Кожаные ризы. Борис Алексеев

Жила-была Матвеевна

Жила-была русская женщина Козлова Татьяна Матвеевна. Ладно жила. Муж-фронтовик, человек добрый, любящий. Дети смышлёные, погодки – старшенькая Марина да сын Коленька. Квартира в городе, родственников полоны закрома. А ещё имелась у неё любовь сердечная – дача. Дом с крылечком, печь расписная да сад-мичуринец. Любила Татьяна землю не прибыльно, не по-фермерски. Присядет, бывало, под вечер у крыльца и смотрит, не отрывая глаз, сквозь яблоньку далеко-далеко. Будто летит она над огромным цветущим садом в звёздную черноту ночи. Бесстрашно летит. Зазывает её в черноту ночную не иначе, как бабье предчувствие беды, зазывает и держит, точно приспосабливает к чему-то будущему...

Пришло время – отлетела душа Татьянина за тёмные бархатные пологи. Схоронили её одесную мужа, на сельском погосте возле старой Дунинской церкви. Перед самой смертью любимую дачу Матвеевна отписала сыну. Рассудила так: дочь-то за крепкого мужика вышла, с жизнью, Бог даст, управится, а вот сын... Вроде не бездельник, только странный какой-то, всё у него не на лад. А тут, глядишь, к земле приблизится, ум горячий остудит. Жизнь одними словами, как карточный домик, не выстоишь…
Так рассуждала Матвеевна. Вроде всё правильно рассудила, да просчиталась.
В первый же год по смерти матушки привёз Николай в дом друзей. Братки весёлые, городские. Первым делом распилили они на дрова дивный Матвевнин сад, дескать, от комаров спасу нет. Попили пару недель, поспорили, пожгли в мангале мичуринскую фруктовую древесину и уехали. На второй год сынок-то материнское хозяйство и вовсе рассорил за ненадобностью. Дом с расписной печью, мебель родительскую соседу-пьянчужке отписал, как плюнул на асфальт: «Бери, Серёга!» Тот и взял. Да в пьяных руках что удержится? Прошло двадцать лет. Превратился Матвевнин дом в ободранный нежилой пятистенок. Хрустнула печь, провалилась крыша. Поросла бурьяном пустынька на месте лучшего в деревне сада.

Гляжу я на убогий остаток Матвевнина дома и думаю: «БалУет Время, ох, балУет! То припрячет дело рук человеческих лет на триста и потом возвращает, как невзначай. А иной следок заметёт – будто и не было вовсе.
Спросишь Время:
– Почто шалишь, человеческое благо в бурьян прячешь?
А оно молчит. Набрало в рот воды и идёт себе...

Воскресение

Жаркий воскресный полдень. На лавочке, близ паперти храма с непокрытой головой сидит человек. Глядит на храм, щурится на ослепительное солнце и пытается вспомнить страшный пожар двухлетней давности, обративший уютный дом Божий в угрюмое пепелище. Но солнца слишком много, и ему не удаётся зацепиться ни за одно грустное переживание. Он с наслаждением вдыхает масляный аромат недавно выкрашенного фасада и, прикрыв глаза, подслушивает весёлое поскрипывание церковных дверей, повторяющих: «Не было пожара, не было! Не было пожара, не было!..» Их вопиющая неосведомлённость о недавнем прошлом удивляет человека. Он приподнимает голову и, стряхнув солнечные брызги, отвечает: – Э, нет, милые створки, было...

Из храма на площадку церковной паперти выходит счастливая молодая пара. Чуть впереди шагает парень лет двадцати. Он бережно несёт, вернее, едва касается крылами рук крохотной колыбели. Среди пелен и лент виднеется розовый носик человеческого птенца. Счастливая мать следует немного сзади, чинно поддерживая мужа под локоть. Они торжественно спускаются по ступеням паперти, и отец передаёт новокрещёное сокровище людям. Бабки, дедки, тётки, дядьки окружают колыбель, выдыхая долгую церемонию церковного Таинства.

Человек (в котором нетрудно узнать автора этих строк) встаёт и направляется к церковной калитке.
– Ну что, – слышит он в спину весёлый писк церковных створок, – убедился? Не было пожара, не было!

