ЧИЧА

В 1994 году я попала под сокращение: Культурная революция в стране шла полным ходом, работы в родном издательстве на всех сотрудников стало не хватать, зарплаты – и подавно. Печаль, конечно, была остра, однако я всегда не прочь отправиться в новые края за достопримечательностями жизни. Тем более, что на моем дипломе стоит штамп вуза такой весомости, что никаким революциям не лишить его равновесия.

И теперь я решила направить часть своих творческих усилий в обыкновенную школу. Поприще это всегда манило меня новизной отношений. Молодежь – народ неизведанный, хотя и опасный. Конечно, идти на полную занятость не стоило – это неподъемно, а вот, скажем, на полставки… К тому же школьной учительнице легче найти частные уроки – и прямо возле дома, чтобы не гонять за ними из своего тихого подмосковного городка в столицу.

Выбрав школу приятной архитектуры (не стекло-бетон) и с приятным подходом (10 минут через парк), я устроилась туда учителем английского языка на треть ставки в месяц. Это составило сумму, достаточную для жизнеобеспечения одного человека в продолжение одного дня: школьные расценки за все убыстряющимся прогрессом, как всегда, не гнались. Естественно, меня взяли безоговорочно и сходу, ибо все молодые англичанки в те поры умчались из школ со скоростью амнистированных зэков, оголодавших на своих скудных пайках, – переводить документы в богатых фирмах (благо, их возникло тогда по Москве несметное количество). А все обремененные педагогическим стажем утекли в платные группы. Коротать нищенские будни со школьниками оставались только предметники «никчемные», вроде анатомичек и ботаничек. Ну и конечно те, кого «не берут в более приличные места по причине тупоумия». Но это расхожее мнение меня не пугало – уж я-то сумею увлечь своими уроками самых высокомерных. Особенно заманчиво было то, что в текущих обстоятельствах Перестройки учитель получал право на безгранично творческий подход к делу. Не требовалось ни следования программе, ни обязательного учебника, ни даже наличия у учеников хоть каких-нибудь знаний в конечном результате.

Я получила в свое пользование выпускной класс, где оказалось двадцать парней и двенадцать девочек. Присматривались они ко мне недолго – всего несколько уроков. За это время они досконально выяснили, что человек я полностью безоружный, и перешли ко второму этапу – выяснению пределов моего терпения и душевной стойкости. Меня прозвали Чича, и на мои английские вопросы некоторые ученики даже отвечали:

– Ес, май Чича! – делая вид, что это у них просто такое произношение слова «teacher» (учитель).

Я понимала, что допускаю опасную фамильярность. Но увещевать и делать замечания не выношу по природе – доказывая тем самым, что я не более чем учитель-любитель. И притом хорошо знала, что озорники нарочно подстрекают меня на бесполезные пререкания, дабы тянуть время урока. Признаюсь к тому же, что такое обращение мне втайне нравилось: я и сама собиралась в скором времени придумать всем английские имена, чтобы пользоваться ими на занятиях. Впрочем, до этого не дошло… С каждым разом работать становилось все труднее. Вместо английских звуков изо рта моих учеников то и дело извергались белые пузыри американских жвачек, вместо лингафона пели позывными «мобильники», пищали «томогочи» и другие модные американские игрушки, предназначенные для борьбы детей со взрослыми. Словом, все то, что в прежние годы относилось к мелкому хулиганству. Я пыталась как-то наладить обстановку, но тщетно.

С девочками, правда, кручины не было. Они садились поближе и неутомимо записывали мои потуги хоть что-то преподать сквозь шум мальчишечьей возни за их спинами. Напрасно пыталась я, отбросив на время грамматику, показать им удивительные языковые параллели, курьезы английской логики по сравнению с нашей. Даже не пожалела для них свою любимую шутку:

– Один ученик, когда его спросили, как перевести строчку из песни Beatles: «Dear, what can I do?», ответил: «Где я водки найду».

Нет, меня не воспринимали. Они были уверены, что ничего привлекательного в моей науке нет. И – они презирали меня за то, что с такой золотоносной специальностью «докатилась» до жалкой роли простого учителя. Ибо иного интереса, кроме денежного, они в жизни от работы не ждали.

А я все искала путей подхода. Например, их, конечно, не может не интересовать перевод новейших модных слов, которые ринулись в то время мутным потоком в русские языковые омуты, хорошо отстоявшиеся во времена Застоя. И как-то на уроке я задала классу вопрос:

– А кто знает, как перевести слово «бодибилдинг»?

