие, замученные люди, не имеющие сил даже пошевелиться.

Маша взглянула на картину слева от центральной. Мужчина и женщина, с ними — мальчик. Они идут по дороге — прямо на зрителя, смотрящего на полотно.

Что-то странное отличало эти картины от остальных. Но что? И вдруг к Маше пришло осознание. Картины молчали. Никто не кричал с полотна, даже дети. Безропотное молчаливое смирение несчастных людей и невозможность что-либо изменить создавали горькую тишину, исходящую от них. Маша подошла к правой от центральной картине.

Вечереет. По дороге спиной к зрителю бредут вдаль женщина с мальчиком и мужчина с ребенком на руках. Мальчонке, которого ведет за руку женщина, лет семь-восемь. Они босые, идут по грязной глинистой дороге. На спинах родителей — поклажа. На путниках рваная грязная одежда. Головы мальчика и женщины закутаны в платки. На мальце короткие, не по росту, штанишки. Все изображенные явно замерзли. Это, скорее всего, глубокая осень. Скользкая от недавно прошедшего дождя дорога идет вверх, что затрудняет передвижение и так уже уставших промокших путников. Слева виднеется вымазанный глиной низенький домик, наверно — придорожный трактир. Справа — холм с протоптанными тропинками, ведущими к высокому строению, похожему на старый замок. Картина довольно большого размера и настолько подробно прописана, что вызывает полное ощущение реальности происходящего. «Как же красиво и при этом... трагично! Что-то знакомое, как будто я уже видела это».

Она подошла поближе. «The chalk sellers. In the evening. 1882—1883. Leon Frederic», — прочитала на табличке. «Продавцы мела. Вечером. 1882—1883. Леон Фредерик», — перевела Маша, заглянув в интернет на мобильном.

«Ладно, пора домой. Я слишком задержалась. Скоро пять часов, а я здесь с утра. Всё. Хватит». Маша, резко отвернувшись от полотна, решительным шагом направилась к лифту. При выходе из залы прохладный резкий ветер дунул ей в лицо и растрепал волосы. Она остановилась. «Откуда здесь сквозняк?» — подумала удивленно. Закрылась рукой от следующей волны холодного воздуха и развернулась лицом к картине. Ветер подталкивал ее в спину, направляя к огромному полотну. Уходящие вдаль путники казались еще реальнее. Ее взгляд упал на ребенка, спящего на руках мужчины. Это была девочка лет пяти-шести. Голова закутана в платочек, из-под него выбиваются светлые волосы. Девчушка сладко спала, согретая теплом своего заботливого отца. Мужчина, крепко держа ее в объятиях, устало передвигался в истоптанных рваных башмаках. Впереди, уже совсем близко, виднелось пристанище, которое даст возможность утомленной, измученной семье согреться и получить, если повезет, хоть какое-то пропитание.

Маша, потянувшись к полотну, кончиками пальцев с нежным сочувствием дотронулась до головы ребенка. Вдруг ощутила, как чьи-то сильные руки подняли ее и она оказалась в крепких знакомых объятиях! И тут Маша узнала его. Давно забытое чувство защищённости маленькой девочки на руках родного человека яркой вспышкой озарило ее сознание. Сладкое томление пробежало по маленькому детскому телу. Она обняла мужчину, крепко прижалась к нему и провалилась в глубокий сон.

Холодный ветер вихрем закружил по пустой зале и устремился вслед за путниками, медленно уходящими по дороге в даль.

Глава четвертая

Новый храм

Солнце медленно подымалось от горизонта и косыми ласковыми лучами целовало купол храма. Прохладный майский ветерок, не желая согреваться назойливым светилом, быстро пробежал по широким каменным ступеням, ведущим вверх, и без каких-либо препятствий влетел в пустующее помещение через настежь распахнутое окно колокольни. Только недавно отстроенное здание храма гостеприимно предоставляло пристанище уставшим от ночных забав воздушным стихиям. Ветерок выгнал стаю сонных голубей навстречу майскому утру и по-хозяйски облетел вокруг каменного свода. Осторожно, не тормоша строительную пыль, умиротворенно расползся по каменному полу и наконец-то затих.