Урок философии

Изрядно притомив машину мещерским бездорожьем, я въехал на деревенский большак. На крылечке старенького соседского дома стояла толпа мужиков, человек пять. Ветер гнал пыль впереди машины и мешал разглядеть собравшихся. Мужики отчаянно спорили друг с другом, аргументируя слова взмахами рук. Одеты все были одинаково в чёрные пиджаки, оттого крыльцо напоминало, прости Господи, прилепившуюся к дому страшную медузу Горгону с десятком вертлявых смоляных щупалец.
Я притормозил подле митингующих и принялся не без удовольствия наблюдать происходящее. В центре, в окружении огромных взрослых сыновей стоял щупленький дядя Коля Шилов и вёл, как я понял, нелицеприятный разбор полётов. Все были изрядно пьяны. «Здорово, мужики!» – крикнул я из машины. Мне никто не ответил. Я улыбнулся и хотел отпустить тормоза, как вдруг дядя Коля отвёл руку в сторону и со всего размаха ударил кулаком по лицу одного из сыновей. У бедного парня из носа брызнула кровь. Я обомлел. Шатаясь и утираясь пятернёй, наказанный сын обнял батю за плечи, отчего старичок аж присел, и, мотая патлами кучерявой шевелюры, будто отмахиваясь от комаров, гаркнул:
– Правильно. Отец. Имеешь право!
И разговор, прерванный старческим рукоделием, как ни в чём не бывало, покатился дальше. А я снял машину с тормоза и, приплясывая на буераках большака, направился к своему дому.

Бегло оглядев хозяйство и распаковав самые необходимые вещи, я разложил на столе нехитрое городское угощенье, зажёг любимую керосиновую лампу и принялся за рюмкой чая обдумывать увиденное. Кровавое рукоприкладство дяди Коли, но более всего безусловное смирение сына не давали мне покоя. Что это? Код разумного послушания или рецидив русской традиционной несвободы? Отец (начальник, хозяин, царь) прав уже потому, что он - Отец (Начальник, Хозяин, Царь). И потому может позволить себе всё, наплевав на демократическую казуистику? Выходит, русский человек лично заинтересован в главенстве вертикальных отношений? Ведь придёт время, он сам окажется в положении отца (начальника и пр.), и тогда!.. Да нет, что я говорю! Не свойственна славянину подленькая житейская меркантильность. Тогда что? Может быть, коренной родовой код? Волк никогда, даже под страхом смерти, не пойдёт за красные флажки, так и сын никогда не поднимет руку на отца. А как же гражданская война, Павлик Морозов... Говорят, его отец не очень походил на ангела, но ведь дядя Коля поступил с сыном тоже не по-райски. До самой ночи, вооружившись диалектикой Сократа, я искал объяснение этой странной национальной особенности русского человека. Но вот ходики на стене пробили полночь, припорошив моё застолье серебристо-зеленоватой патиной лунного света. Я припомнил поговорку «утро вечера мудренее», выпил на посошок порцию чая и не раздеваясь повалился на кровать. На рассвете мне приснился сон.

Стоит на крылечке дядя Коля не с четырьмя подвыпившими сыновьями, а с величайшими мудрецами древности. Стоит, хитро улыбается и вдруг делает замах рукой. Его кулачок неторопливо, как в замедленной съёмке, движется в сторону мудрецов. Я пытаюсь проследить траекторию движения и вычислить адресата. Наконец становится ясно: кулак дяди Коли приближается к лицу... Сократа. Главное в действии дяди Коли (и это понимают все собравшиеся) – не нарушить общее состояние покоя среды. По мере приближения немощного старческого кулачка приплюснутый нос Сократа становится всё более приплюснутым, а сам Сократ, не меняя лица, одними губами испуганно повторяет: «Может, знаю, может, не знаю…» Вот Николаева «карающая десница» касается поверхности великого мудреца. Сократ падает на ступени и выплёвывает, как выбитый зуб, вредоносную частицу «не». Дальше происходит вот что. Освободившиеся от отрицания литеры начинают прямо на старческих ланитах обнимать друг друга. Они смеются, пританцовывают и повторяют: «Знаю, знаю всё про всё!» Сократ поднимается, соскребает с лица танцующие литеры, хмурит брови и задаётся вопросом: «Количество знания расширяет кругозор проблемы и, значит, увеличивает границу с незнанием. В соревновании двух бесконечностей истина неопределима. Дорога, которая не кончается истиной, для мудреца бессмысленна…» За спиной Сократа стоит Платон и старательно стенографирует каждое слово Учителя. Как только Платон собрался поставить значок «омега» под последней Сократовской мыслью, неугомонный кулачок дяди Коли опять замаячил в опасной близости уже перед ним самим. К чести великого идеалиста следует сказать – в минуту опасности он не счёл нужным прервать запись. Через пару минут Шиловский кулак настигает иррациональный образ мыслей Платона, и я замечаю слёзы на бледных щеках потрясённого ударом мыслителя. Глазницы, привыкшие к влаге в минуты восторженных откровений, на этот раз до краёв наполнились слезами растревоженного болью человека.
Сон продолжается. Как в русской былине, дядя Коля замахивается в третий, решающий раз. Я гадаю: кто следующий. И вижу, что этот мерзкий кулачок приближается... ко мне.
– Не может быть! – восклицаю я. – Отчего же, Луцилий? – улыбается Сенека. – У господина Шилова, нашего славного Кесаря, имеется одна дурная привычка – лишать жизни преданных и любящих подданных, пока они не запятнали свою честь изменой. Вам, русским, это должно быть понятно. Ваша история из столетия в столетие напоминает горящий Рим. Может, поэтому, – Сенека хитро прищурился, – вы именуете свою столицу Третьим по счёту Римом?» Последние слова Сенеки вызвали у мудрецов дружные улыбки. А Платон виновато отвернулся и, прикрыв окровавленную челюсть складками туники, сплюнул выбитый зуб.

