Корзина
0 ₽
пуста
Часть 1
НАЧАЛО
Эта удивительная история и началась необычно – удивительно. Дух захватывает и сердце приходит в волнение всякий раз, когда вспоминаю, как случилось со мной это чудо чудное – эта необыкновенная находка, сокровище моей души.
В тот летний жаркий день две тысячи шестнадцатого года с самого пробуждения всё во мне и вокруг меня ликовало. Душа пела и радовалась ласковому солнцу и свежему лёгкому ветерку. Эта радость бытия переполняла меня, каждую клеточку моего тела, каждый мускул. Я в отпуске – на Урале! На родине моих предков, где не был долгих, бесконечно долгих, непростительно долгих сорок лет. Ох и помотало меня по стране! От Питера до Томска, от северного Магадана до южного Ростова, что на тихом Дону. В общем, как в той комсомольской песне – мой адрес Советский Союз. Носило меня по российским просторам, как степную колючку перекати поле, что катится, оторвавшись от корня, куда ветер погонит.
Все эти годы мятежная душа моя, не находившая себе пристанища, тосковала и маялась. В долгих блужданиях неотступно преследовали меня, не давали покоя извечные вопросы: Кто мы? Зачем мы? Откуда пришли и куда идём? Желание разобраться и получить на них ответы подтолкнуло меня к изучению истории своего рода, и я с головой погрузился в родоведческие поиски. Кто были мои предки? Как жили-поживали?
Случайно наткнулся в инете на сайт моего родового села Андреевского, где часто бывал в теперь уже далёком детстве. Каждое лето бабушка Вера привозила меня сюда, на свою малую родину. До сей поры непреходящими сладкими воспоминаниями плещется во мне ласковое Андреево озеро, где я ловил карасей старой дырявой мерёжей и купался до посинения, до телесной дрожи.
На сайте прочитал информацию, что в селе начались работы по восстановлению старого православного храма, стены которого напитаны молитвами моих предков. В этом храме, служившем местом духовной силы, их крестили и венчали. Сюда несли они свои чаяния, мечты и надежды. По этим ступеням шли на свидание с Богом. И уходили с надеждой и верой в душе.
Работы по возрождению храма шли трудно. Община в селе небогатая – не хватало средств и рабочих рук. Решение пришло само собой – в отпуск еду на родину, оказать посильную помощь в восстановительных работах.
И вот я на месте. Сюда вела меня неспокойная душа. В это солнечное утро. В Свято-Андреевский храм, что стоит на высоком берегу ласкового озера из моего босоногого детства. Именно здесь в этот день и случилось со мной то, что я называю счастливым чудом – бесценная находка, в одночасье перевернувшая мою жизнь.
Время шло к обеду. Я разбирал завалы старого мусора. В тридцатые годы прошлого века, когда во времена гонений на православную церковь сбрасывали с колокольни колокола, самый большой главный колокол – благовестник – при падении проломил перекрытие и часть стены. Пролом в стене скоро заделали. В храме организовали колхозное зернохранилище, а обломки старой стены так и остались с тех времён.
Мы многое построили в своей жизни, однако и порушили немало. Для всего приходит свое время, и всему наступает свой срок. Вот и настало время разбирать завалы. Завалы нашей истории – в прямом и переносном смысле. С такими философскими мыслями я радостно работал, не обращая внимания на пыль и жару.
И вот под одной из плит, в деревянных обломках какой-то мебели – не то шкафчика, не то сундучка – наткнулся на стопку из трёх толстых амбарных тетрадей, завёрнутых в наполовину истлевшую материю. Сердце учащённо забилось, мысли заметались, спутались от волнения: неужели это церковные книги? Какие сведения они могут хранить в себе?
С большой осторожностью и трепетом я развернул материю и стал сдувать пыль времён с моей неожиданной находки, едва удерживаясь от желания поскорее заглянуть за потрёпанную обложку: что же увижу там? Что!? Затаив дыхание, дрожащими руками чрезвычайно бережно открыл верхнюю из найденных книг. Первые же заглавные строки привели меня в невероятное смятение и трепет. Сердце бешено забилось. Не веря своим глазам, читал и перечитывал снова и снова:
«Рукопись составлена волостным писарем Трофимом Андреевым.
Село Андреевское. Екатеринбургского уезда.
Начата 1910 года, декабря 16 дня.
Окончена 1915 года, января 22 дня».
Это было невероятно! Строчки скакали перед моими глазами. Их написал мой прадед!!! (Составляя родословную нашего рода, я уже знал, что моя бабушка в девичестве носила фамилию Андреева, а её отец, мой прадед, Трофим Михайлович Андреев, 1875 года рождения, служил писарем в волостной управе села Андреевского.) Сомнений не было – это писала его рука. Но как?! Каким невероятным образом через столетие эта рукопись оказалась в моих руках?!
И это не сон?!
В это было невозможно поверить.
Много часов спустя, когда, слегка успокоившись, я вместе с настоятелем храма отцом Валерием рассматривал драгоценную находку, он сказал:
– Это тебе Господь рукопись в руки вложил. Он знает – ты всё правильно сделаешь.
***
Весь последующий год, как заворожённый, я спешил с работы, чтобы поскорее сесть за стол. Сдерживая внутреннюю дрожь, с нетерпением доставал драгоценные списки и… начиналась магия. Старые выцветшие строки оживали, и окружающий мир переставал для меня существовать.
Слово за словом, предложение за предложением, страницу за страницей бережно разбирал я дорогие моему сердцу записи. Дело было радостное, но не простое. Бумага, на которой делались записи, была ужасной. Чернила в некоторых местах расплывались, превращая буквы, а иногда и целые слова в бесформенные пятна. Многие фразы из-за этого оказались непонятны. Но я с упорством первооткрывателя, не останавливаясь, двигался вперёд. Изо дня в день, кропотливо и тщательно исследуя рисунок букв, складывал их в слова и с радостным волнением постепенно открывал всё новые и новые повороты этой удивительной и необыкновенной истории. Истории, записанной моим прадедом по рассказам его деда, которому в свою очередь поведал о том его дед. Атмосфера прошлого притягивала и завораживала меня. В каждой фразе я ощущал дыхание времени, слышал голоса моих предков.
