Сборник пьес. Павлина Горбачёва, Алехандро Атуэй

З ГОРИ ТА В ДОЛЫНУ

Пьеса

Действующие лица:

МАЯКОВ ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ — режиссёр, 55 лет.

КИСЛОВ ВАСИЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ — актёр, 50 лет.

ЗАБЕЛИНА АДЕЛИНА ФЕОДУЛОВНА — актриса, 35 лет.

ЧЕСНОКОВ СЕРГЕЙ ВИКТОРОВИЧ — актёр, 33 года.

СВЕШНИКОВА ТАМАРА — актриса, 26 лет.

НИКОЛЬСКАЯ ЕЛЕНА — актриса, 27 лет.

РЯБОВА ГАЛИНА СЕМЁНОВНА — актриса, 42 года.

БАБА ПОЛЯ — Павлина Григорьевна, автор пьесы «Дети войны», 80 лет.

Сцена 1

ГОЛОС БАБЫ ПОЛИ (в полумраке). Шли годы. Наступил тысяча девятьсот пятьдесят второй год. Я окончила четыре класса, перешла в пятый. Семилетняя школа находилась в Колычёво, за три километра от нашей деревни. Ходили пешком и в дождь осенью, и в метель зимой. Ходили кое в чём: сапоги худые, портянки торчали из валенок. Весной разливалась речка — нас отпускали на каникулы.

Летом, в августе этого года, маму мою убили на работе. Я всегда ходила с ней каждую ночь на дежурство, а этой ночью меня с ней не было — я заигралась на улице, и мама ушла одна. Её убил мужчина из нашей деревни. Он работал шофёром на полуторке (такая машина одна была в колхозе). Он был гулящий, пьющий, несмотря на то, что у него было семеро детей.

Ставил свою машину у фермы, и мама всегда отчитывала его за то, что он поздно приезжал. За что он убил маму, мы так и не узнали. Сначала он задушил её собственным платком. Потом положил её в копну (у фермы было сено) и проехал по ней на машине. На суде сказал, что она спала в копне, и он её не видел — пьяный был.

Утром пришли, сообщили, что мама моя мертва. Я и сестра побежали к ферме. Пришли, она лежит, раскинутые руки. Мы обе плакали. Вот и сейчас пишу, а у меня слёзы градом, хотя прошло шестьдесят восемь лет.

Хоронили её на староверских могилках, хотя она и была православная. Приезжал староверский батюшка, отпевал её. На помины колхоз выделил всё: капусту, пшено, молоко.

Был суд. Дали ему два года, так как его сестра была народным заседателем. А через год он вышел на свободу, потому что объявили амнистию — умер в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году Сталин.

Зажигается свет. Декорации деревенской избы в театре. Нехитрая мебель и утварь. Посреди избы стоят стол и лавки. Входит Забелина, которую, пригибаясь по-лакейски, ведёт под локоток Кислов.

ЗАБЕЛИНА (почти повелительно). Вася, я тебе поручаю ответственное дело.

КИСЛОВ (заискивающе). Для меня исполнить любое ваше желание — это честь.

ЗАБЕЛИНА (присаживаясь на скамью). Скажите, ну, этому… художнику, как его?

КИСЛОВ (помогая присесть). Коле?

ЗАБЕЛИНА. Да, Коле. Это же чёрте что! Он опять написал: «В главной роли — Забелина Аделина Федуловна».

КИСЛОВ (наигранно-восхищённо). Да! Вы — наша прима!

ЗАБЕЛИНА. Вася! И ты туда же! Запомни: не Федуловна, а Феодуловна!

КИСЛОВ (растерянно). А разве?..

ЗАБЕЛИНА (утомлённо). Ну сколько можно твердить одно и то же. Мой отец — заслуженный деятель искусств, и не какой-нибудь простофиля Федул, а Феодул! Имя благородное, греческого великомученика, между прочим.

КИСЛОВ (целуя ручку). Ваше слово — закон, сегодня же…

ЗАБЕЛИНА (не дав ему договорить). Ну что это за реквизит? (Брезгливо.) Даже присесть негде. (Встаёт.) Угораздило же нас вляпаться в эту пьесу. Нет бы Островского поставить — сидела бы сейчас в креслах, а тут, того гляди, лапти на тебя натянут.

