Корзина
0 ₽
пуста
Сад колдуна
— Есть в деревне нашей место удивительное, Ванчиков сад называется — дед Егор помешал в костре прутиком, задумчиво пригладил белую окладистую бороду.
Мы внимательно слушали старика, глядя, как огненные блики высвечивают из темноты черты лица, некогда прекрасного, истинно русского лица, покрытого теперь уже многочисленными морщинами, в которых залегла мудрость.
В эти места приехал я вместе с другом своим Андрюхой, здесь, говорили, рыбалка знатная. Вот и выбрались мы с ним в ближайшие выходные в деревню, что находилась километрах в ста двадцати от нашего города, приехали на машине, расположились, палатку поставили.
Деревня виднелась невдалеке от нас, справа. Можно было различить домики, рассыпавшиеся, словно игрушки в низине меж трёх холмов, поросших лесом.
Уже смеркалось, когда из-за ближайших кустов вышел к нам дед, вид у него был такой, словно он только что сошёл с иконы — благообразное лицо, открытый взгляд, лучистая тихая полуулыбка, седая борода. Мы удивились, кто он, и что тут делает в столь поздний час?
Старичок представился дедом Егором, он оказался из местных, жил одиноко, доживал свой срок. Сказал, мол, увидел издали огонь на берегу, и решил пойти, разузнать кто приехал, редко здесь чужие бывают да «побаять маненько».
Дед Егор нам понравился, простой и приятный человек, и мы пригласили его к нашему костру, в котелке уже закипала уха из свежего улова, который получился богатым.
Дед Егор оказался необыкновенным рассказчиком, мне так и виделся он сидящим на лавке под образами, в лаптях и с гуслями в руках, до того ладно да ловко у него получалось повествование, слово к слову складывалось словно бусины, нанизывалось на ниточку.
—Коль хотите, так расскажу я вам про тот сад.
—Расскажи, дед Егор, — попросили мы, — Ночь длинная.
—Слушайте коли так, мне тоже торопиться-то некуды. Жил в деревне нашей человек один, звали его Иван Иванычем, а все Ванчиком кликали, прозвище стало быть такое. Разное про него сказывали, кто хвалил, кто побаивался. За колдуна считали.
—А он и вправду им был?—задал вопрос Андрюха.
—Знания у Ванчика были, это несумненно, ведал он, — ответил дед Егор, — Только ведь колдун, он эти знания людям во вред употребляет, пакостит, стало быть. А этот напротив, помогал, бывало людей мирил меж собой, ежели кто в ссоре был.
Бывает у кого скотина захворает, он тут как тут, даже звать не надо. И так устроит всё, будто он случайно тут оказался, так, мимо шёл. Не хотел, чтобы человек себя должником перед ним чувствовал.
Пошепчет что-то на воду, даст скотине попить, и наутро здорова животинка. Кто-то благодарил потом Ванчика, молока принесёт, иль яиц. Тот не отказывался. Но чаще не благодарили, а Ванчик и вид делал, что ничего не было, что не помогал он вовсе. Так то.
Людям тоже, робятам особливо, подсоблял. Любил он очень ребятню-то. У него, у Ванчика, сад был знатный, яблонь много было, так вот эти яблоки хранил он в погребе аж до следующего урожая и не портились они. И ежели на кого хворь нападала, Ванчик хворого тем яблоком угощал. И как рукой всё снимало. Что это было? Людская ли вера в то, что поможет? Иль правда были у его знанья?
Он ведь мог даже роды принять. В то время до городу далёко было, это сейчас вы на своём коне,—дед Егор махнул рукой в сторону нашей машины, — За час долетаете, а раньше у-у-у сколь надо было ехать на телеге, а ежели пешком так и вообще. Ну и рожали дома обычно. Так вот Ванчика и на роды звали, вот как.
—Не стеснялись бабы-то?—удивились мы.
—Там уж не до стесненья, — ответил дед, — Да к тому же неспроста же его звали-то. Раньше ведь младенцы часто умирали. Оно и понятно — медицины не было в деревне, те же михробы разные, а лекарств нет. Раньше каки лекарства? Травы да корешки. А там как повезёт. Так вот, подметили бабы, что у тех, у кого Ванчик роды принял, ни один младенец не умер.
Повитуха местная ох как невзлюбила за то его. Почитай, кусок хлеба отнимал. А ведь он и не лез ни к кому, сами бежали люди за помощью.
—Дед Егор, — спросил я, — Вот ведь слушаю я тебя, сколько добра он землякам делал, а они его недолюбливали, почему?
—Человек он всегда боится того, чего не знает. Раньше вон грозы боялись, к примеру, думали боги гневаются. Вот и с Ванчиком так же было. Понимали люди, что сила у его есть, знания, вот и боялись. Ну, скажем так, с опаской относились. Но и уважали одновременно.
Как-то раз и вовсе диво было. Женщина молодая в деревне померла, горе-то какое, дети малые у ей остались.
Уже обмыли её и в гроб уложили, ревут все, рыдают в голос, тут Ванчик в избу входит.
Замолчали все, расступились. А он подошёл к усопшей, поглядел на неё молча, не знаю, что уж он там сделал, но только спустя мгновенье поднялась женщина в гробу, села! И прожила она потом долгую жизнь ещё, войну пережила и детей всех на ноги поставила.
—Да уж,—подивились мы,—Невероятно!
—А место что за чудесное? — напомнил Андрюха, — Про которое ты нам рассказать хотел.