Всему когда-то приходит конец. Подарившая мне множество счастливых мгновений работа была завершена, все записи разобраны, и передо мной встал вопрос, как донести это до людей? Нестерпимо хотелось поделиться моей светлой радостью, моим открытием со всеми. В то же время во мне боролись противоречивые чувства: смогу ли я воссоздать целостную картину прошлого, вдохнуть в старинный текст вторую жизнь? Хватит ли умения, знаний и опыта описать хитросплетения и повороты судьбы, передать все чувства и переживания родных и любимых мною героев.
Всю свою жизнь я проработал токарем, привыкнув иметь дело с железом, а не с литературным словом. Но если не я, тогда кто!?
Наши дети, и внуки, и внуки наших внуков должны знать, как жили их предки. На память людскую надежда слабая. Уж слишком, без всякой меры замусорены наши бедные головушки разным информационным хламом, ненужной трескотней и пустым звоном. И летит на нас этот новостной мусор со всех сторон – конца-краю этому безобразию не видно. Значит, прочь сомненья! «Делай, что должно, и будь что будет».
Пусть простит меня любознательный читатель за затянутое и излишне пылкое вступление – «от избытка сердца говорят уста». Представляю на читательский суд увлекательную повесть, дошедшую до нас из стародавних времён. Я, конечно, переделал старый слог, оставив в неизменном виде только самые ёмкие да гладкие (баские, как говаривала моя бабушка Вера) слова и обороты. Пересказывая повесть на современный лад, многое домыслил и изменил, а кое-что и добавил, развив и приукрасив. Попытался вдохнуть жизнь в эти бесценные, но скупые на подробности строки. И конечно, вольно или невольно наполнил текст эмоциями и переживаниями, которые захлёстывали меня и которыми я щедро наделил героев. Надеюсь, чтение доставит удовольствие для храброго сердца и много пользы для пытливого ума.
***
(СКОБКА – Мысли вслух.) (В таких скобках я записывал неожиданно возникшие в ходе работы мысли, казавшиеся мне важными. Мысли, которые жили во мне где-то глубоко. Которые не смог додумать – выпестовать и оживить в повседневной житейской суете. И вот они вылились на бумагу сами, непроизвольно, исподволь всплыв из сокровенных глубин моего разума. Возможно, кому-то они покажутся легковесными и не стоящими внимания… Как знать – жизнь покажет.)
***
Каждая история, маленькая или большая, имеет своё начало. Устраивайся поудобнее и слушай, что слышали наши отцы от дедов и передали без утайки внукам своим. Мы начинаем…
РУКОПИСЬ
«Рукопись составлена волостным писарем Трофимом Андреевым.
Село Андреевское. Екатеринбургского уезда.
Начата 1910 года, декабря 16 дня.
Окончена 1915 года, января 22 дня».
Я, Андреев Трофим Михайлович, пишу эту летопись по рассказам моего деда, Ивана Ильича, и со старых списков, писанных прадедом Ильёй по рассказам его отца Евлея. А также со старинных ветхих листов, самолично писанных Андреем Немчиновым, сыном далёкой Шотландии, крещёным на Москве в веру православную и сложившим голову за Отечество наше. Он записал историю своей жизни в назидание потомкам. С самых малых лет, как себя помню, шибко любил дедушкины байки слушать. Иной раз, заслушавшись, откроешь от удивления рот и не понимаешь – взаправду так было или деда сказку сказывает. Особенно поразила меня стародавняя почти былинная история про шотландца Эндрю Равэна – славного рыцаря из клана Мак-Грегор, «шкотского немчина», как в древние времена называли на Руси выходцев из далёкой Шотландии.
Эта семейная легенда сызмальства завораживала меня. А как стал грамоте обучен, начал те бумаги, что хранились в семейных сундуках как самое великое богатство, читать да перечитывать и листы ветхие набело переписывать.
Побывальщину семейную, что бережно передавалась от отца к сыну, дерзновенно задумал я изложить на листах этой летописи. Ох и давно же то было, триста лет с той поры уж минуло.
Дремучие края наши уральские тогда ещё русским людом не обжиты были. В русском царстве в ту пору вовсе кислые, как сейчас в книгах пишут – смутные, времена настали. За трон московский и ляхи, и шведы, и самозванцы разные бились – все кому не лень. А простому мужику оттого беда страшная, горе лютое. Известно: когда бояре дерутся, народ слезами да кровью умывается. Голод и разорение по всей Руси-матушке. Стон и плач! Опустелые брошенные деревни, сожжённые дома. На пепелищах волки воют и вороны кружат – окончательную погибель накликают. На сто верст кругом ни души – пойди поищи. Голод людей гонит хуже барской плётки. Уходили – кто на нижний Дон, кто в северные леса, а кто за Урал-Камень. Так мои предки в поисках лучшей доли оказались в вотчине купцов Строгановых – хозяев земель сибирских.
Прародитель всего нашего рода – Иван Афанасьев сын[1], сказывают, большой мастер по кузнечному делу был. Кузнечное ремесло на селе и ноне в почёте, а тогда и вовсе наипервейшее дело было. Весь железный инвентарь, всё кузло[2], какое мужику в хозяйстве необходимо, кузнецы справляли. Так пращур наш, Иван-то Афанасьевич, мастерством своим славился и в работе страсть как усерден был. Всякий раз в деле смекалку проявлял. Разные хитрые штуки выдумывал, чтоб мужику в его нелёгком труде какое-никакое облегчение выходило. Вот и приняли его со всем большим семейством в монастырской слободе Спасского монастыря, что стоял на берегу, под горою, где малая речка Пыскорка в большую реку Каму впадает.