КИСЛОВ. Аделина Федуловна!

ЗАБЕЛИНА (почти взвизгивая). Вася!

КИСЛОВ. Извините, Феодуловна!

ЗАБЕЛИНА. Ты становишься несносен.

КИСЛОВ. Я исправлюсь, исправлюсь. Давайте, пока репетиция не началась, я вам мягкий стул принесу?

ЗАБЕЛИНА. Нет, определённо, надо уходить из этого театра. Зря я в прошлом году отказалась от предложения областного, а ведь могу и в столицу.

КИСЛОВ. Умоляю, не покидайте нас! Вот я уже бегу за стулом.

Трусит за кулису. Выходит Чесноков.

ЧЕСНОКОВ (насмешливо). Куда это он? Опять расшаркивается перед тобою?

ЗАБЕЛИНА (мгновенно меняясь от надменности к приятной учтивости). Да нет, Серёженька, просто человек хороший — во всём хочет угодить.

ЧЕСНОКОВ (насмешливо). Хороший! Знает, шельма, что ты с худруком спишь, вот и хочет через тебя роль выбить.

ЗАБЕЛИНА. Серёженька, ну зачем ты?

ЧЕСНОКОВ (пафосно цитирует). «Я спокойно и просто открываю душу. Открываю, — хочу, чтобы интимное стало всемирным! Тёмная земная душа человека пламенеет сладкими и горькими восторгами, истончается и восходит по нескончаемой лестнице совершенств в обители навеки недостижимые и вовеки вожделенные. Жаждет чуда (иронично с намёком), — и чудо даётся ей».

ЗАБЕЛИНА. Сологуб вообще тут ни при чём.

ЧЕСНОКОВ. Знаю, Сологуб давно ни при чём, а вот худрук…

ЗАБЕЛИНА. Что за вздор про худрука? Даже обидно. И кто только эти слухи распускает?

ЧЕСНОКОВ. Хочешь, фотки покажу?

ЗАБЕЛИНА (страдальчески заламывая руки). …Он меня принудил. Он страшный человек. И потом, это давно было. Ты мне веришь?

ЧЕСНОКОВ (иронично). Конечно. (Жёстко.) Но не настолько.

Входят Свешникова и Никольская.

ЗАБЕЛИНА (полушёпотом). Давай об этом потом поговорим.

ЧЕСНОКОВ. Да мне ровно. (Вошедшим.) Привет, девчонки!

СВЕШНИКОВА. А какую сцену сегодня репетируем?

ЧЕСНОКОВ. С арбузом.

ЗАБЕЛИНА. О-о-о, опять эти непонятные замыслы автора!

Кислов вносит стул, подставляет Забелиной.

КИСЛОВ. Вот, Аделина Федуловна. О-о-ой! Феодуловна!

ЧЕСНОКОВ (смеётся). Васька, ты опять текст забыл.

КИСЛОВ. Ничего подобного — я специально хотел подчеркнуть.

ЧЕСНОКОВ (иронично). И тебе это удалось.

НИКОЛЬСКАЯ. А меня в сцене с арбузом нет, значит, я напрасно сегодня пришла.

ЧЕСНОКОВ. Как это, напрасно? Ты же должна проникнуться общей концепцией спектакля. Он не состоит из отдельных эпизодов, тут все штрихи создают единую картину.

ЗАБЕЛИНА. Откровенно говоря, мне не нравится эта пьеса. Не понимаю: этот новый режиссёр, он, кажется, не в себе — требует от нас непонятно что на ровном месте.

Входят Маяков и Рябова.

МАЯКОВ. О, я гляжу, мы вовремя — наши косточки моют.

ЗАБЕЛИНА (меняя тон). Что вы, Павел Сергеевич, вы для нас безусловно авторитет. Просто хочется глубже проникнуться замыслом автора. Репетируем вот уже два месяца, а пока так и не видим, чем мы можем удивить публику. (Брезгливо поднимает и роняет на стол деревянную ложку.) Разве что вот этим?

ЧЕНОКОВ. Ну ты за всех-то не говори. Мне, например, всё понятно. И вообще никто не собирается никого удивлять — театр не для того существует. Ты сама-то пьесу до конца прочитала?