—Я к тому и веду, — отозвался дед Егор, — Вначале-то надо про самого хозяина рассказать, чтоб понятно было. Так вот, про место. Как Великая война началась, посадил Ванчик вкруг своего дома сад терновый, на все пятьдесят соток. Да, чего так смотрите, земли у нас тут много, наделы большие были у каждого, и по сей день ещё так у большинства. Шли тяжёлые, страшные годы войны. Многие ушли тогда защищать Родину. И я тоже среди них. Да не все вернулись. Но вот долгожданная победа, окончена война проклятая. И как-то раз собрал Ванчик всех баб нашего села и сказал им так: «Покуда сад мой за межу не перейдёт, не бывать ни войне, ни голоду». Сказал он так, а на следующее утро и помер…
Мы слушали, затаив дыхание, а от последней фразы старика по коже пробежали мурашки. Вот живём мы так в своём городе, далёкие от чудес, от природы, от истинной жизни и ожесточается сердце, засыхает, как родник, которого камнем придавили. А потом — раз — мелькнет воспоминание какое иль слово услышишь невзначай откуда, и капелька по капельке начнёт пробиваться родник, поначалу робко, а затем всё смелее и смелее, и вот уж зажурчал в полную силу, побежал меж высокой травы, даря живительную влагу всему живому. Так и мы вот сейчас слушали деда Егора и волновалось что-то и поднималось в наших душах—забытое, светлое, далёкое.
—С той поры и по сей день в деревне нашей обычай такой есть, — продолжил дед Егор, — Ежели в мире назревает чего, конфликт какой, безобразие, идём мы, старики, к Ванчиковому саду и смотрим — не перешёл ли тёрн за межу? И, слава Богу, стоит пока на месте сад, значит не будет пока войны… И ведь что интересно, внутрь-то сад разрастается, вглубь, значит. Густой теперь стал, почитай почти восемьдесят лет стоит. А наружу, за межу, не идёт! Как стена будто невидимая тут и не пускает дальше. И не плодоносит этот сад, и насекомых там нет, и птиц. А по ночам слышен в том саду девичий плач.
Однажды гроза ударила в Ванчиков дом и сгорел он дотла. Местные переживали, как бы не было беды, колдун знак дал. На следующий год Сталин умер. Другая жизнь началась.
Никто не живёт на том участке, так и стоит Ванчиков сад. Старожилы уходят, а молодёжь она в такое больно-то не верит, посмеивается над стариками, мол, чудят.
Меж тем на востоке заалело. Потянуло ветерком. Запели первые утренние птицы. По лугам застелился туман. Короткие они, летние ночи, с одной стороны неба солнце заходит, а с другой уж восходит. Золотой огромный шар медленно и величаво выплывал над рекой в белых плотных клубах тумана. И как люди не замечают этой красоты, этого великолепия природы, могущества её? Спешим, бежим, торопимся, а вот уж и жизнь прошла, как сон…
Дед Егор кряхтя поднялся. Размял ноги.
—Что ж, спасибо за уху, сынки! Вот и ночь с вами скоротал. У стариков ведь бессонница. А тут хоть время не впустую было потеряно. Спасибо вам за беседу. Пойду я. Счастливого пути!
—И тебе счастливо оставаться, дед Егор, спасибо за рассказ!—ответили мы. Тут Андрюха спохватился:
—Дед Егор, а у колдуна что же, своей семьи не было?
Дед Егор улыбнулся в бороду:
—Отчего же, была. И сейчас потомки его живут в нашей деревне.
—Интересно, — воодушевился Андрюха, — Вот бы посмотреть на них. Может и они тоже чего умеют, а?
—Может и умеют, — сказал дед, — Ну смотри, коль интересно на потомков-то.
—Погоди, дед, — не поняли мы, — Так ты и есть потомок колдуна?
—Сын я его,—ответил дед Егор.
И улыбнувшись нам в последний раз, пошёл прочь по цветущему лугу, в сторону деревни, золотой туман окутывал его силуэт и он таял, словно растворяясь в этом величавом восходе небесного светила. Внезапно дед Егор остановился и оглянулся на нас, солнце освещало его белоснежно-седые волосы так, что они казались нимбом вокруг его головы. Старик улыбнулся нам кроткой, светлой улыбкой и произнёс:
—А я ведь, сынки, тоже с той войны не вернулся.
Он посмотрел на нас ещё немного, а после широким, благословляющим жестом перекрестил нас с Андрюхой и пошёл своей дорогой. Мы стояли молча, поражённые, и глядели ему вслед. И вот уже один туман стлался по цветам, покрытым каплями росы, и в каждой капле отражалось солнце, и казалось, что кругом рассыпаны мириады драгоценных камней. Ночь ушла…
Смотритель
Спелый август повис над селом пряным, густым ароматом наливных яблок, теплом парного молока, душистым духом луговых трав и свежего сена. По утрам уже было прохладно и солнце вставало красным шаром из молочного тумана над рекой, а по ночам полная, налитая луна плыла над избами, глядя жёлтым своим глазом на Божий мир.
Валюшка с ребятами целыми днями были в заботах, и то понятно, родителям помочь надобно по хозяйству, скотине задать корма, пока старших дома нет, огород прополоть. А после, как работа окончена, можно и погулять — на речку ли сбегать искупаться (хотя Валюшкина бабушка и стращала их, мол, после Ильина дня Бог в воду льдинку пускает и купаться нельзя), на поле ли, поваляться в высокой траве да послушать стрёкот кузнечиков, обруч ли по улице погонять, мало ли дел у Валюшки с друзьями! А может, если старенькая бабушка вздремнёт после обеда, когда стоит самая жара, получится и на кладбище сбегать.
Деревенское кладбище располагалось недалёко за околицей, стоило лишь малость пройти по дороге, поросшей травой, свернуть, и окажешься в лесочке, под сенью которого возвышались тут и там старые надгробия и кресты. Кладбище манило деревенских ребятишек своей особой атмосферой. Здесь всегда было тихо, несмотря на погоду, время года и близость деревни, лишь пели птицы, да ветерок колыхал траву и шелестел листвой берёз.