Только не прижились они на новом месте. Не успели корни в усольскую землю пустить. Уж больно прижимисты да жадны купцы Строгановы оказались. На всём старались свой барыш нарастить. С каждого человека норовили копейку выдавить да в свой карман положить. Власть московскую подарками да деньгами задабривали – камку да мягкую рухлядь[3] в столицу ко двору царскому отправляли. Денег в строгановской казне страсть как много накопилось – больше, чем у государя московского. А с бедного мужика последнюю рубаху снимали. Непомерная ноша простому люду!
Вот и подались наши переселенцы дальше, на восток – за Камень. Добрались поначалу до главного города – Верхотурье. Тут хозяйством окрепли, животиной обзавелись, на ноги крепко встали, а вслед за тем и на юг двинулись. На новые места, что казачий атаман – Ермак Тимофеевич, у татарского хана Кучума отвоевал. Слух прошел, что землица там больно хороша и служилые тобольские люди на тех землях острожки ставят, крестьянские слободы заводят. Из Москвы вести дошли, что новый царь там наладился – Алексей Михайлович Романов – сынок, стало быть, прежнего, Михаила Фёдоровича. Так он, дескать, всем переселенцам освобождение от всяческих податей на два года обещает. И никакой барщины над тобой нет – работай честно да живи себе вдосталь. Мечталось им те вольные земли обживать, дворы ставить да пашни пахать. Ничего-то, окромя земли да мирной жизни, русскому мужику и не надобно. Всё сам построит, жизнь на новом месте наладит и себя и всю округу досыта накормит. Поманила наших переселенцев жизнь вольная – даль светлая. Эх, кабы знать заранее, чем всё обернётся…
Тяжкий путь выдался – по лесным тропам, топким низинам, горным перевалам. Пять выносливых лошадей башкирской породы были им в помощь. А где и им было не под силу тянуть доверху нагруженные крестьянским скарбом подводы, на руках всё перетаскивали. На долгие два месяца растянулся мучительный переход. Из трёх дойных коров, что гнали с собой, только одну уберегли да малого бычка. Половину кур дорогой поели. Вконец из сил выбились.
***
Верный пёс Буянка, в начале пути резво гонявший дичь по лесам, еле плёлся, тоскливо поскуливая. На измученных долгой дорогой людей и скотину без слёз не глянешь. Откуда и силы взялись – всё одолели. Всё перетерпели.
Хорошее место присмотрели на реке Исеть. Озеро рядом. Луга заливные – травы по пояс, стало быть, покосы богатые. Паси стада, коси траву вволю, никто и слова не скажет. Да и кому говорить – на сотни вёрст ни одной живой души. Лес кругом, и какой лес: деревья – в два обхвата, залюбуешься. Самое насущное в крестьянском быту – от ложки до избы – все из дерева делается. Куда ни кинь – и кадушка, и соха, и сани, и многое другое – для всего лес нужен.
И зверья, и рыбы, и птицы – всего в этих краях вдоволь. А землица-то какая девственная, сохой не тронутая – чисто чернозём, едва не в аршин глубиною! Урожаи на новых землях просто неслыханные. И барская плётка над головой не свистит. Словом, райское место – земля благодатная. Ходи веселенько да работай крутенько, знай не ленись.
Иван-то Афанасьевич не одной семьёй пришёл, а с братьями. Братья – Василий, Пётр да Ефрем, тоже семейные. Вот и взялись дружно, всем гуртом за работу. Дело крестьянское им с малых лет привычное. Всё до тонкости знают. С самой ранней зорьки до поздних сумерек работают. Друг дружке помогают. Первым делом избы поставили. Не великие хоромы, конечно, но крепкие – добротные. Место, где лес для постройки брали, расчистили, пни выворотили, огнище запалили. Можно на другой год пашню пахать, зерно сеять, хлебушек растить. К реке присматриваться стали – уж как ладно бы на ней мельницу поставить. Начали место удачное приискивать.
Слов нет, трудно было на новом месте обживаться, но зато радостно. Вольную жизнь распробовали. Счастливо зажили. На самом высоком месте у озера задумали часовенку поставить, чтобы бога благодарить за великую его милость. Да не успели.
Пришла беда страшная. Всё рухнуло, оборвалось в один миг…
Ежели от рождества Христова считать, то в конце лета 1651 года это случилось. Данилка-то у Ивана Афанасьевича старшенький из ребят был. Восьмой годок ему в ту пору пошёл. Те страшные события навсегда у него в памяти остались, мучали его до самой кончины. Часто долгими зимними вечерами, сидя у печки, рассказывал он внукам про тот злосчастный день. Чтоб крепко помнили – никогда не забывали. Вот мой пересказ той горькой жизненной повести, которую он внукам в назидание сказывал.
Глава 1
Сирота
(История жизни Данилки, старшего сына кузнеца Ивана.)
В конце лета это случилось. На третий или четвёртый год, как переселенцы на том месте, где нонче село стоит, обживаться стали. Первое время в чужом краю больно худо было. Холодно, голодно. Немало настрадались, но всё снесли, выжили. А как избы справили – и зима не зима, веселее дело пошло, ободрились. Летом и вовсе жизнь привольная. Когда солнышко пригревает да птахи небесные поют, и на душе радостно.
В то утро проснулся Данилка от ласковых прикосновений материнских рук. На всю жизнь запомнились они ему, такие родные и тёплые. Лик матушкин как в тумане в памяти всплывал, а руки до самой кончины помнил – будто вчера это было…
Матушка погладила непокорные русые вихры:
– Вставай, Данилушка, вставай, сынок! Пора просыпаться, родимый. Отец-то давно в поле, и нам ноне работы больно много. Я уж и хлебушка испекла.