Солнечные лучи покрывалом расстилались на верхушках леса и далее — на холмах и полях, возвещая о рождении нового дня. Было раннее, пока еще прохладное весеннее майское утро. Уже вовсю щебетали птицы. Природа поражала взор буйством красок. Мухи, муравьи и все другие лесные жители радостно летали, ползали, щебетали, озабоченные своими обязанностями обустройства лесного порядка.

Новый храм виднелся издалека. Гордость архитектора-строителя Федора Елисеева — тщеславие Творца, довольного своим величественным творением. Для строительства храма было выбрано самое высокое место. Огромная каменная возвышенность обрабатывалась передовой строительной техникой. Была построена внушительных масштабов площадка, к которой вели широкие ступени, — они шли по кругу, открывая доступ к ней со всех сторон света. Монолитные гранитные глыбы здесь же, у подножия холма, были обработаны и сформированы в строительные блоки. Остатки неиспользованных каменных блоков предназначались для завершения обустройства платформы вокруг храма. Местные жители с нетерпением ждали завершения строительства, исходя не только из религиозных интересов, но также из своих личных потребностей: остатки гранитных блоков прекрасно подходили для обустройства домов. Люди периодически навещали Федора Елисеева с вкусными лесными дарами, задабривая архитектора.

Федору минуло сорок лет. Был он огромного роста — четыре с половиной метра, с приятным открытым лицом. Отличался невероятной силой, добрым сердцем, имел образование — архитектор окончил Петербургский университет, что позволяло ему быть главным строителем местного округа и очень уважаемым человеком. К нему с различными просьбами приходили все жители ближайших деревень и городков: кому дом, кому хлев, а кому и дороги построить. Вот не так давно, благодаря Федору и его рабочим-помощникам, таким же великанам, как и он, была вырыта огромная глубокая яма под озеро, весьма необходимое местным жителям для разведения рыбы. Берега его засадили хвойными деревьями и разнообразной растительностью для комфортного проживания дикой живности. Во всей округе ощущались хозяйственность и порядок.

Но старый многовековый храм уже не вмещал всего приходящего народа, особенно в большие праздники, поэтому встал вопрос: новому храму быть? и где? Федору было поручено возведение храма на века.

И вот на незаселенном пустующем месте, неподалеку от городка Северянка, развернулось строительство невиданных масштабов. Федор отнесся к поручению с присущим ему талантом не только архитектора, но и художника. Громадное гордое строение с каменными широкими ступенями по окружности холма, ведущими вверх к храму, возвышалось над окрестными просторами, вызывая невольное восхищение у всех, кто к нему приближался: равное по четырем направлениям, с четырьмя входами, ориентированными по сторонам света, с большими сводными проемами выше роста великана. Барабан купола был значительно поднят благодаря повышенным подпружным аркам. Стройные пропорции здания подчеркивались острыми завершениями закомар[1] и рядом кокошников в основании барабана купола. Фасады членились по горизонтали полосами орнаментальной резьбы, а по вертикали были разбиты тонкими полуколоннами. Ярус звона сооружен над самим помещением храма под куполом.

Храм был готов, оставался финальный этап: грунтовка, побелка, разрисовка стен и обустройство площадки вокруг здания оставшимися строительными блоками, что находятся внизу, у подножия горы.

Этим ранним майским утром Федор пришел закончить обустройство площадки вокруг храма в приподнятом расположении духа. Подобное чувство хорошо известно художникам: когда картина почти готова и осталось совсем немного, этот завершающий момент он неосознанно оттягивает, будто не желая расставаться с собственным творением, которое после завершения получает свою, свободную от художника жизнь. С трепетным волнением он вошел в центр креста залы и, закинув голову, стал рассматривать каменный свод. «Э-Э-Э-Э-Э-ЭЙ!!!» — крикнул Федор. Эхо повторило и… высоко, в самый центр свода, полетела стародавняя песня, оживила пока еще холодные пустые стены, а эхо унесло ее высоко в поднебесье и... стихло. Недовольный вынужденным пробуждением, ветерок всколыхнул строительную пыль на каменном полу и вновь расстелился прохладным ковром.

Громкий радостный собачий лай прервал тишину. К Федору, радостно виляя хвостом, бежала крупная мохнатая собака Буся, белая в черных пятнах. За ней в дверном проеме появился маленький старичок Викентий — местный пастух и помощник в организации рабочих. На вид — сто лет, а скорее всего, и того больше. Маленький, седенький, с редкой белой бородой, в обычной крестьянской одежде, через плечо — котомка.