МАЯКОВ. Сергей Викторович отчасти прав — удивлять не наша задача. Как говорил Антоний Слонимский: «Жалко выглядит кабаре, которое подражает театру, но ещё печальнее видеть театр, бездарно подражающий кабаре». Друзья, не будем спорить. Я думаю, в процессе работы мы все придём к пониманию. Я вам не могу в двух словах донести авторское видение — это надо прочувствовать сердцем. Позволю себе ещё реплику, для солидности, уже из Мейерхольда: «Люди, невежественные в поэзии, спрашивают обыкновенно: что сказано в стихотворении? Ничего в нём не сказано! Ибо стихотворение просто существует так, как оно существует без отношения к своему содержанию, в силу присущей ему художественной формы». Так же и с театром. Когда мы наработаем материал, вживёмся в образы, соприкоснёмся с этой эпохой, тогда наступит ясность, вот увидите. А сейчас давайте приступим к работе. (Хлопает в ладоши.) Итак, все по местам. Репетируем сцену с арбузом.

Все уходят за кулисы, остаются Кислов, Свешникова и Забелина. Кислов возится с лучковой пилой. Свешникова и Забелина склонились над книгами, читают, изредка всхлипывают, утирая слёзы. Кислов неловко поворачивается и хватается от боли за плечо.

КИСЛОВ. Ы-ым!

ЗАБЕЛИНА (вскакивает). Папа, что с тобой?!

КИСЛОВ (после затянувшейся паузы). Рана. (Морщась, показывает рукой, чтобы сидела.) Ничего, сейчас пройдёт, просто повернулся неловко.

МАЯКОВ. Стоп! Так не пойдёт. Друзья, я вас призываю работать, и совершенно необходимо приходить на репетицию подготовленными.

КИСЛОВ (растерянно). Что-то не так?

МАЯКОВ. Да всё не так! Василий Витальевич! Григорий был тяжело ранен в грудь, а вы за руку хватаетесь. Слова: «Рана? Ничего, сейчас пройдёт, просто повернулся неловко», — это не ваши слова. Это говорит дочка Григория — Павлина. А вы, Аделина Федуловна, чего молчите?

ЗАБЕЛИНА. Феодуловна.

МАЯКОВ. Извините! Но пьесу, действительно, надо было хотя бы прочитать. И не только её. Я, кроме этого, настаивал, чтобы вы все прочли мемуары Павлины Григорьевны. Без них не будет того глубокого понимания. (Некоторое время нервно расхаживает по сцене.) Тьфу ты! Ну, коли так, давайте вместе разбирать. Поймите, Василий Витальевич, что за человек этот Григорий Слепушков. Тишайший деревенский плотник. Прошёл всю войну. Несколько раз ходил в атаку и оставался один из всей роты живой. Вы только представьте: вокруг как подкошенные валятся боевые товарищи, сражённые пулей, подрываются на минах, уходят в небытие, разорванные в клочья фашистскими снарядами. Всё это среди оглушающего грохота взрывов, выстрелов пулемётов и автоматов, сливающихся в один ужасающий вой. Вот уже не остаётся почти никого, а надо собрать остатки храбрости, напрочь растоптанные страхом, и идти вперёд, в атаку, навстречу смерти. Уже потом, в относительном затишье, когда остаёшься один из всех, то понимаешь, что больше такого везения наверняка не будет — в следующий раз твой черёд. Ты не отдыхаешь, не спишь ночами, потому что навязчиво представляешь, как совсем скоро по команде встаёшь во весь рост навстречу свинцовому дождю, бежишь, с каждым шагом приближая свою смерть, и не можешь не бежать. Представляешь, как чувствуешь пока только смертельный удар в грудь, без боли, и лишь осознаёшь на мгновение, что всё — конец. А потом темнота, небытие, пустота — тебя нет: ты ничего не чувствуешь, не видишь, не знаешь. И вот, через неделю или через месяц, когда ты прокрутил в голове всё это, когда уже похоронил себя заживо не один раз, новая твоя рота готовится к атаке. С каким чувством ты пойдёшь в бой? Ты уже прощаешься мысленно с белым светом, с родными, с малыми дочками, что дожидаются тебя в деревне. Они живут впроголодь, мёрзнут, а ты помочь им никак не можешь, потому что твоё место сейчас здесь. Здесь ты сохраняешь их жизнь ценою своей. А как они будут жить потом, без тебя? И ты после твоей смерти на поле боя не знаешь, выживут ли они одни без тебя или все твои страдания и сама смерть были напрасны. Вот с таким тяжёлым чувством шёл на верную смерть солдат Григорий Слепушков. Теперь уж точно убьют, думалось ему, а стоит ли идти в атаку? Но другого выбора нет — надо защищать Родину. И он снова в атаке, и снова ни одной царапины. А потом ещё и ещё. И опять думы, разрывающие голову. Мыслимо ли вынести такое? Потому и пришёл с фронта молчаливым — столько лет прошло, а всё не верится: живой ли?