Данилка открыл глаза. Яркое утреннее солнце, едва оторвавшись от горизонта, пробилось сквозь маленькое оконце, и залило бревенчатые стены ослепительно-жёлтым нежным теплом. Радость жизни, радость бытия, проснувшаяся в детской душе, выплеснулась в мир и осветила всё вокруг, вызвав на его лице улыбку. С этой счастливой улыбкой Данилка, скинув суконный зипун, которым укрывался на ночь, кинулся к столу, где лежали караваи свежеиспечённого горячего хлеба.
– Умойся наперво. Ух, скаженный! – с нарочитой строгостью всплеснула руками матушка.
Но пострел уже успел отломить краюху ноздреватого, самого вкусного на всём свете хлеба. Хлеба – с запахом маминых рук. Или это мамины руки пахли хлебом? Сразу и не разобрать.
Схватив со стола кружку парного молока, через минуту Данилка был уже в сеннике. Доедая на ходу свой нехитрый завтрак, начал споро наводить порядок – убирать остатки старого прошлогоднего сена, приготовляя место для новых запасов. Работалось легко и беззаботно. Солнечные блики, как бы играя между собой в густой кроне деревьев, перескакивали с листка на листок. Разливавшиеся по всей округе трели птиц наполняли сердце светлой радостью. И было в этих птичьих голосах, трепетных листьях и солнце обещание чуда и счастья.
Враз всё перевернулось.
Буян вдруг зашёлся злым неистовым лаем.
– Татары!
Резкий, полный боли и отчаяния материнский крик пронзил Данилку ужасом. Каждый раз кровь стынет в жилах, как вспомнится ему тот её жуткий вопль:
– Беги, Данилка! Спасайся, сынок! В лес беги!
Кубарем скатился он вниз. Опрометью, не помня себя, кинулся через огород, через луг к спасительному лесу. С малых лет слышал Данила рассказы про то, как нападают бусурманы. Налетают чёрным горем, сжигают деревни, угоняют скот. Людей уводят в полон, в унизительное рабство, а кто воспротивится – безжалостно убивают.
Охваченный диким ужасом, нёсся он, едва касаясь земли, а лес будто вовсе не приближался. Давно знакомый луг вдруг оказался таким бескрайне огромным – нескончаемым. Со смертельным свистом нагнала нашего беглеца татарская стрела. Скользнула по волосам. Придала ещё большей прыти. Припустил что было сил быстрее. Запетлял, как затравленный гончими заяц. Вот и спасительная чаща.
Данилка не бежал – летел, петляя между берёз, ничего не видя вокруг. Не замечал, как ветки хлещут по лицу, по рукам, раздирая рубаху. Из последних сил, ещё быстрее, ещё дальше. Раз за разом посылал, толкал своё тело вперёд.
Бежал.
Летел.
Мчался.
Сердце бешено колотилось в груди, в голове, в ушах. Казалось, он весь стал сплошным большим сердцем, которое вот-вот разорвётся от натуги. Лес темнел, становился гуще. Ноги стали предательски заплетаться и подкашиваться. Запнувшись, рухнул в траву без сил, всем телом содрогаясь от слёз, страха, и горя.
– Трус! Трус! Я – трус!
Больше всего на свете ему хотелось в тот миг стать большим и сильным. Победить, покарать проклятых врагов, спасти своих близких! Но что же может семилетний малец против вооружённых воинов-кочевников! Гнев и слёзы душили нашего маленького героя. Нервная дрожь сотрясала с головы до ног. Бесстрашное сердце вело борьбу с испуганной душой. Перебороть страх. Вернуться. Там семья, там мама, отец и малые братья. Но не то что встать, даже пошевелиться сил не было. Жуткий страх сковал волю, спеленал всё тело. И только сердце, маленькое храброе сердце неистово колотилось, силясь вырваться из предательски трусливого тела и умчаться назад – на помощь родным и любимым.
Он не знал, сколько продолжались эти отчаянные рыдания. Когда слёз не стало, на смену им пришли злоба и дикая ярость. Как маленький хищный зверёк, Данилка был готов вцепиться зубами в любого. Вооружившись палкой, он кинулся обратно к дому. Злость и ненависть застилали глаза. Злость на себя, на свою трусость и лютая ненависть к врагам гнали его вперёд, придавали силы. Казалось, теперь он бежит ещё быстрее, чем убегал. Всё вокруг мелькало с невероятной скоростью. Мысли закружились, как веретено.
Ярость.
Горячка.
Порыв.
Что-то захлюпало под ногами. Быстрее. Успеть на выручку. Ещё шаг, ещё – с брызгами провалился в холодную воду. Метнулся в сторону. Ещё шаг. Провалился по пояс. Ещё рывок – ещё глубже, по самую грудь. Дыхание перехватило. Дёрнулся вперёд, напружив жилы, – напрасно, погрузился ещё глубже.
Внезапное потрясение от холодной чёрной воды привело Данилку в чувство, отрезвило. Закрученный, как пружина, клубок эмоций начал медленно распрямляться. Голова прояснилась. Мысли стали выстраиваться в ряд. – Болото. – Откуда взялось болото? – Это Орлово болото. – Прошлой осенью ходили сюда с отцом стрелять уток. – Тут в первый раз взял в руки отцовский лук. – А где дом?..
Дом совсем в другой стороне! Как же угораздило попасть сюда? Стало быть, в горячечном бреду бежал Данилка не к дому, а совсем в обратном направлении. Судьба сыграла с ним такую штуку. То ли черти в ловушку заманили, то ли ангелы, спасая от разбойных людей, увели подальше от дома. Что это было? Поди разбери.
Одно к добру – палка была в руках. Без неё бы не выбраться мальчонке из поганой трясины. Молодой организм рвался к жизни, а вонючая холодная жижа затягивала всё больше, туманила голову дурманящим запахом, обещая конец всем мучениям и вечный покой…
Долгая шла борьба. Превозмогая усталость, на последнем дыхании цеплялся Данилка за малейшую возможность спасения. Цеплялся за жизнь – руками, зубами, всем чем мог. И жизнь победила. Совершенно измотанный и опустошённый, полуживой, весь в грязи выполз на сухой взгорок и затих. Последние силы оставили его. Сознание помутилось. Спасительный глубокий сон овладел вконец измученным телом.