— Радостей тебе, Федор! Я еще с подъёма слышал, как ты поёшь. На всю округу слыхать, — приветствовал его старичок c поклоном.

— И тебе радостей, Викентий! — ответил Федор также с поклоном, теребя за холку собаку Бусю, пытающуюся дотянуться до его носа и непременно лизнуть в знак приветствия. — И тебе тоже, Буся! Ну что, пришли поработать? Вот и хорошо! Ваша помощь нужна.

И они вышли из храма на еще не до конца обустроенную площадку, где несколько рядов блоков нашли себе место рядом со входом.

— Ну вот. Технику строительную уже убрали. Осталось поднять блоки снизу и уложить их в ряд по площади, на том сегодня и закончим, — дал разнарядку на день Федор.

— А к Перуну дню успеешь «наряд» и «помазку», как ты сам думаешь? — спросил старичок c опаской: а вдруг и впрямь не успеет Федор раскрасить храм?

— К Перуну успею, если всё пойдет как надо, — без тени сомнения ответил Федор.

На дворе — конец мая. Раннее прохладное утро, но день обещает быть жарким.

— Пойду, подгоню Животину, — юркий Викентий вместе с собакой Бусей, так похожей веселым нравом и подвижностью на своего хозяина, стал спускаться по ступеням с холма вниз, где уже аккуратно лежали блоки камней для подъёма к храму.

Затем, проследовав дальше и выйдя на пустое поле, Викентий присел на траву, достал из пастушьей сумки небольшой можжевеловый рожок и заиграл. Пронзительный, но при этом мягкий звук простой пастушьей песенки взлетел над просторами и дальше, в глубь леса. Старичок, закончив играть, вместе с собакой Бусей замер в напряженном ожидании, глядя в сторону лесного массива. Так они просидели не шелохнувшись несколько минут, не обращая внимания на приставания назойливых мух, громким жужжанием разрезающих тишину.

Вдруг Буся оживилась, уши ее затрепетали, и она тихо, по-старушечьи, заворчала, забурчала, как будто делясь со своим хозяином Викентием радостью окончания долгожданного ожидания: «Ну, наконец-то, вот они!!!»

Внезапно лес зашуршал, задвигался, зашептал, словно невидимая лесная рука стала раздвигать ветви деревьев. Тяжелой глухой поступью из него медленно, не спеша вышли мамонты.

Впереди всех шел вожак — гигантское животное около пяти метров высотой, буро-черного окраса с толстым покровом шерсти и высоким горбом на спине, массивной головой, длинным хоботом и огромными мощными столпами ног. Облик мамонта дополняли крепкие бивни, имевшие своеобразную спиральную изогнутость. При выходе из челюсти они были направлены вниз и немного в стороны, а концы загибались внутрь и как бы вверх, навстречу друг другу. За ним так же, не спеша, почти в ряд шли его сородичи. Стадо численностью около десяти монументальных животных направлялось к Викентию и собаке Бусе.

— Вот она — Животина! — ласково приветствовал в поклоне мамонтов Викентий, и обезумевшая от радости встречи Буся с восторженным лаем понеслась навстречу им.

Глава пятая

Потоп

Солнце стояло уже высоко в зените, когда последние блоки были наконец-то подняты с помощью мамонтов и установлены на площадке храма. И хорошо, что успели. Мамонты много и долго работать не любят. Как только солнце поднимается высоко, они сами прекращают работу и как по мановению волшебной палочки, а скорее — по незримому, только им понятному знаку вожака — останавливаются, и никакие уговоры не действуют. Они спокойно, с достоинством уходят обратно в лес.

Так и сейчас — в один момент работа прекратилась и вся мамонтиная строительная бригада, словно по волшебству, двинулась в свои владения под благодарный лай собаки Буси. Пришла Ольга, внучка Викентия, местная крестьянка — покормить простой крестьянской пищей. Федор и Викентий уселись в тени храма и стали обедать. Затем Викентий и Ольга остались прибрать площадку от строительной грязи, а Федор, желая искупаться, спустился к реке.