Дальше, за погостом, начинался уж настоящий лес — густой, тёмный, еловый. Оттуда веяло прохладой и было немного жутко от сумрака, царившего под лапами древних, покрытых мхом елей. Бабушка сказывала, что где-то там, в еловом сумраке стоит избушка Прошеньки, в которой давно уж никто не живёт. Что за Прошенька бабушка никогда не объясняла и только отмахивалась рукой и оттого образ его всё более обрастал для деревенской ребятни домыслами да быличками. Представлялся он им неким чудовищем, которое однажды может выбраться из своей избушки да и съесть их. Но всё же погост так и звал поиграть в прятки среди старых могильных холмиков да высокой травы, и ребятня частенько бегала туда, во время игры то и дело с опаской поглядывая в сторону дремучего леса.
Так было и сегодня. Валюшка дождалась пока бабушку сморила послеобеденная жара и она уснула в прохладной избе, и побежала за Николашей и Егоркой. Два брата жили в соседях, Николаша, ровесник Валюшки, был старшим, ему недавно исполнилось девять, а Егорка — младшим, ему пошёл седьмой год. Бабушка Вали, мирно спавшая в избе, приходилась на самом деле девочке прабабушкой, ей было уже почти сто лет, вот какая она была старенькая. Однако, несмотря на преклонный возраст, старушка ещё довольно таки сносно хлопотала по домашним делам, и потому оставляли их, старого да малого, на хозяйстве.
—Спит бабанька?—спросил Николаша.
—Спит, — откликнулась Валюшка, — Пойдём что ль на кладбище?
—А то! Давно там не были, — ответил Николаша, — Я ещё с прошлого раза там ягодник приметил, поди есть ещё ягоды там?
—Да уж чай перезрели теперь,—задумчиво протянула девочка,—Ну да там увидим. Бежим скорее!
Егорка выбежал на крылечко, затопал босыми пятками, заторопился:
—И я, и я с вами!
—Дак куда уж без тебя-то, — проворчал Николаша и ребята тронулись в недалёкий путь.
На погосте было солнечно, стройные светлые берёзки перебрасывали друг другу солнечных зайчиков и переливались бликами, древние кресты стояли величественно и тихо, словно храня некую тайну, новые надгробия, что находились ближе к дороге, казались совсем юными и не такими мудрыми, как те, старые, на которые время уже наложило свою печать. Царство мёртвых было вовсе не страшным, а уютным и благодатным, здесь щебетали птицы и царил покой.
—Бабушка говорит, что они не мёртвые, а усопшие, — сказала Валюшка ребятам, указывая пальчиком на ближайшую могилку.
—Как это?—спросил Егорка.
—Ну это значит, что не умерли они, а спят, — пояснила Валюшка.
—Как это спят? — встревожился Егорка, — А ну как проснутся и повылазят?
—Не повылазят, бабушка сказала, что они встанут только на Страшный Суд, а когда он будет один Бог ведает.
—А ну как он прямо сейчас и случится? — всё переживал допытливый Егорка.
—Не случится, — ответил Николаша, — Иди вон лучше ягод набери, гляди-ко какие красные стали, сами в руку падают.
Наевшись ягод, друзья затеяли игру, двое прячутся, а третий ищет. В этот раз выпало водить Валюшке. Досчитав до десяти, девочка двинулась по тропинке меж холмиков, то и дело разводя руками высокую траву и заглядывая за кресты—не тут ли братья? Внезапно на тропинке показалась старуха с клюкой. Это была страшная бабка Фотинья, слывшая на деревне ведьмачкой. Валюшка тут же присела в траву и прислонилась к тёмному широкому древу могильного креста. Бабка Фотинья не успела заметить её.
Сгорбленная, но при этом шустрая, с острым цепким взглядом, морщинистым лицом и злым языком, наводила она ужас на жителей деревни. По периметру её двора натыканы были корявые куриные лапы, и разбросаны какие-то щепочки, для чего никто не знал, но один вид этого мерзок и противен был людям. В ветреные дни выходила старуха на улицу и, шепча что-то на ветер, сеяла мелкие чёрные семена. Баяли люди, что это она раздоры да хвори напускает. А то, бывало, мимо пройдёт, взглянет с ненавистью, плюнет на дорогу перед человеком да пошепчет, а к вечеру у того лихорадка да ломота. Обходили люди стороной ведьмачку и мимо дома её старались не хаживать, да и то ладно, стоял-то он на отшибе.
И вот сейчас бабка Фотинья пришла на погост.
—И что ей тут понадобилось? Явно не с добром она здесь, — думала Валюшка, замирая от страха, — Лишь бы ребята не выскочили, иначе попадёмся старухе на глаза, что-то будет тогда?
Ведьмачка доковыляла до одной из старых могил и, вынув что-то из холщовой сумки, принялась подкапывать в землю. Валюшка выглянула осторожно из своего укрытия и заметила, как за одним из холмиков сидят Николаша с Егоркой и тоже глядят на старуху.
—Тс-с-с,—показала им Валюшка. Мальчишки кивнули в ответ. Старая карга возилась недолго и вскоре, бормоча себе под нос, двинулась обратно.
Как только она скрылась из виду, ребята вышли из своих укрытий и побежали к тому месту, где закопала что-то ведьмачка.
—Глядите-ка, — зашептал Николаша, — Тут торчит какая-то ленточка из земли.
В уголке могилы и вправду виднелась свежая земля, из под бугорка выглядывал наружу аленький кончик ленты. Егорка потянул за него.
—Не трожь, Егор! — подскочил Николаша да поздно. Егорка вытянул уже из-под комьев земли какой-то моток, обвязанный той самой алой лентой.
—Брось скорее! — крикнул Николаша младшенькому. Егорка испуганно отбросил моток в траву, притих. Валюшка обняла испуганного мальчишку:
—Не бойся, мы рядом, просто нельзя трогать такое, бабка Фотинья недобрая, сам знаешь, неспроста она тут колобродила и шептала.