– Дебильный, – ответила Пунцова, великорослая самоуверенная блондинка, всегда смотревшая на меня с покровительственной и ласковой насмешливостью.

– А что, остроумное переосмысление! – воскликнула я и от души рассмеялась.

Однако, класс молчал, уставившись на меня непонятного выражения глазами. Что это было с ее стороны? Шутка? Или они действительно так думают? Или им это полностью безразлично? Они никогда не смеялись со мной. Смех – выражение единодушия. У меня с ними не было единодушия.

В один из дней осени ко мне после урока подошел Гмызов, самый невыносимый из всего класса, вместе с Колодниковым, спокойным и добротным в своей огромности парнем. Среди моих учеников не встречалось ни одного лица, о котором можно было бы сказать: «лучезарный юноша» – тень раннего нездорового образа жизни уже коснулась их. Но Гмызов выглядел особо лишенным юной свежести, и в сумрачные его глаза смотреть никогда не хотелось.

– А можно с вами поговорить? – спросил он тем особым тоном подспудного вызова и насмешки, которым современная молодежь выражает пренебрежение взрослому человеку.

– Я слушаю, – приветливо ответила я, непрофессионально поленившись указать ему, что разговор с учителем следует начинать с обращения. Впрочем, подозреваю, что мои ученики не знали, как меня зовут, хотя я и представилась на первом уроке.

– Мы вот в английском – ни в зуб ногой, вы сами знаете, – продолжил он, подтягивая Колодникова за рукав поближе и ни на мгновение не сводя прямого взгляда с моего лица. – Но нам нужна четверка в аттестате. Может, договоримся? Мы заплатим вам деньги, а вы поставите нам четверки.

Он назвал неплохую сумму, с помощью которой вполне можно просуществовать около месяца. Если, конечно, течку инфляции за это время не слишком усилят. Вряд ли его родители способны выделить от своих пьяных щедрот такую взятку. Но я сразу увидела отличный выход: ведь он давал мне в руки некий рычаг управления!

– Ну что ж, можно и договориться, – охотно ответила я, глядя поверх его буравящих глаз на Колодникова, который упорно тушевался сзади. – Но с одним условием. Я, так и быть, не стану требовать от вас ни домашних упражнений, ни ответов у доски, ни контрольных работ. Но вы за это будете ходить на все мои уроки и вести себя молча. Согласны?

Посещаемость входила в мои учительские обязанности основным и труднейшим параграфом. А то, что они будут весь год копить деньги на взятку, а не на пиво, им потом пригодится – дальнейшая учеба теперь не бесплатная.

– Так уж прямо и «на все»? – недобро усмехнулся Гмызов.

– Непременно. И с хорошим поведением. Идет?

Интересно, придуривается он или нет? Может и впрямь нашел где-то возможность неплохо подрабатывать – в наше перестроечное время и такое возможно. Даже среди местных учениц есть некая девятиклассница, которая, устроившись в Москве фотомоделью, не только содержит безработных родителей-специалистов, но и делает подарки подружкам. А Гмызов всегда такой злой и непроспавшийся, будто с работы. То, что презрение его сильно возросло от того открытия, что я «оказалась» взяточницей, мне, к сожалению, в голову тогда не пришло.

– Ладно, согласны. В конце учебного года принесем ваши деньги.

Как и следовало ожидать, этот договор не дал мне никаких преимуществ. Посещений своих Гмызов ничуть не участил, а во время оных изощрялся в проведении опытов надо мной с неменьшим рвением. Другие мальчишки были полегче, но общее давление шло по нарастающей. Вот когда я пожалела о своей небрежности по отношению к Гмызову, не постеснявшись выглядеть нечестной в его глазах! Неуважения к себе никто не прощает.

Впрочем, гнева на них у меня не было. Масса – это стихия, и даже если каждый человек ее состава не вполне одобряет общие действия, он всего лишь орган целостного организма и подчинен голове, тоже, кстати, произрастающей на общем теле. Я видела, что они, каждый по отдельности, – это просто ребенок, жертва преступного современного общества, не позволяющего им хранить чистоту души. Страха к ним я тоже не испытывала, не чувствуя к тому оснований, но глубокое сознание бессилия – безусловно.

Меня как-то осенило разучить с ними песню. Пение всем доставляет удовольствие и очень сближает. Я нашла запись исполнения на трубе своего любимого американского «Марша республики» и принесла в класс магнитофон. Казалось, мальчишкам придется по душе эта яркая, энергичная мелодия. Они слушали тихо, а потом даже заглянули в листочки со словами, которые я перед тем раздала.