Василий, вот, прочтите вслух из мемуаров Павлины Григорьевны.

КИСЛОВ (берёт записи, читает). Ну, вернёмся в годы после войны. Кончилась война. Стали возвращаться фронтовики домой. Я помню, пришёл мой отец. Весь изранен, на груди рана с кулак. Врачей не было. Был только фельдшер за три километра, в Колычёво, обслуживал семь деревень — сам приходил редко, а пешком к нему не находишься. Рана долго заживала, рубцевалась, и работать отец не мог — больной, и платить ничего не платили от государства. Мама работала за себя в колхозе и за него. Тогда нужно было выработать норму трудодней обязательно. Когда немного поправился от болезни, он стал помогать колхозу. Папа был хороший плотник и столяр. Он строил дворы, конюшни во дворах, а также летом собирал и ремонтировал сани, делал таратайки председателю. Так и шла жизнь.

МАЯКОВ. Теперь понимаешь? Это был кротчайший человек. Он молчал по большей части, молча сносил все тяготы войны и лишения послевоенной жизни. Не мог он сказать такую фразу, самое большее — жестом руки успокоить. Поймите, насколько он контрастен: прошёл всю войну, семи смертям глядел в лицо, а умер только от того, что его выругала председатель сельсовета за задержку в оформлении паспорта.

ЗАБЕЛИНА. Ну, это уже из области фантастики.

МАЯКОВ. Какая фантастика? Это наша с вами страна всего лишь каких-нибудь шестьдесят лет назад.

ЗАБЕЛИНА. Подумаешь, паспорт просрочен — мог оформить попозже.

МАЯКОВ (закатывает глаза). Поэтому я и прошу прочесть её мемуары. Вы же совсем не понимаете, что было в те времена. Можете вы понять, что до войны и потом ещё долгое время колхозникам не выдавали паспорта, чтобы не допустить массовой миграции в города. А когда стали поступать команды на выдачу, Григорий по своей скромности всё никак не решался, а то и просто не находил времени выправить паспорт. Когда уже почти все получили, а отчитаться надо было за каждого, вот тогда-то председатель сельсовета и спустил на него собаку, угрожая тюрьмой. Сердце фронтовика не выдержало — были свежи ещё в памяти, хотя уже и осуждённые к тому времени, сталинские репрессивные меры. Тогда не цацкались, как сейчас, — чуть что и в лагере недолго было оказаться.

ЗАБЕЛИНА (рассеянно). И действительно, мы этого не знали. (После короткой паузы, наступательно.) Это теперь понятно. Но вот объясните мне, как я, двадцатилетняя девушка…

ЧЕСНОКОВ. Тридцатипятилетняя.

ЗАБЕЛИНА. Серёжа, ну зачем ты? (Режиссёру.) Как я могу играть, и вот Тамара со мной, как мы можем играть школьниц?

МАЯКОВ. Очень просто. Вы поглядите, какая тяжёлая жизнь была у этих девочек, и взрослели они не по годам. В деревне так: взрослеют рано, но потом долго остаются детьми в городском понимании. То, что вы играете школьниц, — это своего рода аллегория. Понимаю, что трудно, но зритель должен ощутить и наивность, и серьёзность детей войны. Они вроде бы ещё дети по виду, но по поступкам и в прочих отношениях бытового плана проявлялись как вполне созревшие, они просто обязаны были трудиться наравне со взрослыми — только так можно было выжить в тех условиях.