Всё ж таки любопытно было ребятам, что там такое и они склонились над мотком, валяющимся в траве. Был он небольшим, размером с детскую ладошку и представлял из себя непонятную смесь из спутанных чёрных волос, перьев, веточек, да тряпицы, в которую было что-то завёрнуто, всё это было обвязано алой лентой.
—Фу, мерзость какая! — сказал с отвращением Николаша.
—Да, — поморщилась Валюшка, — И что теперь делать? Взрослым рассказать?
—Ага, — скривился Николаша, — Так ты и скажешь, мол, гуляли мы по кладбищу, а тут бабка Фотинья идёт… Ка-а-ак даст тебе мамка по шее! И нам влетит, что здесь были. Никому ничего не скажем. А сейчас ко двору пойдём играть.
Валюшка с Егоркой согласились.
—А с этим-то что делать? — спросила девочка, указав на моток.
—Да пусть тут и валяется, авось ветром унесёт, — ответил Николаша.
Валюша кивнула и ребята направились к выходу, коим служила скрипучая деревянная калитка под аркой. Егорка добежал первым и толкнул легонько калитку, она обычно отворялась даже от дуновения ветерка, но сейчас калитка стояла на месте. Егорка снова толкнул калитку — ни с места.
—Николаша, — протянул озадаченно Егорка, — А калитка-то не отворяется.
Старшие в это время тоже добрались до выхода.
—Чего брешешь? — буркнул на младшенького Николаша,—А ну отойди.
Николаша толкнул калитку, но та и не думала открываться. Николаша толкнул ещё и ещё раз, а после, разозлившись, принялся колотить по ней руками и пинать.
—Дай я попробую, — подошла ближе Валюшка. Но и девочке калитка не поддавалась.
—Ребята, может там сломалось чего, да ну её, давайте вон через забор перелезем.
Ограда кладбища представляла собой деревянный невысокий заборчик, ребятам по шею, а взрослому чуть выше пояса, так что перелезть через неё не составляло никакого труда.
—Давайте, — Николаша полез первым. — Я перелезу, а потом ты Егорку подсадишь, — сказал он, обращаясь к девочке.
Но стоило ему лишь только залезть на ограду, как он неожиданно свалился назад и посмотрел испуганными глазами на Валюшку:
—Валя, меня что-то не пускает, там будто стена какая.
Валюшка молча полезла следом, и через мгновение сидела на ограде, но спрыгнуть на ту сторону не могла, перед нею и вправду словно была невидимая стена, которая не пускала её.Девочка спрыгнула на землю.
—Давайте кругом обойдём, там за старыми могилами дыра была в ограде,—сказала она ребятам.
Но вскоре друзья поняли, что все их попытки бесполезны. Кладбище словно не отпускало их.
—Это всё из-за ведьмы! — разозлился Николаша, — Она заколдовала выход.
Егорка заплакал и прижался к Валюшке.
—Не плачь, Егорка, — успокоила его девочка, — Сейчас бабушка проснётся и будет меня искать, а вечером взрослые с поля придут, и нас найдут.
Ребята присели в траву у ограды и стали ждать.
***
Вот уж и вечер наступил, длинные тени протянулись от крестов и берёз, похолодало. Ребятишки прижались друг к другу, хотелось пить и есть. Несколько раз пробовали они открыть калитку или перелезть через ограду, но всё безуспешно. Взрослых всё не было. Вскоре на западе порозовело, солнце стало клониться к лесу и медленно опускаться за высокие тёмные ели. В последний раз осветив небосклон красными лучами, светило скрылось и наступила тьма. На небе тут и там загорались первые далёкие звёздочки, но их света не хватало, чтобы разбавить темноту ночи. Немного погодя на небо выкатилась огромная жёлтая луна, повисла над рекой, отражаясь в глубокой воде, позолотила лунную дорожку и берега. Тишина стояла кругом, лишь одинокие вскрики ворон нарушали безмолвие ночи.
Вдруг ребятам послышались далёкие встревоженные голоса.
—Нас ищут!—подскочил Николаша. Валюша с Егоркой тоже поднялись на ноги и прислушались. И правда, где-то за лесочком, возле деревни кричали люди, звали их по имени.
—Они сюда идут! — обрадовался Егорка, — Сейчас нас вызволят!
Ребята громко закричали в ответ:
—Мы здесь! Мы на кладбище!
Огни приближались к погосту всё ближе и ближе, уже можно было различить голоса, были там и родители Николаши с Егоркой, и родители Валюшки, и ещё другие — дядька Платон, дядька Михаил, тётка Настасья и ещё кто-то. Вот они уже открыли калитку и ступили на тропинку.
—Мама, мама!—бросился Егорка к своим.
—Нам было так страшно, — наперебой кричали Николаша и Валюшка, подбегая к родителям и обнимая их.
—Ва-а-аля! Никола-а-ай! Егорка-а-а! — продолжали звать родители, уходя от них всё дальше по тропке. Ребята остановились в изумлении:
—Мама, мы же здесь, — прошептала девочка, по щекам её текли слёзы. Егорка уже рыдал, не сдерживаясь:
—Почему они нас не слышат? Я хочу к тяте, хочу домой!
Все трое бросились вслед за взрослыми. Те уже разбрелись по кладбищу, заглядывая за каждый крест, разводя руками высокую траву и беспрерывно зовя детей. Валюшка подскочила к тётке Настасье:
—Тётка Настасья, мы же тут! Это же я, Валюшка! Мы тут! Девочка хватала женщину за руки, повисая на ней всем телом и рыдая, но та словно не слышала её.
—Нет их здесь,—подошли к Настасье мужчины,—Надо в лес идти искать.