– А вы нам спойте, – сказал один из них. – Мы же эти слова не понимаем.

К этому я, конечно, была готова, как же иначе, но все равно волновалась. Думаю, получилось сносно, хотя обычно я пою лучше.

Так до сих пор и не знаю, как они восприняли мое пение. Может быть, после урока, с хохотом пересказывали друг дружке, повторяя на все лады: ну, маразм! Во всяком случае, ровно ничего не изменилось в наших отношениях. А разучивать песню они лениво отказались, заявив, что все военное им претит и в армию никто из них не пойдет – у них плоскостопие и позвоночные грыжи.

В феврале девочки вдруг стали приглашать меня на «Огонек», который им хотелось бы провести 8 Марта. Я была сильно озадачена – ведь у них есть классная руководительница! И притом, они знают, насколько фатально я не поладила с их мальчишками. Тогда они объяснили, что классная не желает «тратить свое личное время» на устройство им вечеринок – ей за это никто не заплатит, а у нее и своя семья есть, чтобы праздновать 8 Марта. В том же самом признались им и остальные педагоги, а без взрослых собираться в стенах школы запрещено приказом директора.

Девочки так упрашивали меня, что я смутилась. Бедные дети! Конечно, я просто обязана помочь им… Я вспомнила, как в десятом классе наша учительница устроила для нас «Огонек» и как я отважилась пригласить на белый танец мальчика, который мне нравился. Он оказался пьян… В то время школьники пили несравнимо меньше и милиции боялись несравнимо больше... А на вчерашней летучке в учительской директриса говорила о том, что весь пол после новогодней дискотеки был усыпан презервативами, причем многие были завязаны узлом – для удержания подозрительной жидкости внутри...

Девочки горячо наседали, видя мое колебание. Ужас обуял меня: неужели я обречена еще и броситься грудью на амбразуру? Самый настоящий ужас. Нет, я решительно отказалась. Ощущая себя преступницей. И испытав то самое знаменитое чувство стыда, с которым, как утверждают моралисты, интеллигент обыкновенно делает гадости.

К весне мои уроки превратились в такое безобразие, что я даже раз или два в отчаянии выбегала из класса. Но, постояв несколько мгновений за дверью, возвращалась на свое трудное поприще. Поняв, что какие бы то ни было частные отношения с Гмызовым уже затрагивают мое достоинство, я заявила ему о «расторжении нашего договора по причине неисполнения им своих обязательств». Он с издевкой выразил готовность исправиться.

Единственное, что немного утешало меня, так это признания других учительниц. На переменах они входили в учительскую, не в силах сдерживать горестных сетований на бесчинства, которые только что претерпели. Даже известная всей школе злыдня по математике как-то бросила вскользь:

– Не знаю, я то ли постарела, то ли устарела. Все мои педагогические приемы уже ни к черту не годятся с этим зверьем!

– От родителей набираются, – грустно заметила химичка и выложила перед нами дневник своего ученика, где красной пастой было записано ее замечание:

«Нету общей тетради для лабораторных работ».

– Разве нельзя так сказать: «нету»? – трагическим полушепотом вопросила химичка и обвела нас несчастным взором. – Его мать так и написала мне, что сначала надо грамотно говорить научиться, а потом уже других учить... Хоть бы не при детях! Они же как потом относиться будут!..

– Она врет! Она сама неграмотная! – выскочила вдруг я.

Хотя и знала, что я здесь – на положении внештатника и потому права голоса в учительской не имею. И как лицо постороннее я была даже как-то раз официально попрошена директрисой покинуть зал, когда все учителя готовились к банкету. Что ж, в какой-то степени директриса была права – я действительно тяготилась обязанностью присутствия, но выглядело это как-то уж очень нелепо с ее стороны.

Словом, субординацию их я принимала с вежливым безразличием, отзываясь только на личные отношения. И наверно теперь всех удивила своим внезапным вклиниванием в общий разговор, да еще с возмущением:

– Скажите ей, что разговорные слова считаются у нас вполне литературными. Скажите, что язык Пушкина никто не отменял. А у него в третьей... кажется, главе, в диалоге Онегина с Ленским употреблено это слово. Посмотрите поточнее, в какой главе и суньте ей в нос!

– Это третья глава романа! – с особой авторитетностью в голосе возразила мне учительница по литературе.

Именно возразила, ибо была очень недовольна, что я лезу в область ее компетэнции. В конце концов, мое дело – «шпрехен-зи-дойч», и причем здесь великая русская литература!