Он снял с себя мокрую от пота одежду и вошел в прохладную воду. Его уставшее тело ощутило, как проточная вода обняла его и потянула за собой. Федор плавал долго, растворяясь в водной стихии, наслаждаясь полным единением с природой. Выйдя из воды, упал в траву на спину. Горячее солнце на чистом безоблачном небе радужными лучами пробегало по мокрой коже, обдуваемой легким щекотным ветерком. Солнечные иглы, проникая сквозь капли воды на коже, приятно покалывали. Он слегка прикрыл глаза и внезапно, ослепленный солнечной вспышкой, почувствовал, как по всему телу пробежала сладкая сонная истома.

Вдруг Федор всецело ощутил, что прохладная тень заслонила солнечный диск и наклонилась к нему. Мелкая дрожь пробежала по его лицу, а слух различил знакомый родной шепот: «Федор». Он приоткрыл веки и слипшимися от воды глазами, разгоряченными солнцем, разглядел размытый контур женского лица, склоненного к нему. Длинные непослушные пряди темных волос, развеваемые ветерком, ласково струились по его телу, покрывая мужчину шатром. Резкий холодок пробежал от кончиков пальцев на его ногах, далее вверх и, остановившись на губах, преобразовался в холодную дымку.

— Богдана?! — глухим голосом вымолвил Федор, узнав в женском облике свою давно, много лет назад умершую жену. — Ты пришла ко мне… Я так скучал по тебе. Как хорошо… — с большим усилием произнес он, чувствуя, что сознание проваливается в туманную черную бездну.

«Федор, беги, ты еще можешь спастись…» — тихий голос Богданы звучал хрипло. В ее глазах сквозила грустная заботливая нежность к супругу.

— Не уходи! Останься… — прошептал Федор. — Я так скучал по тебе.

Вдруг выражение лица Богданы изменилось: губы сжались, серые глаза почернели, как темная вода в реке, и теперь уже резкий стальной голос всё громче и громче, отчеканил каждое слово, отдающееся ударом в висок: «Беги в храм, ты еще можешь спастись! Беги в храм, ты еще можешь спастись!»

Федор потянулся рукой к жене, кончиками пальцев дотронулся до ее лица — и ощутил, что касается чего-то обжигающе ледяного. Ее лицо исказила гримаса ужаса, оно стало рассыпаться, как песок на ветру, обезображивая прекрасные черты, и тут он услышал яростный вопль: «П Р О С Н И СЬ!!! Б Е Г И!!!»

Федор очнулся. Видение исчезло. Он слышал громкое глухое биение собственного сердца, готового выпрыгнуть из груди. Дикий страх непонимания происходящего охватил его. Мужчина еще не до конца осознавал возвращение из сновидения в мир реальности. В его пульсирующем мозгу продолжал звучать истошный вопль Богданы: «Беги в храм! Беги в храм! Беги в храм!»

Федор огляделся. Сильный порывистый ветер вздымал водную поверхность реки, пригибал к земле траву, резкими рывками вместе с песком и каменной галькой поднимая вверх песочную стену. При каждом вздохе Федора ветер с песком попадали ему в легкие. Он с трудом, не имея возможности свободно вдохнуть, возвел глаза к солнцу. Очертания диска еле угадывались на небе. Мимо него стрелой пробегали мелкие и крупные животные: лисы, зайцы, тигры, кабаны, волки и многие другие, в одном направлении — от леса в сторону горы.

Федор, обуреваемый общим животным страхом, бросился бежать за огромным бурым медведем. Быстрее туда, наверх, в храм! Он ощущал позади себя, как со стороны леса надвигается какая-то страшная Сила, поднимающаяся до небес и сметающая всё на своем пути. Он слышал, как огромный лес вековых деревьев с корнем вырывался из земли и разламывался, будто сухой бурелом, и эта неведомая Сила расшвыривала в разные стороны разломанные, растерзанные стволы деревьев, с грохотом падающие на землю совсем рядом с бегущим Федором. Дико трубящие мамонты накрывались ледяным смрадом и уничтожались в адском месиве. И весь этот кошмар двигался по следу бегущего Федора и других животных, спасающих свои жизни. Всё это ужасающе страшное, не щадящее ничего вокруг, ревело и сплошной стеной надвигалось от бывшего леса по лугам, по реке, настигая по пятам бегущих от смерти к храму, в надежде на спасение. Небесный свод разверзся, и на землю полился ледяной серо-коричневый дождь, омывая камни и землю, превращаясь в слизкую, скользкую жижу. Федор падал в это липкое месиво, поднимался и, полностью залитый грязью вперемешку с собственной кровью, продолжал подъем, обуреваемый страхом и гонимый чеканным холодным голосом Богданы: «Беги! Беги! Беги!»