Дети стояли и молча смотрели, как взрослые уходят с кладбища, не зная, что предпринять.
—Валюшка, бежим, пока калитка отворена! — крикнул вдруг Николаша и, подхватив на руки Егорку, помчался, что есть сил к выходу. Но подбежав к калитке отлетел назад, словно отброшенный неведомой силой, Егорка покатился по земле.
—Ушибся?—подскочила Валюшка. Мальчики плакали и потирали головы, с безнадёжностью глядя, как свет керосинок удаляется прочь. Тьма снова окружила друзей.
***
Ребята сидели, прижавшись друг к другу возле ограды, слёз уже не было, наступило равнодушие, Егорка, наплакавшись,уснул.
—Это что ж выходит, — тихо спросил Николаша, — Кладбище только нас не выпускает?
—Выходит, что так,—ответила Валюшка.
—А почему же взрослые нас не видят?
—Да кто ж знает.
—Не иначе, как ведьмачка наколдовала.
—Что же с нами будет? — вздохнула горько Валюшка и прикрыла глаза, от голода сводило живот. Внезапно послышался какой-то шорох, словно волны накатывали вдали на высокий берег. Николаша с Валюшкой открыли глаза, прислушались. Звуки доносились со стороны леса. Среди чёрной стены елей мелькнул огонёк.
—Что это?—задрожала девочка,—Может волки?
—Не бойся, — храбро ответил Николаша, — Я вас в обиду не дам!
Мальчик поднялся и подойдя к ограде начал расшатывать один из колышков, пока тот не поддался, тогда мальчик с силой выдернул его из земли, немного сомневаясь постоял и снова попробовал перелезть через ограду, но, как и прежде, ничего не вышло. Тогда он развернулся лицом к приближающемуся огоньку и выставил вперёд колышек.
Всё ближе и ближе… В мерцающем тусклом свете огонька стали различимы очертания высокого силуэта с длинными волосами, который словно плыл по траве.
В правой руке фигуры был посох, а в левой гнилушка, мерцающая зеленоватым светом. От страха сердце ребят колотилось как бешеное, однако бежать им всё равно было некуда и они молча дожидались своей участи. Тёмная фигура подошла к ним и остановилась. Это был древний старик, высокий и худой, в длинном одеянии, когда-то бывшем, верно, рубахой, а сейчас представлявшем собою одни лохмотья, седые волосы его ниспадали на плечи и перехвачены были на лбу тонкой лентой, взгляд же был мудрым и добрым. Ребята немного выдохнули и, осмелившись заговорить, обратились к старику:
—Дедушка, а ты кто?
Старик ласково улыбнулся ребятам и ответил:
—Я—Смотритель.
—А откуда ты, дедушка?
—Да вон оттуда, робятки, — и старик махнул рукой в сторону леса, — Там моя избушка стоит. А теперича давайте-ко выбираться!
—Да мы не можем, деда! Не выпускает нас! — затараторили друзья.
—Ничего, со мной выпустит, — ответил старик, — Идёмте.
С этими словами он поплыл по тропке и трава не гнулась под ним, Валюшка, Николаша и сонный Егорка поспешили следом.
—Деда, а почему мы выйти не можем? — спросила Валюшка.
—Тронули вы то, чего нельзя было. Пошто полезли раскапывать то, что ведьмачка прикопала?
—Мы нечаянно, это Егорка, он маленький ещё, — ответил Николаша.
—А зачем бабка Фотинья это сделала?—снова спросила старика Валюшка.
—А вот чтобы вас тут оставить и сделала.
—Так как? — удивились Николаша с Валюшкой, — Выходит она нас видела?
—Видела-видела, нарочно и пришла сюда за вами следом, да подклад зарыла. Знала, что полюбопытствуете. А ей только то и надо. Как только вы его тронули, так и морок на вас нашёл, окутал, опутал, стеной оградил.
—Так значит это не калитка не выпускала нас, а мы сами находимся за этой стеной?
—Всё так, — отвечал Смотритель, — Вокруг вас стена незримая. Ну а коль в это время вы на кладбище оказались, то и выйти отсюда не можете. Были бы в избе, так оттуда бы выйти не могли. Дело не в калитке, а в вас самих.
—Постой-ка, деда, — остановилась вдруг Валюшка, — А как же ты сам тогда нас видишь?
—Я-то? — усмехнулся дед, — На то я и Смотритель, чтобы всё тут видеть и всё знать.
А после, помолчав, добавил:
— Я ведь на границе миров живу. Оттого и вижу оба мира.
Ребята притихли, боясь спрашивать дальше у чуднОго старика, лишь бы вывел их отсюда скорее, лишь бы получилось. Вот все четверо подошли к калитке, Смотритель легонько толкнул калитку посохом и она со скрипом отворилась. Старик вышел наружу и, обернувшись назад, позвал ребят:
—Ну не бойтесь же, выходите.
Валюша первая робко ступила на грань между погостом и миром живых, вытянула ножку за порог, потом вторую, и вот уже стояла она по ту сторону ограды рядом со стариком. Николаша и Егорка, не мешкая, перескочили через калитку и, радостно смеясь, подбежали к Валюшке.
—Спасибо тебе, дедушка! — закричали ребята, обнимая старика, а тот довольно ухмылялся в усы, да гладил их по головкам шершавой большой ладонью.
—Ну что же, ступайте теперь домой, да запомните — никогда не подбирайте что ни попадя, тем паче тут, на погосте. Здесь два мира встречаются — живых и мёртвых. Любят колдуны да ведьмачки это место, могут и подклад сделать и порчу навести, да много чего. Фотинья нарочно для вас всё устроила нынче, увидела, что отправились вы на погост, и пошла следом, да зарыла свою пакость, навела такой морок, что не могли вы отсюда уйти да и вас никто не мог найти.