ЗАБЕЛИНА. Я читала отрывки её мемуаров, но, по правде сказать, не заметила особых трудностей в их жизни.

ЧЕСНОКОВ (взрывается). Вот это да! А то, что они с ранней весны и до поздней осени босиком ходили, что работали в поле всё лето с зари до заката, что есть совершенно нечего было? Это не трудности?

МАЯКОВ. Друзья, давайте не будем ссориться. Имейте терпение: пройдёт несколько репетиций, и кто ещё не осознаёт всего ужаса военных лет и послевоенного мироустройства, наверняка прочувствует тот крест, который досталось нести этим деткам. Давайте попробуем ещё раз сначала.

Актрисы занимают места за столом. Кислов берёт лучковую пилу и хватается от боли за грудь.

КИСЛОВ. Ы-ым!

ЗАБЕЛИНА (вскакивает). Папа, что с тобой?!

Кислов, морщась, показывает рукой, чтобы сидела.

ЗАБЕЛИНА. Рана? (Утешающе.) Ничего, сейчас пройдёт, просто повернулся неловко.

Стук в дверь. Все недоумевая оборачиваются. Привстают.

СВЕШНИКОВА (после паузы). Кто там? Войдите, не заперто.

Входит Рябова с большим бутафорским животом, одетая в украинский наряд, с арбузом в руках.

РЯБОВА. Витаемо, Грыгорию Егоровычу та дитям!

ЗАБЕЛИНА. Здравствуйте! Тётенька, а вы кто?

РЯБОВА. Так я ж Марыя, дружына Фэоктыста — брата старшого вашого.

СВЕШНИКОВА. Тётя Мария!

Девочки бросаются со слезами обнимать жену брата.

РЯБОВА (целуя в макушки и обнимая девочек). Ой вы мои сырытки. Скучылы по жыночый ласци. Як же вы тэпэр бэз мамки-то? И вийна вжэ давно скинчилася, а вы ось сыротамы залышылыся пры мырному-то жытты.

Кислов угрюмо подходит, берёт арбуз.

РЯБОВА. Спасыби, Грыгорий Егоровыч. Велыкий кавун, а я вагитна (показывая на большой живот) — важко нэсты.

СВЕШНИКОВА. Тётя Мария, а почему наш брат Феоктист на похороны мамы не приехал?

ЗАБЕЛИНА. Тая, чего ты с расспросами сразу? Человек с дороги — присесть надо, отдохнуть, поесть.

РЯБОВА. Та ничого. (Идёт к столу. Девочки ведут под руки.) Зараз прысяду. Йисты нэ хочу — втомылася. А озь вам ягидку прывэзла.

СВЕШНИКОВА (удивлённо глядя на арбуз). Так это ягодка?

ЗАБЕЛИНА. Мы таких никогда не видывали! А как кусать её?

РЯБОВА. Розрыжтэ ножэм на шматки. Тильки йижтэ червонэ, а зэлэнэ — нэ йижтэ.

Девочки режут и едят арбуз.

РЯБОВА (обращаясь к Кислову.) Мы нэ зналы, шо мама помэрла. Мы з Фэоктыстом пойихалы на мэдовый мисяць у видпустку до моей титкэ. Тэлэграму про смэрть отрымав командыр частыны, в якый служыт Фэоктыст. А колы прыйихалы, тоди тильки нам повидомылы. Однак видпустка вжэ скинчылася у нього. Поспивчуваты я до вас прыйихала.

СВЕШНИКОВА. М-м! Какая вкусная! А как называется ягодка и на каких таких кустах она растёт?

РЯБОВА. Дытынка, цэ кавун. Арбуз по-вашому. Вин прямо на зэмли ростэ, як огиркы.

ЗАБЕЛИНА. Нам надо такую посадить — всех удивим.

РЯБОВА. Так вин тут нэ выростэ, йому тэпло трэба.

СВЕШНИКОВА. Жалко. Так хочется ещё поесть арбуза.

РЯБОВА. Пойидтэ́, пойидтэ́. Я за вамы прыйихала. Фэоктыст кажэ: тато зовсим хворый, давай дивчаток до нас забэрэмо. Пидростуть, тоди и повэрнуться додому. А тут мы йих на украйинських харчах трохы поправымо.