– Пушкина вообще стали понимать очень туго, – продолжала она. – Я не говорю об устаревших словах, вроде ланит или Терпсихоры. А вот, например, там есть строчка о том, как у Лариных проходили званые обеды: «И за столом у них гостям носили блюда по чинам». Ну, так они меня спрашивают: «Как это по чанам? А по тарелкам не раскладывали?»... Хоть смейся, хоть падай!

– Ой, а моя дочка... Я сейчас расскажу! – засмеялась вдруг тихоня Галина Ивановна, по рисованию. – Помните, «выходит на дорогу волк»? – обратилась она ко мне как к заинтересованному коллеге. – Там дальше идет так: «Его почуяв, конь дорожный», а дочка моя продолжает: «Храпит и путник осторожный». И спрашивает меня: «Мам, а какой же он осторожный, если храпит на ходу?»

– Да, забавно, – не преминул поддержать разговор и видавший виды учитель истории, известный насмешник. – А вот наша уважаемая Юлия Валентиновна вполне солидарна с нынешней молодежью в трактовке образов.

Он хитро оглянулся на молоденькую учительницу младших классов, которая сразу покраснела – как всегда, когда ее замечали, и продолжал:

– Я однажды пожаловался ей, что ученики наши стали уж больно информированные. Скажешь на уроке «партия голубых» – хихикают. Слово «член» вообще хоть не произноси! И знаете, что Юлия Валентиновна на это сказала? Помолчала и укоризненно так говорит: «Не понимаю, зачем вообще на уроках истории произносить слово “член“!»

– Ну что вы всегда наговариваете! – смущенно улыбаясь, запротестовала его собеседница тоненьким голоском, но никто ее не слушал, отдавшись разряжающему, вовсе не обидному, смеху.

Наконец настал мой последний урок, и я объявила ученикам итоговые оценки. Всем, кто меня мучил в течение года, поставила тройки, остальным – четверки и пятерки. Несогласным предложила выполнить длинный ряд домашних упражнений, накопившихся за год. Все промолчали.

Несколько девочек вызвались сдавать по английскому языку выпускной экзамен.

– Это не очень трудно? – с тревогой спрашивали они, окружив мой стол. – А можно выучить только один билет и по нему отвечать?

Такой ход я, конечно, одобрила – пускай выучат хоть что-то!

– Выберите себе каждая по теме из тех, что я давала на уроках, выучите наизусть, и этого будет достаточно. Билеты я положу строго по порядку номеров. В экзамен также входят устные ответы на вопросы, но это не должно вас затруднить. Поняли вы вопрос или нет, он будет составлен так, что на него правильным ответом всегда будет: «Yes, I do». Понятно?

– А вдруг я отвечу «я сойду», а меня спросят: «С чего?» – с внезапным глубокомыслием в голосе спросила как всегда Пунцова, отводя со своего крупного румяного лица, без тени улыбки, великолепную прядь белокурых волос.

Столь поразительно полное звуковое совпадение двух разноязычных фраз, доставило мне истинное удовольствие, хотя подобные созвучия возможны только при плохом произношении. Был ли это тонкий намек на мою фонетику? Не думаю. В университете нам здорово подковали языки лингафоном – почище, чем кузнецы волку в известной сказке, когда тому понадобилось запеть по-козьи. Или она надо мной подтрунивает, заметив, что я люблю такие штучки? Я, как и обычно, не поняла. Ученицы смотрели на меня вполне серьезно.

А когда все вышли из класса, над моим столом внезапно завис Гмызов.

– Поставьте мне четыре, – как всегда без обращения, потребовал он с налету.

– Нет, – ответила я, отстраняясь от его чрезмерного присутствия возле моей головы. – И не надо так лезть мне на стол.

– Поставьте! – чуть отодвинувшись, повторил он.

Тут я заметила Колодникова, который держал дверь. А он-то с чего заявился? Я же поставила ему четверку за нейтральность поведения!

– Я уже внесла оценки в журнал.

– Ну так исправьте!.. Вот ваши деньги.

Он вытащил из нагрудного кармана под молнией пачку стотысячных купюр – в соответствии с тогдашними масштабами.

Конечно, такой тон недопустим в отношениях с учителем. Но я – тра-ля-ля! – ему больше не учительница, и через несколько минут мы расстанемся навеки. «Дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну»! Ибо гражданская война, затеянная Перестройкой, еще долго будет бушевать в стране.