Хорошо, что я пришёл, иначе остались бы вы тут до полнолунья, а оно уже скоро наступит, через два дня, а там пришла бы старая карга за вами, и забрала с собою на шабаш, хотела она в обмен на вас новый дар себе у бесовской силы выпросить. Да не вышло ничего. Но не бойтесь, теперь она вас не тронет. На-ко вот, Николушка, держи гнилушку, она вам дорогу освещать будет. Ступайте!
Ребята побежали по дороге, но внезапно их осенила мысль и они остановились:
—Деда! — крикнули они, обернувшись назад на старика,—А как же дома-то? Увидят нас?
—Увидят, не бойтесь. Ступайте с Богом! — ответил Смотритель и махнул рукой.
Добежав до поворота, ребята оглянулись в последний раз на старика, чтобы помахать ему на прощание, но на том месте уже никого не было и лишь одинокая высокая сосна стояла, качаясь под ветром.
***
—Бабушка, — спросила Валюшка у старенькой прабабушки, когда спустя несколько дней улеглась вся суматоха,—А кто же был тот старик, который нас спас?
Валюшка, Николаша и Егорка сидели на лавке у двора рядом с бабушкой и беседовали, поджидая пастуха, который вот вот должен был пригнать с лугов в деревню стадо. Вечер опускался на деревню.
Бабушка прикрыла глаза, задумалась, а после ответила:
—Думаю я, что Прошенька это был.
—Как Прошенька? — вскричали дети, — Он ведь страшный и злой?
—Кто вам сказал?
—Ну ты ведь сама сказывала, что в избушке он живёт в дремучем лесу. А разве станет там жить добрый человек?
—Почему же не станет? Сам он так захотел, подальше от людей.
—Отчего тогда ты нам не велела ходить туда?
—Оттого, что много знать будете! — строго ответила бабушка, но после смягчившись добавила, — Давно умер уже Прошенька.
Ребята притихли, ничего не понимая, а бабушка замолчала. Но немного погодя снова заговорила и начала рассказ:
—Слушайте уж, ведь покоя не дадите. Маленькая я тогда была, годков пять может, а Прошенька уж большенький был, лет двенадцать, чай иль поболе. Но с ровесниками своими он не ходил, а всё с нами бегал, с маленькими, в куклы игрался да прятки. Ровня те над ним смеялись, за дурачка держали.
Да он и вправду на него был похож, всё улыбался да бабочек рассматривал, то с цветами да деревьями примется говорить, то в небо уставится и счастливый такой стоит неподвижно, а усамого слёзы по щекам катятся. Что уж он там видел? Бог весть. Однако безобидный был и мы, маленькие, охотно с ним играли.
Прошеньку этого подкинули совсем крохой к избе нашего батюшки, в корзине прямо, ночью на крылечке и оставили. Вышли те утром, а там дитё. Чьё? Откуда? Кто скажет. Так и оставили они мальчишку у себя, вместе со своими ребятишками вырастили, как родного любили. А как подрос Прошенька, так и стали замечать, что блаженной он. Ну что поделать? Не исправишь ведь.
А после и поняли, что вовсе он не простой, однажды увидела мать, как коршун цыплёнка на дворе схватил да понёс, а Прошенька выскочил из избы, голову задрал, уставился в небо, шепчет что-то. Видит мать — коршун когти разжал и цыплёнка выпустил. Упал тот на землю. А толку-то, всё одно, мёртвый уж теперь, один бок когтями крепкими разорван. Да тут вот что и случилось. Прошенька к цыплёнку подбежал, в ладошки его взял, погладил, пошептал, дунул и — цыплёнок-то и ожил! Побежал по зелёной травке к своим!
Диву далась попадья, мужу вечером поведала. И стали они теперь много чудного за Прошенькой подмечать, да всё ведь он доброе творил, зла не делал. Так и время шло, а как исполнилось ему семнадцать лет, поклонился он родителям в ноги и сказал отцу с матерью, мол, пойду я в лес жить, спасибо вам, что вырастили, погибнуть не дали. Батюшка с матушкой снова диву дались, ведь они ему сроду не сказывали, что не родный он. Отвечают, мол, куда тебе, сынок, разве ж проживёшь ты один? А он всё своё твердит. Что делать? Ну давай хоть в деревне избу тебе поставим. Нет, бает, в лесу буду жить и всё тут.
Подняли ему избу. Оставили кой-какой скарб. Дровишек немного. Ладно, думают, лес недалёко от деревни, можно и проведать сходить и сам Прошенька в случае чего придёт. Так и ушли. А Прошенька ничего, жить стал, люди диву давались, как такой дурачок сам справляется? Подивились да и забыли, у всех свои заботы. Справляется и ладно. Ходил-то он всё время в рванье, подпоясанный верёвкой. Не желал другую одёжу надевать. Летом босоногий, зимой в валенках, а сверху тулупчик накинет. Вот и весь наряд.
А после стали видеть, что Прошенька на кладбище то и дело ходит. Бродит себе среди могил, улыбается кому-то, наклонится к окресту, беседует. Да всё чаще после похорон чьих-нибудь.
Однажды не выдержали мужики наши, пришли к нему поговорить, мол, чего ты там бродишь? Постращать даже хотели, мол, нечего там шастать. А он на них глянул эдак по-своему то, по-доброму,и говорит:
—Так ведь страшно им в первые дни, проводить их надобно, плачут они.
Опешили мужики и покинули молча его избушку.
А однажды зимой мальчонка на реке тонул, в полынью провалился, так откуда ни возьмись Прошенька там оказался, прямо вот на глазах бегущих к реке людей появился, как из воздуха, да и вытащил мальчонку.