Каменные ступени, ведущие к храму, были полностью залиты грязной жижей и скользили под ногами. В очередной раз оступившись, он уткнулся в лежащую на ступенях промокшую большую дикую кошку. Она уже полностью обессилела и не могла двигаться дальше по скользкой поверхности... Шерсть, пропитанная глиной и грязью, отяжелела. Он поднял кошку, и она, истошно хрипя, прильнула к Федору всем своим продрогшим телом, вцепилась в его кожу когтями.

Он бежал, падая и поднимаясь, всё выше и выше. Осталось совсем немного. На очередной ступени Федор подобрал ещё одно живое существо: волка, с трудом узнаваемого из-за полностью залепившей шерсть глины. И, наконец, вслед за бегущим медведем архитектор выскочил на площадку перед храмом. Вместе со спасенными им животными и медведем, насквозь пропитанным жидкой грязью, он буквально проехал по скользкой площадке, гонимый потоком, и, вопя во всё горло, влетел в открытый проем внутрь здания.

— Федор!!! Помоги-и-и-и!!! Двери-и-и!!! — истошно орала Ольга, закрывая дверь южного входа, откуда не хлестал поток грязной воды, благодаря чему закрыть ее могла и женщина.

— Я закрыл вход в колокольню! — прокричал Викентий.

Он уже спустился сверху из-под свода храма и молниеносно, несмотря на старческий возраст, ринулся закрывать восточный вход.

Федор бросился обратно к северному входу, откуда хлестал основной поток бурной плотной грязи, принесший его сюда. В двери храма вместе с потоком грязной глинистой жижи влетали успевшие добраться сюда животные, всё больше и больше заполняя помещение. В дикой панике они сталкивались и, суетясь, прилипали друг к другу. Полчище птиц металось под сводами храма. Звуки, издаваемые этими несчастными существами, сливались в единый непрерывный жалобный стон.

Федор сильным рывком захлопнул двери северного входа и ринулся через помещение храма — по животным, по грязи, заполнившей убежище, — закрывать западный вход. Огромные тяжелые двери лязгнули, погрузив спасенных в кромешную мглу. В этот самый момент люди услышали оглушающий грохот, раздавшийся над их головами. Колокольню и купол срезало, будто острой бритвой, невидимая сила смяла их, как тесто, и выплюнула в разные стороны бесформенными кусками.

Стены храма дрожали, и все находившиеся в нем животные и люди молили о спасении своих маленьких хрупких жизней. Они слышали, как беспощадный монстр за пределами их убежища нещадно перемалывал, пережевывал, а затем выплевывал всё вокруг, не щадя никого, несся вперед, дальше — туда, куда с остервенением направлялся всемирный потоп.

Глава шестая

Гибель цивилизации

Небеса разверзлись, будто невидимая рука с грохотом распахнула старую проржавевшую дверь потайной комнаты, и всё то, что было заперто в ней, яркой радостной вспышкой устремилось вниз, на свободу. Вся космическая мощь оружия разгневанных богов обрушилась на север планеты. Голодная пасть беспощадного Зверя, наконец-то спущенного с цепи, не имея преград, с жадным аппетитом всё быстрее и быстрее неслась во все стороны света с единственной целью — проглотить, сожрать всё ненавистное и одновременно страстно желанное и набить свой голодный желудок.

Раздираемые в клочья огромные древние леса и города превращались в адское месиво, заливаемое с небес глиняным ледяным дождем, стоящим стеной. И всё это стремительным жидким потоком неслось вперед, заполняя собой захваченные территории. Звериная пасть космической машины подняла во́ды океанов и морей до невидимой высоты. Наглотавшись воды и растратив силы, она приутихла, а ее глиняно-водный шлейф стремился дальше и дальше, затопляя и уничтожая саму жизнь.

Небеса, раздираемые молниями, выливали океаны грязной ледяной воды на планету. Города и страны в один момент превращались в руины. Тысячи людей на улицах не успевали добежать до какого-либо укрытия, их поглощал глиняный поток, навеки оставляя в общих могилах. Разрушенные дома затоплялись, и улицы городов заполняло бесчисленным множеством погибших людей и животных, несущихся в бурном месиве жидкой грязи.

