Из жизни врачей в эпоху перестройки. Андрей Женин

Лето 1988-го года выдалось вполне обычным. Не шел снег, не поднимались песчаные смерчи, не затапливала Москва-река свои асфальтовые набережные. Привычно пылили тополя, и своевременно цвела черемуха и вишня. Но для нас этот год был особенным. В конце июня мы сдали государственные экзамены, и наша долгая и насыщенная студенческая юность приказала долго жить.

Я лежал на диване в гордом одиночестве, бренчал что-то невнятное на гитаре и мучился похмельем. Я Алексей Мартынов, бывший студент, а ныне счастливый обладатель вполне себе синего диплома мединститута по специальности «лечебное дело» и в перспективе врач-интерн в больничке на отшибе родного города или, не дай бог, какого-нибудь другого.

Многие мои товарищи, обремененные большими и маленькими связями, уже готовились приступить к трудовой деятельности при кафедрах в институте и различных престижных учреждениях. Мне же ничего подобного не светило, и я, следует признать, не без удовольствия предавался с друзьями лени, пьянству и разным прочим безобразиям.

Так продолжалось до начала августа, когда в одно прекрасное утро (впрочем, не совсем прекрасное и не совсем утро!) меня растолкала весьма решительно настроенная мать и сказала строго:

— Алексей, мне надо с тобой серьезно поговорить!

Маму я очень любил, но в тот момент не испытывал никакого желания с ней разговаривать, тем более серьезно. Однако, зная ее железный характер, быстро осознал безвыходность своего положения и смирился. Тем более что моя роль в беседе сводилась к терпеливому выслушиванию пространного мнения матушки обо мне любимом. Мнения, надо сказать, весьма нелицеприятного. Слушал я, конечно, через раз, но основной смысл уловил.

— Ты совсем обнаглел! — возмущалась мать. — Мало того, что ты стал бездельником и тунеядцем, ты еще и спиваешься на моих глазах! Ты помнишь, что у тебя дурная наследственность и твой прадед (разумеется по отцовской линии) был алкоголиком!? Тебе вообще пить нельзя! А эти лахудры, которых ты в дом водишь?! Неужели не можешь приличную девушку найти? Конечно, не можешь! Потому что ни одна порядочная с тобой, пьяницей и мерзким бабником, даже рядом не сядет! И вообще, сколько я еще буду тебя содержать, а, иждивенец чертов?

Мне казалось, что я слушаю упреки уже целую вечность. Я пытался вяло оправдываться, но меня никто не слушал. Итогом монолога стал ультиматум: или я сегодня же (в крайнем случае, завтра) иду на распределение^[1] и в течение недели устраиваюсь на работу, или всякое общение со мной и финансовая поддержка прекращаются на неопределенное, но очень длительное время. Надо честно признаться, что мне и самому мой образ жизни давно уже казался не совсем правильным, и нужен был лишь небольшой толчок, чтобы вернуться в нормальное русло. Поэтому, как ни тяжело было перестраиваться, я даже испытывал благодарность к родительнице за резкую, но справедливую отповедь.

В этот день куда-либо ехать было уже поздно, но на следующий я поднялся рано утром и поехал в отдел, занимавшийся распределением молодых врачей по нуждающимся в них учреждениям.

По дороге я рассуждал сам с собой, насколько долго придется стоять в очереди за направлением на работу, а вот куда оно будет, меня интересовало не слишком сильно: ничего хорошего все равно ожидать не приходилось.

К моему удивлению, в коридоре не было ни одного человека, а в искомом кабинете скучала толстая очкастая тетка, которая посмотрела на меня исподлобья и скрипучим голосом проворчала:

— Наконец-то соизволил явиться! Еще пять таких разгильдяев осталось!

— Значит, не последний? — обрадовался я. — И Вы, наверное, мне можете предложить райский уголок на берегу моря?

Очкастая фыркнула и сунула мне под нос бумажку с названиями возможных будущих работодателей. Выбор был не богат и состоял из трех пунктов: Городская больница №.., Госпиталь ветеранов Великой Отечественной войны и какая-то поликлиника.

Начинать трудовую деятельность с ветеранов в мои планы точно не входило, да и прохождение интернатуры^[2] в поликлинике с радужной перспективой дальнейшей работы участковым терапевтом не очень привлекало. Осталась больница, о чем я и сообщил злорадно ухмыляющейся грымзе. Та молча выписала мне направление, и я удалился по-английски, не прощаясь.

Следующие два дня мы с друзьями и подругами отмечали мое распределение, потом сутки я морально и физически готовился к началу трудовой деятельности.

Наконец, час пробил. Я продрал глаза, помылся-побрился, собрал документы, оделся в любовно выглаженные и аккуратно сложенные мамой рубашку и брюки и отправился знакомиться с больницей.

Ехал я больше часа, поменяв почти все доступные виды транспорта: трамвай, метро, автобус и пеший ход, — и добрался до места. Больница была достаточно большая, окружена забором, в котором, как водится, зияли существенные прорехи, созданные ленивыми сотрудниками для сокращения своего пути на работу и домой. Я, как интеллигентный человек, пока еще точно не знающий, куда идти, подошел к проходной. Там я никого не увидел, но рядом были ворота, открытые настежь и приглашавшие войти всех желающих. Что я, внутренне перекрестившись, и сделал…

^[1] Распределение — в СССР молодые специалисты после окончания института прикреплялись к конкретному учреждению, где обязаны были отработать «энное» время.

^[2] Интернатура — обязательное в СССР годичное обучение на рабочем месте после окончания медицинского института.