С той поры оставили люди Прошеньку в покое, поняли окончательно, что непростой он человек, а особенной. Зла нет от него. Многое было за эти годы, и от волков он путников спасал, и грозу заговаривал. Да однажды, это уж лет двадцать назад было, не видно его стало. Пошли люди к нему в лес, проведать, мало ли чего, старый ведь человек. Там и нашли, на лавке лежал под образами, да не в своём рванье обычном, а в белоснежной вышитой рубахе, и откель только она взялась у него?
Не дышит, не слышит, холодный уже стал. Обмыли его, в гроб уложили, да оставили, наутро с молодым попом вернулись. Хоронить пришли всем селом Прошеньку, только тогда уж имя-то его все забыли, все Смотрителем его величали. Проводили. Крест на могилку поставили. А на третий день деда Игната хоронили, и тут тётка Маланья и увидела его.
—Кого—его, бабушка?
—Как кого? Прошеньку! Ходит как давеча бывало меж могил, улыбается, остановился у креста на свежей могиле и погладил крест-то рукой, да кивает кому-то, будто деда Игната встречает. Испужалась тётка Маланья да вон оттуда. Вот так-то, робятки. И после смерти своей Прошенька тут остался, людям помогать, добрые дела творить. Святой был человек…
Валюшка, Николаша и Егорка притихли, слушая необыкновенный, удивительный рассказ прабабушки. В конце улицы показалось деревенское стадо, запылило по дороге, замычало, загудело.
—Вон и Зорьку нашу ведут, — улыбнулась бабушка и поднялась навстречу.
—Здорово, Пантелевна! — окликнула бабушку соседка Митревна, вышедшая ко двору встречать свою Звёздочку, — Слыхала ли новость-то? Бабка Фотинья нынче померла.
Евдокия
В деревне нашей, сказывают, жила семья одна, муж да жена. Мужа Николаем звали, а жену Евдокией. Жили как все, в колхозе работали, дома хозяйство опять же — коровка да овцы, три козы да курочки с поросятами. Евдокия всё успевала, хорошая была хозяйка. Да вот только одна была у них беда — детей никак не могли народить. Что тут поделаешь? Ездили они в город к врачам и даже к какому-то именитому профессору попасть сумели, однако же ничем те помочь не могли. А там и война началась…
Николая в первых же рядах призвали, как и многих деревенских мужиков, а Евдокия в колхозе работать осталась, для передовой хлеб да молоко поставлять, носки и варежки вязать для мужей на фронт. Тяжело было, горько, да и хозяйство своё сдала Евдокия в колхоз, на общее дело, себе лишь одну козочку оставила, вовсе стало уныло, одиноко дома. Тишина кругом да стены стылые.
То ли от томительной неизвестности, то ли от усталости вечной понесло Евдокию не в ту степь, неизвестно, а только начала она нехорошими делами заниматься. Ворожить да заговоры читать. Бабка ейная умела это дело. А от неё осталась после смерти книжка самописная с разными записями. Бабка Евдокии хоть и была из крестьян, да грамоту знала, в церковной школе училась, будучи в малых летах.
А уже под старость, когда пришла пора помирать, позвала она внучку к себе да велела рядом сесть и руку подать. Испугалась тогда крепко Евдокия, баушку она и при жизни побаивалась — всегда тёмная, строгая, а тут и вовсе страшно девчонке сделалось, лежит передней старуха, что чёрная обгорелая головешка, стонет, руку костлявую к ней тянет.
Помотала Евдокия головой и у двери осталась. Долго бабка её упрашивала и так и эдак, а когда поняла, что не подойдёт та, выплюнула:
—Книжка… Книжка на подловке спрятана, под тряпьем, в щели, в стене. Возьми…На память.
Тут начало старуху крутить, завертелась она на кровати волчком, да всё кричит:
—Жарко, жарко, горю я!
Бросилась Евдокия вон из избы. А через день и померла старуха. Про книжку ту маленькая Дуняша и забыла напрочь. А вот сейчас, спустя годы, на тебе—вспомнила. Всё до слова вспомнила, что бабка наказывала, и где та книжка лежит тоже вспомнила.
В осенних потёмках, под моросящим пронизывающим дождём, отправилась Евдокия в бабкин дом. Он так и стоял по сей день крайним в улице, нежилой, мёртвый, глядя пустыми глазницами окон на живой мир. Крыша в одном месте провалилась, а в остальном изба ещё была крепка. Вспомнила Евдокия, как мамка её слёзно умоляла дядьку Мирона да других мужиков разобрать крышу в том месте, а то, дескать, не помрёт мать. Сломали мужики. В тот день бабка дух и испустила.
Евдокия, не зажигая свечи, в полной темноте прошла по холодной сырой избе, жутко тут было, в нежилых домах оно завсегда неприятно, а тут особая тишина стояла, страшная. Словно бы не один ты тут, а есть кто-то кроме тебя в этих провалах глубоких чёрных углов, где царствовала сама тьма. Большая печь белела в темноте горбатой громадиной, затаившимся зверем, зияла разверзнутой пастью-устьем.
Поёжилась Евдокия зябко да вышла в сенцы. Из сенцев лаз на подловку вёл. Поднялась Евдокия по скрипучей лестнице, а наверху ещё темнее, сквозь разлом в крыше дождь моросит. Постояла Евдокия и вдруг уверенно пошла к одному месту, ровно как позвал кто её. Сунула руку да и вытащила из укромного угла книжонку ветхую, пропахшую всю тленом и сыростью.
И лишь только взяла она в руки книгу, зашуршало кругом, поползло, зашептало, словно сотни голосов враз заговорили, была да нет бросилась оттуда Евдокия сломя голову. Не помнит как и до дома своего добежала.