Кислов виновато отворачивается, вытирает слезу. Забелина привстаёт, глядит участливо.

РЯБОВА. У нас домашне господарство хорошэ: зэмли багато, чотыры порося ростимо, курочки, качечкы, гусы, корова. А арбузов так багато, хоч кожен дэнь йиж.

СВЕШНИКОВА. Ура! (С визгом вскакивает, хлопает в ладоши, обнимает Рябову.) Тётя Мария!

ЗАБЕЛИНА (после недолгого колебания). Папа, я с тобою останусь. (Обнимает его.) Буду ухаживать за тобой, когда приболеешь.

РЯБОВА. Подумай, Грыгорий Егоровыч, можэ и другу дочку видпустыш? А ну як зовсим зляжеш — як вона выжывэ?

Кислов погладил Забелину по голове, хотел что-то сказать, но она его опередила.

ЗАБЕЛИНА. Ничего, папа, как-нибудь протянем. Ты езжай, Тая, только писать не забывай.

МАЯКОВ. Стоп! Неплохо, неплохо! Василий Витальевич, в следующем прогоне этой сцены попробуйте более ярко выразить обиду на жизнь, на то, что вы, отец, не в состоянии прокормить и обиходить родных деток. И не потому, что лодырь или неумеха какой, а всё из-за того, что рана не позволяет полноценно жить. Да и женской ласки девочкам тоже не хватает. А вы хоть и любите их, но мужчина есть мужчина.

КИСЛОВ. Но я…

МАЯКОВ. Нет! Молчите — вживайтесь роль.

ЧЕСНОКОВ (из-за кулис). Вася, молчи, а то опять всё перепутаешь. В коем веке раз достойную роль получил — ни слова. (За кулисами смех.)

МАЯКОВ. Сергей Викторович, пожалуйста!

ЧЕСНОКОВ. Извините, Павел Сергеевич! (Выходит с Никольской к остальным.)

СВЕШНИКОВА. А у меня как получилось?

МАЯКОВ. Ничего, ничего, очень даже симпатично.

СВЕШНИКОВА. Только я опять в толк никак не возьму: как Тая может с такой радостью оставить отца?

МАЯКОВ. Это не та радость — она радуется, что теперь будет жить с братом и тётей Марией и кушать будет вдоволь. Последнее даже больше в этой ситуации проявиться должно.

СВЕШНИКОВА. Что же они? Голодали? Но не совсем же.

МАЯКОВ. После смерти матери с едой намного труднее стало, хотя и раньше-то не вдоволь они ели. А теперь и подавно. Отец работает через раз, всё больше болеет.

СВЕШНИКОВА. Всё равно не понимаю.

ЧЕСНОКОВ. Чего ж тут неясного? Ели мало.

СВЕШНИКОВА. Ну и что? Я тоже иногда голодаю для фигуры. В чём прикол?

МАЯКОВ (устало глядя в сторону, молчит; пауза). Так это временно. А представьте: целый месяц есть одни лепёшки из прошлогодней мороженой картошки, и то не досыта. Два, три месяца ели их по одной в день. Хлеб — за обедом по кусочку. На завтрак и ужин — вода кипячёная, сахар только в выходной, и то не всегда.

СВЕШНИКОВА. Очень даже хорошая диета.

МАЯКОВ. Тамара, вы что, действительно, не видите разницы?

СВЕШНИКОВА. По-моему, автор не продумал эту сцену — откуда там радость? Не могу понять.

ЗАБЕЛИНА. И мне тоже непонятно. Мы, конечно, сыграем как вы требуете, но почувствует ли зритель?

МАЯКОВ. Вот как раз вы и должны до него донести всё это. (Разводит руками, устало садится.) Мне казалось, что всё очевидно. (Молчит. Пауза. Женщины шушукаются между собой.) Знаете, как говорят индейцы племени Чероки? «Не судите человека, пока не проходили две луны в его мокасинах». Хорошо! (Встаёт.) Я предвидел такой оборот, но уж больно не хотелось мне Павлину Григорьевну тревожить. С директором я договорился: мы едем к Павлине в деревню. Она, надеюсь, более доходчиво всё преподнесёт, из первых уст, так сказать. И репетировать там будем. Две луны я вам не обещаю, но недельку поживём на природе: лес, река, тишина, красотища.