Когда холод и голод прогнали дрёму, солнце уже клонилось к закату. По лесу ползли длинные зловещие тени. Прилипшая одежда была насквозь мокрой и грязной. Всё тело колотил озноб, в такт ему зубы отстукивали мелкую дробь. Но голова соображала ясно и чётко. Оставаться в лесу на ночь – верная гибель. Либо околеет от холода, либо волки загрызут. Пока светло – двигаться домой, не теряя ни минуты. Идти как можно быстро, чтобы согреться. На этот раз шёл Данилка с оглядкой. Постоянно сверяясь со всеми приметками, как тятенька учил, когда они в этот лес на охоту ходили.
– Вот там елань[4] большая будет.
– А теперь вон на те большущие сосны держи.
Всплыли в памяти отцовы наставления:
– Дальше надо так идти, чтоб закатное солнце в спину было.
Скоро сосны закончатся, березняк пойдёт. Быстрее идти, быстрее! Успеть до ночи. Вот и роща берёзовая, и как будто светлее стало от белёсых стволов и на душе теплее. За рощей – луг. За лугом – дом.
Но зловещим дымом на горизонте напомнило о себе роковое чёрное утро.
Самые худшие догадки едкой гарью заполнили-заволокли мальчишескую душу. В глазах потемнело. Совершенно потерянный и одинокий, раздавленный горем, брёл он среди всполохов на чёрных пепелищах, где ещё утром стояли дома. Где ещё утром было счастье – была мама. Всё исчезло. Хотелось забыться и умереть.
Силы внезапно покинули его. Ноги подломились, и, опустившись на землю, Данила беззвучно заплакал. Слёз уже не было, только плечи судорожно вздрагивали да грудь сдавливали спазмы. Языки пламени местами продолжали свою пляску. Невыносимо пахло гарью. И вязкая, гнетущая, смертельная тишина кругом. Только где-то далеко тоскливо выли волки на молодой месяц, одиноко висевший над тёмной стеной лесного безмолвия.
Время замерло.
Жизнь остановилась.
Закончилась.
Он застыл в полном оцепенении. Пустой безжизненный взгляд блуждал по остаткам пожарища. По тлеющим головешкам. Не за что глазу зацепиться. Ничего не осталось. Только печка выделялась своим одиноким гордым силуэтом. Словно говорила ему с укором – я одна не испугалась, одна выстояла, одна победила.
Забыться, уснуть и никогда не просыпаться – с этим последним желанием забрался Данилка в печь, сжался в тугой комок и… должно быть, помер…
Яркое солнце заливает всё своим теплом. Снится мальцу, что бежит он по тропке средь ячменного поля. Босые ноги весело шлёпают, утопая в тёплой мягкой пыли, которая разлетается по сторонам весёлыми брызгами. На ходу срывая спелые тяжёлые колосья, он растирает их, сдувает шелуху и бросает молодые налитые солнцем зёрна в рот. Навстречу, ласково улыбаясь, идёт мама. Её широко раскинутые руки сейчас обнимут его с такой нежностью и заботой, на которую способно только материнское сердце. Чуть позади – отец. Как всегда, серьёзный и строгий. По обеим сторонам от него младшие братья–погодки, Петр и Ефремка. Задохнувшись от нежности, Данилка бросается в мамины объятия… но что-то острое больно толкает в бок. Мешает прижаться к маме. Не даёт сделать последний шаг.
– Да он, никак, живой!
Голос чужой, трескучий:
– Гляди, куды забрался. А ну вылазь, покажись – кто ты есть?
Тяжёлые веки не хотят размыкаться. Сознание уплывает, пытаясь зацепиться за спасительный сон.
(Но реальность всегда вторгается в наши мечты неумолимо твёрдо и порой жестоко.)
Кто-то крепко ухватил Данилку за ноги и насильно выволок из печи на свет божий. Серое хмурое утро окутало его плотным холодным туманом. Солнце ещё не взошло. Вокруг люди. В кольчугах, при оружии. Не татары. Вроде наши, русские. Кто они? Как здесь? Зачем не дали умереть?! Его сильно шатало, голова закружилась, ноги, словно ватные, подкосились. Упасть не дали – подхватили на руки:
– Э-э-э, паря, да у тебя жар. Ваньша! Живо неси его на струг. Жиром барсучьим натри да в тулуп укутай. Может, отойдёт малый. Присмотри за ним пока, а мы тут оглядимся.
Гулко, как будто издалека, расплывался в тумане низкий бас казачьего атамана.
Не в силах пошевелиться, Данилка опять провалился в сон.
Жаркое солнце уже не греет, а нещадно печёт. И огонь – кругом огонь. Языки пламени зло пляшут, беснуются вокруг. Нестерпимо жарко. Но вырваться из огненного плена невозможно. От него нет спасения. Огонь уже повсюду: и с боков, и снизу, и сверху.
Кто-то настойчиво тормошит его, теребит за плечо:
– Проснись, малец. Похлебай юшки, пока не простыла.
На этот раз голос молодой, ласковый.
– Поесть тебе надо, второй день уж в бреду.
Заплывшие глазницы раздираются нехотя-тяжело. Озираясь вокруг, Данилка силился понять: кто он? где он?
И страшные воспоминания того зловещего утра чёрной лавиной накрыли, придавили – не дают вздохнуть. Не слова и не стоны, а вой. Вой раненого зверя вырвался из глубин его истерзанной плоти.
– Тише, тише, миленький. Что ты, уймись!