Дверь заперла, отдышалась, скинула телогрейку и села к печи. Трясущимися руками подкинула дровишек в топку, а как разгорелся огонь да запрыгали, заплясали язычки пламени по поленьям, подсела поближе да раскрыла книгу…
Потекли дни. Не всё и не сразу понимала Евдокия из написанного. Что-то не разобрать было вовсе, что-то в голове не укладывалось, а что-то временем стёрлось, размылось, затуманилось. Но многое читалось так, словно не новое это, а хорошо забытое старое, словно знала уже это всё Евдокия, видела, слышала, да подзабыла с годами, подрастеряла…
Замкнулась Евдокия в себе, с людьми перестала общаться. А в деревне вся жизнь на виду, заподозрили люди неладное. Навещать принялись бабы Евдокию, да та им не рада, молчит как бирюк, на дверь с тоской глядит, будто намекая гостям на уход. Кому такое по душе? Перестали бабы ходить. Нешто своих забот да горестей мало. Авось оклемается соседка. У кого сейчас горя нет? В каждой избе вон кто-то на фронте.
Однажды подруга близкая заглянула проведать Евдокию, та на себя непохожа, отвечает вскользь, мыслями далёко где-то, чаю не предлагает, раньше всё бывало заварят зверобоя да душицу, беседу заведут, а тут — нет, бирюком Евдокия глядит.
Смотрит подруга, а в красном углу иконы пропали, одни полки пустые да занавесочка на бок сдвинута висит сиротливо.
—Душка, а где ж иконы-то у тебя?—спрашивает.
—Убрала я их, — буркнула Евдокия, — Не могу с ними.
—Батюшки, дак как это? Чем они тебе помешали?
—Тяжело мне от них, глядят они на меня, жгут будто.
Похолодела внутри подруга, замолчала, не по себе ей сделалось от таких слов, да потихоньку и домой ушла. Опосля и заходить перестала, боязно.
А Евдокия ничего не замечает, днём допоздна на работе, а ночью, как вернётся домой, так за книгу сразу. Исхудала вся, высохла, почернела. От прежней пышной да весёлой Дуняши одна лишь тень осталась.
Многому научилась она из той книжки, а после стали к ней уже сами бесы являться да науку свою передавать, подначивать. Всё глубже затягивало то болото Евдокию. Люди опасаться стали по вечерам мимо их избы ходить, тени чёрные вокруг летали, а несколько раз видали как в трубу печную огненный шар залетал. Старые бабки судачили, что к Евдокии летун повадился.
Как-то раз в коровнике поспорили о чём-то Евдокия с Полей, так тем же вечером Полю хворь прихватила, лихорадка такая, что несколько дней не могла она головы поднять. В другой раз соседского ребятенка яблоком угостила Евдокия из своего сада. На другой день дурной мальчишка сделался, кричит, как режут его, и всё пальчиком тычет в угол:
—Боюсь, боюсь его, уберите его!
Кого он там видел, Бог весть. Позвали батюшку из соседнего села. Окропил он избу святой водой, молитвы прочитал, отпустило мальчонку, ушёл морок.
После того стали люди на Евдокию косо посматривать, наблюдать. И заметили, что как с кем Евдокия поговорит или подаст чего из рук в руки, так неладное начинается. Побаиваться её стали.
Подошла как-то Евдокия к Надежде, что через два дома от неё жила, да и говорит, готовься, мол, через четыре дня у тебя радость будет, а через десять горе. Испугалась та, глядит молча на Евдокию. А та усмехнулась недобро, да и пошла дальше.
А через четыре дня муж у Надежды приехал домой, после тяжёлой контузии и ранений списали его в запас. Вот и радость. А ещё через десять дней дочка их единственная утонула на речке. Никто не видал, как это случилось. Долго искали её всей деревней, а вскоре тело всплыло, так и нашли.
Ополчился народ на Евдокию, уж не она ли девчонку и сгубила, коли кончину предрекла? Свидетелей-то ведь нет. Собрались толпой да пошли к ней на разговор.
—Сама она утонула, оступилась на берегу, а там высоко, возле Матрёниной сосны это было,—отвечает им Евдокия.
—Откуда ж ты знаешь, коли там тебя не было, а? — кричит народ, — Отвечай, не то народным судом тебя судить станем!
\
Достала молча Евдокия книжку чёрную из-за печи, на стол перед всеми бросила.
—Да ведь то Маланьи, бабки её книга, — ахнула одна из старух. Попятились люди, жутко им сделалось, вышли из избы. Одна лишь Надежда стоять осталась. Пристальным, немигающим взглядом смотрит прямо в глаза Евдокии. Несколько минут так стояла, а после резко вышла.
А ночью полыхнула Дунина изба. Сбежался народ, вроде как тушить надо, а все стоят. Смотрят только на огонь, понимают, чьих рук дело. Никто Надежду не осудил. Как вдруг громыхнуло в небе, зарокотало и хлынул разом такой ливень, что огонь и потух, почти и не затронуло избу, лишь почернела вся, закоптилась, как сама Евдокия ходила чёрная.
Забежали в избу люди, а там никого, нет Евдокии. И холод стоит жуткий, словно и не было только что пожара. Вдруг захохотало в углу, застучало. Обернулись — нет никого. И в тот же миг все стёкла в окнах разлетелись вдребезги и стихло всё. Бросился народ во двор, ужас всех обуял. Долго ещё не расходились, ждали, сами не зная чего. Лишь под утро пошли по домам.
С тех пор не видели Евдокию больше, и книгу ту в избе не нашли, то ли спрятала её Евдокия хорошенько, то ли с собой унесла.
Муж её, Николай, с войны не вернулся. Может остался где-то жить, может погиб на поле боя, может ещё что. Война она и есть война, сколько жизней загубила. А вот изба их и по сей день стоит, никто там не селится, чёрная, мрачная, смотрит пустыми глазницами окон на прохожих, крепкая сама, лишь крыша в одном месте провалилась…
Окончание ознакомительного фрагмента