ЧЕСНОКОВ. Йес! Хоть какая-то радость от работы.

СВЕШНИКОВА (по-детски хлопая в ладоши). Какая прелесть! Хочу! Хочу!

МАЯКОВ. Вот, вот, так! Запомни такую реакцию для сцены с арбузом.

КИСЛОВ. Не нравится мне всё это.

ЗАБЕЛИНА (недовольно). А как там с условиями?

МАЯКОВ. Условия спартанские. Но всё есть: отдельные комнаты, кухня, даже туалет. В качестве компенсации неудобств наш директор обещал командировочные выписать, чтобы вы не в накладе были.

ЧЕСНОКОВ. А-а, вон оно что! А я-то думал: как мы тут будем ютиться вместе? Я тут слышал, что он сдал нашу сцену для репетиций какой-то заезжей труппе и, похоже, наликом.

МАЯКОВ. Это уже не наше дело. Мы отдохнём, заодно порепетируем не напрягаясь, а самое главное, пообщаемся с первоисточником — Павлиной Григорьевной. Это будет очень ценный опыт. Проникнитесь деревенской жизнью — будет ближе, понятнее.

РЯБОВА. А где эта деревня, далеко?

МАЯКОВ. Не близко. Она живёт на кордоне. Бор-Тимонино называется. Кордон на полуострове в Рыбинском водохранилище. Безлюдное место — там нам мешать никто не будет. До Весьегонска на автобусе нас довезут, а там по реке Мологе на катере. Это Дарвинский заповедник.

ЗАБЕЛИНА. Ужас какой.

КИСЛОВ. Может, не поедем, это опасно?

МАЯКОВ. Да не пугайтесь. Несколько лет назад лесник решил втихую открыть там свой бизнес: отстроил в заповеднике гостевой дом, баню, пристань для катеров, но тут его и накрыли. Дом теперь пустует, баба Поля пока за сторожа там. Места́ там глухие — никто не знает о её гостях. И мы особо афишировать свой приезд не будем.

ЧЕСНОКОВ. Классно! Удочку с собой возьму.

СВЕШНИКОВА. А я так за всё лето за грибами и не съездила. Зато теперь оторвусь!

КИСЛОВ. А я…

МАЯКОВ. Молчите! Ну вот, почти все довольны, а вам, Аделина… (Пауза, смотрит с намерением преподнести сюрприз.)

ЧЕСНОКОВ. Фе-о-ду-лов-на!

МАЯКОВ. Вот именно. Вам, как исполнительнице главной роли, выделим самую лучшую комнату — номер люкс.

ЗАБЕЛИНА. Посмотрим, что за люкс.

МАЯКОВ. Уверяю вас, останетесь довольны. Ну что ж, тогда на сегодня всё, до понедельника. Сбор в восемь утра у театра.

ЗАБЕЛИНА (возмущённо-удивлённо). Во сколько?

МАЯКОВ. Да, и не забудьте взять с собой еды: консервы, печенье, крупы можно, макароны, что там ещё? Баба Поля, конечно, накормит, но, сами понимаете, такая орава на плечи бабушки — будем иметь совесть. Да. И попрошу без водки!

Сцена 2

Холл в гостевом бревенчатом доме с частично застеклённой дверью на улицу и дверью в гостевые комнаты. Входят с улицы Забелина с зонтом от солнца и Кислов с рюкзаком и двумя чемоданами.

ЗАБЕЛИНА. Вася, мои чемоданы пока вот здесь поставь и включи скорее свет — тут ничего не видно!

КИСЛОВ. Сейчас, я мигом, Аделина Феду… (Осекается.)

ЧЕСНОКОВ (входя следом, насмехаясь). Вася, опять залёт. (Падает в кресло-качалку.) Шарман!

КИСЛОВ (мечется с чемоданами, ищет выключатель). Я сейчас, где-то здесь должен быть.

ЗАБЕЛИНА. Ну, скорее же!

МАЯКОВ (входя следом). Не ищи — тут нет света. В заповедник линию никто не разрешит тянуть, тем более до ближайшего селения километров двадцать по прямой через лес.

ЗАБЕЛИНА. Что же мы, в темноте тут ютиться будем?