Молодой казак, совсем ещё безусый, как-то неловко и неумело обнял горемыку-погорельца, прижал, покачивая:
– Что ты! Мы тебя в обиду не дадим. И мамка твоя, глядишь, отыщется, и батяня. Ох, и досталось тебе! Ну-ка, держи ложку. Сил-то на ложку хватит? Ты не кисни, парень, – надо жить!
Он приговаривал подбадривающе, неуклюже-угловато поглаживая мальчонку по голове:
– Крепись, казак, атаманом будешь. Ты теперь казак, раз к казакам попал. Похлебай вот малость, уха-то знатная, наваристая. С хлебушком, правда, туговато, так я тебе сухариков накрошил. Знай охобачивай.
Нехотя, с трудом сделал Данила первый глоток и медленно, ложку за ложкой, стал прихлёбывать живительную тюрю. Молодой растущий организм сразу отозвался пробудившимся аппетитом. В потухшем безжизненном взгляде появился блеск, мальчуган с детским любопытством огляделся вокруг.
Они плыли на небольшом казачьем струге по неширокой реке, должно быть, Исети. Шли по течению, парус был спущен, весла подняты. Только кормчий ловко работал рулевым веслом, направляя лодку на стрежень. Струг был загружен каким-то скарбом. Людей немного, около десятка. Все обедали, примостившись кто где. На реке они были не одиноки. Впереди скользило ещё одно судёнышко, наверное, тоже казацкое.
После обеда голова у Данилки стала тяжелеть, незаметно для себя он опять погрузился в приятную дрёму. Снились ему мама, отец, их новый пахнущий деревом дом. Тёплые солнечные блики на брёвнах. Нежно-сладко пахло маминым хлебом и свежескошенной луговой травой. Эти счастливые и радостные сны на всю жизнь останутся самыми яркими воспоминаниями его так рано оборвавшегося детства…
Грохнул холостой выстрел. Оборвал сон. От сильного толчка Данилку швырнуло вперёд. Больно ударившись лбом о притороченный к левому борту бочонок, сразу воткнулся в реальность. Сна как не бывало. Оба струга пристали к пологому берегу. Казаки, оживлённо переговариваясь, суетливо спрыгивали на берег. Обсуждали какую-то тревожащую всех новость, то и дело бросая взоры на крутую возвышенность, у подножия которой они пристали к берегу. Почёсывая ушибленный лоб и озираясь по сторонам, Данила явственно разглядел на взгорье последствия недавнего пожарища. И тут пожар! И тут разорение! Его притихшее было горе всколыхнулось, дыхание перехватило, и неслышные слёзы покатились по щекам. Уткнувшись в укромный угол, чтобы не показать слабость перед казаками, мальчишка горько и беззвучно заплакал.
Но детское горе недолгое. Слёзы смягчили сердечную боль, а громкие крики на берегу привлекли внимание. Служилые люди взволнованно приветствовали появившегося откуда-то нового человека. С длинной всклокоченной бородой, он был стар, но ещё статен и крепок. Ступал твердо и голову держал гордо. Заношенная монашеская ряса была сильно потрепана, в некоторых местах порвана, измазана сажей и грязью.
Пришедший что-то торопливо рассказывал, горячился, то и дело всплёскивал руками. Изредка наскоро осенял себя крестным знамением. Его глаза блестели от слёз. Он плакал. Плакал открыто, не стесняясь, не боясь показаться слабым. Казачий атаман, успокаивая, обнял его за плечи. Что же произошло? Данилка напрягал слух, силясь разобрать, о чём они говорят. Жадно ловил долетающие до ушей отдельные слова и обрывки фраз, которые старец высказывал более громко:
– Калмыки… пожарище… Калмыки старцев всех да трутников – с жёнками да с детишками малыми побили… антихристы!.. в полон увели… икона, чудо… часовню сожгли, хищники окаянные, а икона уцелела… Чудо! Один я спасся, один.
Последние слова заставили истерзанное мальчишеское сердце сжаться, и острая ноющая боль поселилась в нём навсегда. Именно в этот миг Данилка вдруг ясно осознал, что остался в этом огромном мире совершенно один. На всём белом свете – ОДИН! Что стало с родными? Что ждет его впереди? Сколько ни спрашивай – нет ответа…
Чтобы лучше расслышать затронувший душу рассказ, Данилка потянулся вперёд и чуть не полетел через борт в воду. Тот молодой казачок, что кормил ухой, вовремя изловчился и подхватил его:
– Ну что, оголец, видать, оправился? Звать-то тебя как?
– Данилка.
– А меня Иван. Отец Ваньшей кличет. Айда, Данилка, на берег. Ножками маленько походи-потопай. Наши скоро каши наварят, вечерять будем.
На берегу заполыхал костёр. Данилка поспешил поближе к огню, его всё ещё немного знобило. Тут же, у костра, вели неспешную беседу казачий голова и старец Далмат. (Так звали человека, встретившего казаков на этом безлюдном берегу реки Исети, у подошвы Белого Городища, как исстари называли эту возвышенность кочевые народы.)
– Да, Димитрий, – произнёс могучий атаман, обнимая старца за плечи, – в этих местах наши отцы вместе с Ермаком Тимофеевичем бивали кучумовичей[5]. Да не хватило воли государевой житьё-бытьё на этих землях наладить. А виной всему смута, ляхи да литвины клятые.
Никакого житья от них нет, так и лезут на нашу территорию. Не дают государю на восточную сторону поворотиться. Вот степняки и лютуют. Измываются над православным людом. Надобно меры принимать: остроги ставить, починки заводить. Да все земли сибирские под московскую руку подвести.
– Дай-то Бог! Дай-то Бог! – вторил ему старец Далмат, истово крестясь, –Однако дело то небыстрое.
– Да, небыстрое, но начало уже положено, – подбодрил его атаман. – Вон в прошлый год Исетский острог заложили. Теперь вот служилых людей туда везу, да оружейный запас, да зелье[6]. И тебе пищаль оставлю и свинца на пульки. Лук да стрелы, знаю, сам сладишь. Дело тебе привычное.