Сторож Серёга

Апрель в этом году выдался слякотный и холодный. Весна, словно издеваясь над осиротевшими за зиму городскими не-у-дачниками, кутала солнце в плотную «силиконовую» обёртку кучевых облаков. И только в начале мая весенняя чаровница подобрела, сменила угрюмый северный хрипоток на говор весёлой южанки и напутствовала (у)дачников: «Езжайте! Ветер вам в спину!»
Я тоже собрал рюкзачок и прыгнул в переполненную электричку, в надежде отдышаться от городской зимы и побродить с авторучкой по живописным Мещерским перелескам. И хозяйство проверить – дело не лишнее. Мало ли что.
В первый же бревенчатый вечер явился сосед Серёга. По осени я передал ему дубликат ключей и просил приглядеть за домом. Теперь он с торжественным видом пришёл вернуть ключи в обмен на положенный магарыч. Передо мной стоял молодой старик, выжженный изнутри дешёвой деревенской водкой. Так кулёк скомканной бумаги, брошенный на угли, поначалу дымится и не подаёт признаков горения. Но потом вдруг в одном или нескольких местах образуются тёмные пятна. Кулёк быстро чернеет, будто подтаивает изнутри. Наконец из чёрных проталин вырываются языки огня. Они превращаются в огненных павлинов, распускают алые хвосты и тотчас уничтожают «мать-бумажку», подарившую им мгновение жизни.

Такой выжженной бумажкой и предстал передо мной странный сорокалетний ребёнок Серёга. Я редко наезжаю в деревню, но могу сказать точно, этот «ребёнок» рос на моих глазах. Отлично помню добрые качества милого деревенского мальчугана. Помню, правда, и одно пугающее свойство его детской натуры – пристрастие к насаживанию червяка на рыболовный крючок. Насаживание медленное и глубокое.
– Здорово, Борь, – хрипнул Серёга, входя и облизывая пересохшие губы, – ты эта, мне за пригляд-то налей. Чай, всю зиму исправно обходом ходил. Чё, дашь што ль?
Я оглядел горницу и заметил в одном из окон чуть выдвинутую раму и разбитое стекло, а на кухонном столике – отсутствие электрочайника и плитки. Всё остальное на беглый взгляд было цело.
– Так, а это что? Глянь, Серёга, – я подвёл его к повреждённому окну, – теперь смотри сюда, ни чайника, ни плитки. Что скажешь?
– Ёкэлэмэнэ, – буркнул Серёга, – это чё, блин, попал я?
– Точно, попал и выпивку не получишь.
– Я… я знаю, кто! – Серёга опустился передо мной на колени. – Я з-знаю, разберусь, дай стопарь, помру же!..
Я улыбнулся. В его словах «я знаю, кто» звучала чистая правда. Никто, кроме самого Серёги, без ключей попасть в дом не мог, а оконное стекло, судя по расположению осколков, было разбито изнутри. Пока я так рассуждал, Серёга, не вставая с колен, продолжал бормотать «найду-разберусь-узнаю…»
– Ладно, Серёга, – я достал из рюкзака припасённую бутылку, вскрыл печать и налил сто грамм, – всё понимаю, чайник и электроплитку пропил. Одного не пойму, зачем ты окно испортил? Хотел на залётного свалить, думал, не догадаюсь? Нехорошо, Серёга, мы ж соседи!
– Да я… не, не я... ну, в общем, прости, Борь! Не со зла…
Бедняга оправдывался, не опуская головы, и только коленями врастал всё ниже и ниже в пол. Я присел рядом, обнял его и подал стакан.
– Лечись, брат! То, что глаза не прячешь, – это хорошо. Да и чего, собственно, стыдиться? Ты ж не со зла. Поди, бес-дурачок попутал…