РЯБОВА (входя). А как же телефон будем заряжать?

МАЯКОВ. Да нету тут связи, зачем заряжать?

ЗАБЕЛИНА (почти визжа). Это значит, я на неделю без инстаграма останусь?

МАЯКОВ. Спокойно!.. Спокойно. Ничего, недельку придётся потерпеть. Я же предупреждал — надо прочувствовать послевоенную деревню.

СВЕШНИКОВА (входит с Никольской). Романтика! А давайте свечи зажжём!

НИКОЛЬСКАЯ. И шампанское откроем!

МАЯКОВ. Какое шампанское? Я предупреждал: никакого спиртного!

НИКОЛЬСКАЯ. Вы сказали: «и попрошу без водки».

МАЯКОВ. Я имел в виду…

ЧЕСНОКОВ. Слово не воробей! Я тоже флакончик красненького зацепил.

МАЯКОВ. Чёрт знает что. Но только сегодня, в честь приезда. Потом — сухой закон.

Входит баба Поля с керосиновой лампой.

БАБА ПОЛЯ. День добрый! Добрались? Я Павлина Григорьевна. Зовите меня просто — баба Поля. (Ставит лампу на стол.) Устали с дороги? Сейчас самовар поставим. (Берёт ведро.) Кто водицы принесёт?

СВЕШНИКОВА. Я хочу! (Хватает ведро, убегает.)

БАБА ПОЛЯ (Чеснокову). А вас как звать?

ЧЕСНОКОВ. Сергей.

БАБА ПОЛЯ. Серёжа, поставь самовар. Он там, на крыльце. Дрова и топор — в сарае, щепочек наколешь.

ЧЕСНОКОВ. Куда поставить-то его?

БАБА ПОЛЯ. Это так говорится. Кипятиться поставить надо. Воду в самовар зальёшь и кипяти на щепках.

ЧЕСНОКОВ. Понял, сейчас распакуюсь и пойду колоть.

МАЯКОВ. А я — Маяков Павел Сергеевич.

БАБА ПОЛЯ. Очень приятно! Это я с вами, стало быть, переписывалась.

МАЯКОВ. Да. А это наша труппа: Кислов, Рябова, Никольская и Аделина…

ЗАБЕЛИНА (перебивает). Феодуловна! Баба Поля, а где у вас тут дамская комната?

БАБА ПОЛЯ. Это что ж? Туалет, что ли? Да он у нас не дамский — один он, общий.

ЗАБЕЛИНА. Как один? Это как же, я должна садится на тот же круг, что и Вася?

БАБА ПОЛЯ. Садиться не придётся, там всё проще — на ногах. Он как выйдешь из дома — за правым углом, у забора. Только не оступитесь, а то в прошлом году приезжал рыбинспектор и впотьмах оступился. Хорошо, баня топлена была — отмыли горячей водой быстро.

ЗАБЕЛИНА. Ав… ав… (Задыхаясь от негодования.) Он на улице?! И горячая вода, только когда баня топлена?! Ну, знаете, Павел Сергеевич, вы со мною не расплатитесь! Нет, я сейчас же уезжаю!

МАЯКОВ (взрывается). Ну хватит, в конце-то концов! Вы на работе, и извольте выполнять требования режиссёра! Раз не можете сами себе представить, то вот вам наглядность! Вживайтесь в роль, а не хотите — вот Бог, а вот порог!

ЗАБЕЛИНА. Ах так! Ну, это мы ещё посмотрим! (Идёт на выход, сталкивается в дверях со Свешниковой с пустым ведром.) Ты ещё тут! (Отталкивает, выходит. Маякову.) Увидимся у худрука.

СВЕШНИКОВА. Куда это она?

РЯБОВА. Пылит. И всё же, Павел Сергеевич, как-то достаточно неожиданно получилось.

МАЯКОВ. Извините, но иначе я бы вас сюда не затащил. А как мне ещё достучаться до вас? Ничего страшного, поживёте, пропитаетесь, не умом так через внешнее дойдёте в представлениях о прежней жизни. И не накручивайте трагедию. Вон, баба Поля три года уже тут.

БАБА ПОЛЯ. Это только сначала непривычно, потом всё уладится.

Всеобщее молчание.