– Кресало[7]!
Старец оживился, будто вспомнив об очень важном, весь встрепенулся и замахал руками:
– Кресало надобно. Огонь развести нечем, а без огня – жизни нет. Он и согреет, и накормит, а как с другой стороны глянуть – и зло от огня великое. Ведь всё сожгли ироды, всё, – снова закручинился, свесил голову.
– Поехали с нами, отец Далмат! Право, как ты тут один? В Исетском остроге храм строят. Настоятелем будешь. Душа за тебя, друга сердешного, болит.
– Да нешто я один? Господь всегда со мной! Господь и Пресвятая Дева Мария меня на это дело сподвигли и неотступно со мной пребывают. Ведь не чудо ли, как я уцелел?! В отъезде был, в Тобольске. Сердцем неладное почувствовал, назад поспешил, а тут такое горе! Беда. Беда! А икона-то!
При этих словах отшельник пришёл в необычайное волнение. Вскочил на ноги:
– Икона-то Успенская, с которой пришёл я на эту землю, милостью неба в пожаре цела осталась. Лишь самую малость опалилась. Одно пятно чёрное на ней. Не иначе в том месте дерзновенная рука супостата святыни касалась. Это ли не чудо!? Нет, Василий, место это Богом указано – тут мне и быть. Тут свершать служение во славу Всевышнего. Стою на этом пути крепко и в вере своей твёрд. Не уговаривай и речей против не веди – слушать не стану.
Немного успокоившись, инок Далмат вновь умостился рядом со своим старинным приятелем – казачьим атаманом Василием:
– Ты мне лучше топорик оставь, невод да наковаленку.
– Да нет у меня наковаленки, – рассмеялся суровый воин, дивясь упорству и крепкой вере своего старинного друга, – А невод да топор – с превеликой радостью. И мучицей поделимся, и сухариками. Ага, вот и каша готова. Пора трапезничать. Благослови, Отче.
– Господи Всевышний! Прости и помилуй души наши грешные. Благослови хлеб наш насущный. Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!
Перекрестившись, с лёгким сердцем принялись за нехитрый походный ужин.
Так состоялась первая встреча Данилки с иноком Далматом – основателем Успенского монастыря. Не раз ещё сведёт их судьба, сойдутся, пересекутся в будущем пути-дороги, и не единожды ещё будет даровано Данилу благословение святого старца.
До поздней ночи, пока сон не сморил, слушал Данилка речи мудрого инока. Раскрыв рот, ловил каждое его слово. Те слова, как целебный настой, врачевали израненную душу, дарили надежду на лучшее.
Наутро, ещё затемно, казачий отряд тронулся дальше. Все тепло прощались с мужественным отшельником, который оставался один в этом безлюдном краю. При расставании благословил старец нашего горемыку-погорельца, назвав братом по несчастью. Долго не отрываясь смотрел Данилка на одинокую фигуру, стоящую с гордо расправленными плечами. Как несокрушимое утверждение веры православной на этой земле.
– Я есть!
– Я здесь!
– Со мной Бог!
Порывы ветра, налетавшие с реки, трепали седеющие волосы Далмата. Предутренний туман обволакивал одинокого старца со всех сторон, пока совсем не скрыл от мальчишеского взора облик мужественного несгибаемого монаха, ставшего для Данилки примером истового служения Богу.
***
В Исетском остроге, недавно отстроенном и ещё ладом не обжитом, никто не знал, что делать с сиротой горемычным. Все жалели Данилку. Старались накормить, кто чем богат, добрым словом приветить. Но как с ним дальше быть? Куда пристроить?
Один из двух стругов, на которых прибыли казаки, отправлялся дальше, в Тобольск – столицу Сибири. Посовещавшись, решили отправить мальчонку в воеводский приказ:
– Пущай тамошние головы решают, куда сироту определять.
Данила принял это известие с нескрываемой радостью. За прошедшие дни сильно окрепла его привязанность к спасителям – тобольским казакам. Особенно сдружился он с самым молодым из них, улыбчивым Иваном, заботливо опекавшим Данилку всё это время. Да и путешествие в новые, невиданные края сильно манило юную пытливую душу.
На другой день отряд продолжил свой сплав. Казаки спешили в Тобольск, к своим семьям.
– Город тот богатый и славный! И стоит на высоком неприступном берегу могучей сибирской реки Иртыш, в том самом месте, где Тобол с Иртышом сливается.
Всё это растолковал Даниле новый друг-опекун Иваньша – всегда весёлый и неунывающий, самый младший из пяти сыновей сурового атамана Василия, который командовал этой маленькой ватагой казаков.
Стоял погожий солнечный день уходящего лета. Река в этих местах несла свои воды среди густых зарослей степенно и достаточно быстро, чтобы не считаться медленной. Иногда, натыкаясь на скалы по правому берегу, убыстряла свой плавный бег и как бы нехотя поддавалась горным выступам, делая плавный поворот. Данилка притих, задумался. Загляделся в чистые прозрачные воды. Плеск реки успокаивал, смывал с больной души все горести и печали.
Вдруг пронзительный визг стрел врезался в благостную тишину мирного солнечного дня. Звук стремительно летящей погибели сковал тело страхом, леденящим холодом заполнил душу. Десятки смертей со свистом сыпались с неба. К счастью, нападавшие не могли стрелять прицельно – мешали густые заросли ракитника, сплошь заплетённые хмелем. Плотно покрывая весь берег, они подступали к самой воде, не давали прохода. Враги пускали свои стрелы по ветру, наудачу, чтобы те падали казакам на головы.
Нападение случилось так внезапно, что Данилка сперва оцепенел, не понимая, что происходит. Одна из стрел звонко вонзилась в доску рядом с его ногой. Увидев это, Иваньша подбежал и на ходу накинул на него плотную кошму[8]. Страх придавил мальчонку. Он весь сжался, стараясь стать как можно меньше и незаметнее.