Всю эту страшную разрушительную энергию невиданного оружия влекло всё дальше и дальше с севера на юг по всем частям света, она хоронила города и страны, поднимая уровень морей и океанов, затапливая планету и уничтожая цивилизацию в планетарном масштабе. И только дойдя до южного края, растеряла свою мощь. Утомленно присыпала оставшимися от ее шлейфа песком и грязной глиной континенты, осмотрела свои деяния по всем сторонам света и, вполне довольная, разбудила обожравшуюся звериную пасть на дне океана. Изрядно подуставшая и подрастерявшая силы, энергия Зверя, поджав хвосты и призакрыв пасть, поднялась к небесному своду и с просящим ревом лениво протиснулась в образовавшуюся маленькую щель. Дверь захлопнулась.

Беспросветное небо. Глиняный моросящий дождь, хотя и не представляющий серьезной опасности, продолжал непрестанно лить с неба, заполняя собой всё пространство. Серое низкое небо не пропускало солнечных лучей, и земля не могла согреться. Бесконечная зима и голод по всем континентам. У тех, кто не погиб в этой катастрофе, была одна задача: как-то выживать дальше.

Разрушенные и затопленные пустые города. Нехватка продовольствия и невозможность его производства. Кто-то как-то перебивался в развалинах домов, находя остатки пропитания. К тому же короткие дни без какого-либо просвета на небе быстро переходили в ночи. Отсутствие освещения приковывало людей к определенному месту, не позволяя им найти что-то лучшее для себя. Огромная смертность от голода и болезней. Отсутствие чистой питьевой воды. Стремительно распространяющиеся инфекции продолжали уносить множество жизней…

Все держались небольшими кучками, чтобы не давать болезням возможности быстро распространяться. Выживали в развалинах верхних этажей домов, куда не дошла вода и где было более-менее сухо. Бесчисленное множество мертвых тел лежало на поверхности под дождем — их нереально было похоронить. Большинство спасшихся оказалось в горах, на склонах, высоко над уровнем моря. Там можно было добраться до чистой воды.

Люди на всей планете учились жить заново. Некогда красивые сытые города с продвинутыми технологиями теперь застыли в своей беспомощности и бессилии помочь живым. Громадные дворцы с прекрасными залами были полностью затоплены. Плавающие в грязной воде шедевры великих мастеров и подтопленные монументальные изваяния с усмешкой напоминали о своем былом величии. Мебель, оружие, одежда, библиотеки — былая роскошь и всё то, что составляло величие цивилизации, гнило и расползалось от сырости и плесени. Разрушенные дороги, мосты, средства передвижения — вся великая планетарная империя в один момент превратилась в безжизненное пространство, заполненное кишащими крысами и барабанной дробью монотонного дождя... Никто не знал, сколько прошло времени, никто не считал эти темные холодные ночи и беспросветные дни, сменяющие друг друга равнодушной ленточной змейкой.

И вдруг однажды дождь прекратился и стих. Тишина охватила всю землю — как будто в преддверии чего-то очень важного. Словно переполненный зал затих, погасли свечи и зрители, затаив дыхание, застыли в ожидании магического взмаха дирижерской палочки. Вдруг тонкий солнечный лучик протиснулся сквозь серую дымку, осветил вход в пещеру на горе и уже более уверенно пробежал внутрь каменного убежища и остановился в глазах маленького ребенка, завороженного волшебством света.

— Солнце?! — воскликнул ребенок и устремился ко входу в укрытие.

— Солнце! — вторили ему все, кто выходил наружу и завороженно смотрел вверх — как на самое большое чудо и счастье своей маленькой жизни.

Солнечные лучи всё больше и больше раздвигали тяжелое, мрачное воздушное пространство, и уже беспрепятственно длинными теплыми нитями касались своими иголочками склонов гор, останков разрушенных городов и затопленных земель. И отовсюду, куда дотягивались солнечные лучи, — из убежищ, укрытий развалившихся зданий — выползали в молчаливом удивлении измученные люди. Толпы детей в оборванной одежде с полными восторга глазами тянулись руками туда, вверх, в небо, и кричали радостно:

— Мама, смотри, солнце!!!

[1] Закомара — в русской архитектуре полукруглое или килевидное завершение наружного участка стены, воспроизводящее своими очертаниями прилегающий к ней внутренний цилиндрический свод.