Совсем рядом, оглушив до звона в ушах, грянул мушкетный выстрел. Следом другой, третий. Несколько стрел с тупыми ударами воткнулись в кошму, не пробив надёжного укрытия. Стрелы летели не прямо, а падали уже на излёте, теряя свою смертоносную силу. Гулко, раскатисто громыхнула носовая вертлюжная пушка. Завизжала картечь, затрещали сбитые ветки. Громкие вопли раненых басурман на берегу подтвердили точность нанесённого удара. Шум боя, крики, выстрелы вырвали Данилку из оцепенения, вернув к страшной действительности.
– Горим! Братцы, горим!
– Огонь сбивай, шибче, шибче!
Резкий окрик атамана пробудил мальчишеское любопытство. Осторожно, перебарывая страх, решился Данилка хоть одним глазком взглянуть на сражение. На корме полыхал огонь. Двое казаков, прикрываясь круглыми щитами из телячьей кожи, всеми силами старались потушить пламя. Рядом лежал сражённый кормщик. Стрела поразила его прямо в шею. Кровь пузырилась брызгами, толчками вырывалась из смертельной раны. Смотреть на это не было сил. Данила в ужасе отвернулся. Первый раз видел он смерть так близко во всём её кровавом обличии.
Между тем один из кочевников, напавших так подло из засады на берегу, кинулся в воду, чтобы стрелять в цель наверняка. Натянул свой огромный лук. Данилке показалось, что целится именно в него. Словно заворожённый, уставился он в злобные раскосые глаза, ни рукой, ни ногой не в состоянии пошевелить. Он уже представил, как стрела вонзается ему прямо в горло. Но пуля летит быстрее стрелы. Точный выстрел казачьей пищали сбил басурманина с ног, свалил в воду. Ещё выстрел, ещё – и всё стихло.
Скоротечный бой оборвался так же неожиданно резко, как и начался. Только двое казаков, всё ещё тушивших огонь на корме, грязно ругались, посылая проклятия напавшим басурманам. Несколько стрел, запоздало пущенных вдогон, не долетев, упали в воду. Река подхватила их и понесла, качая на волнах, вслед за стругом. Казаки дружно ударили вёслами, и небольшой отряд стал быстро отдаляться от опасного места.
Отплыв на безопасное расстояние, перевели дух, пристали к другому берегу на удобном плёсе. Место выбрали открытое, чтобы загодя избежать беды. Надо было оправиться после битвы – перевязать раненых, осмотреть повреждения, привести в порядок рулевое весло. Без этого плыть дальше никак не можно.
– Дозорным смотреть в оба! Делать всё скоро, время не терять. Шибче, шибче шевелись!
Грозный голос атамана подхлёстывал, не давал расслабиться, размякнуть после боя. Дружно управившись со всеми делами и наскоро пообедав, тотчас поспешили продолжить рисковую экспедицию. Двигались с опаской. Ожидая нового нападения, с тревогой вглядывались в наплывающие берега. Держали наготове заряженные мушкеты. Но обошлось.
На другой день характер реки стал меняться. Места пошли более низкие, степные, с пологими спусками. Река запетляла, как бы красуясь перед проплывающими берегами то одним боком, то другим. Словно решив показать свой капризный норов, стала с толку сбивать извивами, излучинами да старицами. Был на струге кормщик опытный, реку эту хорошо знающий. В бою струг на стремнину правил – дело своё не бросил. За щитом не прятался, смерти в глаза смотрел. Да вот беда – не уберегся от стрелы басурманской. Но не о том сейчас речь. Добро, что атаман казачий – Василий Иванович, много раз этим путём хаживал. Исеть – река ему хорошо знакомая. Не поважничал, сам у кормила встал, не погнушался тяжёлой работы. Уверенно вывел струг до Тобола. А кабы не он, наломались бы молодые казачки, намаялись, приноравливаясь к речным петлям да загибам. Когда не знаешь реки наверняка, поди угадай, какой протокой плыть, в какое русло править?
А уж как Тоболом пошли, тут гуляй – не хочу. Тобол – река полноводная, широкая. Воды свои несёт степенно, не спеша. То ровно течёт средь густой тайги, то вдруг начинает важно изгибаться в одну, в другую сторону. Сразу всем работы привалило, налегли на вёсла. Гребли, не переставая, подменяя друг друга для отдыха. Ночные остановки были недолги. Быстро сварив кашу и раков, наскоро ужинали. Коротенько спали, выставив дозор. И едва небо начинало сереть, ещё до зорьки, не мешкая, отправлялись в путь. На ходу подкреплялись, доедая холодные остатки вчерашнего ужина. Спустя два дня на третий благополучно прибыли в Тобольск.
[1] Первоначально отчества в России образовывались как краткая форма притяжательного прилагательного от соответствующего имени, например: Иван Петров сын или, в более позднем варианте, Иван Петров.
[2] Кузло – кузнечная работа, ковка; кузнечный горн; то, что изготовлено ковкой, кузнечные изделия.
[3] Мягкая рухлядь – (устар.) в древней Руси так называли пушнину.
[4] Елань (устар.) – обширная прогалина; поляна в лесу; луговая или полевая равнина; пастбище; лесная вырубка, используемая для пашни или покоса; устар. – глубокое и топкое болото, похожее на лесную поляну; рег. зап.-сибирск. – редкий берёзово-осиновый лес.
[5] Кучумовские внучата, или кучумовичи (известны также как царевичи сибирские и князья сибирские) – потомки сибирского хана Кучума.
[6] Зелье – пороховой запас (пороховая казна).
[7] Кресало – приспособление для высекания искры (огниво).
[8] Кошма – войлочный ковёр из овечьей или верблюжьей шерсти. Кошмы вырабатываются и широко применяются в быту у народов, занимающихся скотоводством.