– Деньги здесь ни при чем, наш договор расторгнут еще в марте, я тебя об этом предупреждала. Ты заранее знал, что у тебя будет тройка, зачем же теперь исправлять? – почти весело отозвалась я в предвкушении свободы, но, случайно взглянув ему в лицо, невольно потускнела.

Дальнейшее участие в разговоре я выражала только отрывистыми «нет», выжидая, когда ему надоест. Неужели он думает, что обиду можно выкупить деньгами? Или заглушить угрозами?

Теперь-то я понимаю: да, он именно рассчитывал, притом с самого начала, будто ради денег я прощу ему и хулиганство на уроках, и бесцеремонное обращение. Более того, он даже нарочно усугублял наш конфликт, чтобы с тем большим блеском вдруг выйти из него, швырнув на стол деньги. Вот такой злой мальчишка!

Видя, что эффект с явлением денег не состоялся, он сильно разгорячился, и, продолжая держать пачку наготове, стал наседать, постепенно входя в раж. Один раз даже начал остервенело трясти у меня перед лицом раскрытым на нужной странице классным журналом:

– Поставьте! Поставьте! Поставьте!

Я молча встала и отошла от стола. Он отбросил журнал и как-то растерянно присел на парту, с досадой хрустнув купюрами. Он хотел угрожать, но угрозы не получалось. Хотел казаться опасным, но в душе не было твердости. Его злость никак не разгоралась в нужную силу – ее, мне кажется, остужало чувство справедливости, столь острое в юном возрасте. И это чувство никак не позволяло ему перейти к более энергичным действиям. Но к каким? На что он решился, предпринимая свою атаку? Неважно, главное, он не может скинуть со счета, что я перед ним полностью права. И я спокойно села на свое место, продолжив заполнение журнала.

Не знаю, понимал ли он, что любую женщину можно уговорить, если вызвать в ней сочувствие. Может и понимал, но ожесточенная неприязнь ко взрослым, добытая горьким опытом трудного детства, напрочь сковала ему сердце. Он был слишком горд, чтобы просить.

Прозвенел звонок на следующий урок. Пользуясь этим как причиной для закрытия прений, я встала, взяла со стола свои вещи. Проходя мимо него, кивнула и вполне дружелюбно, но твердо сказала:

– Идите на урок. Мне тоже пора.

И нисколько не сомневалась, что они отпустят меня.

Колодников молча убрал ладонь с дверной ручки. Гмызов проскочил передо мной, распахнул дверь, и мальчишки, быстро спустившись по лестнице, скрылись под левым пролетом.

Внезапно снизу раздался голос Гмызова:

– На, забирай! Выиграл же.

И вдруг рассмеялся звонким детским смехом. Я и не ожидала, что такой угрюмец способен так смеяться! И, замерев на месте, я долго еще старалась удержать в памяти этот чистый звук. По-моему, он был предназначен для меня.

Прошли выпускные экзамены, я поставила девочкам пятерки. Оказалось, что к ним приблудился Сомов, наверно, уговоренный в последний день, потому что даже такой повышенно льготный экзамен, как мой, стал для него непроходимее бурелома. Даже пресловутого «я сойду» он не мог выдавить из себя в ответ на мои наводящие вопросы. Я решила пожалеть дурачка и, не пугаясь присутствия комиссии, подарить ему тройку. И за это была немедленно поймана за руку: вся обеспокоенная комиссия вскочила на ноги, умоляя меня не губить мальчика и поставить ему четверку. Тут я почувствовала себя несколько глупо: зачем тогда я играла с ним в билетики и грамматику? И зачем тогда собрались здесь эти пять увесистых классных матрон, если оценки можно расставлять в любых количествах? Посчитав нужным выдержать позу, я заявила, что поставлю хорошую оценку лишь с согласия директора. Оно и было мне тут же доставлено – одна нога здесь, другая там – самой легконогой из комиссионных энтузиасток.

На празднике вручения аттестатов было очень торжественно и душевно. Слушая выступления учеников, я едва удерживала слезы печали и умиления – главным образом от того, что все это теперь меня нисколько не касается. И можно любоваться колыханием бездны с безопасного расстояния.

Каждому учителю была спета песня, переделанная специально под его предмет, видимо, переходящая из поколения в поколение. И вдруг запели из «Бременских музыкантов»:

– «Мы раз-, бобо-, бобойники, разбойники, разбойники!

Пиф-паф! – и вы покойники, покойники, покойники!»

Это пели специально для меня, и пятеро моих учеников, с Колодниковым посередине, огромные и тяжеловесные, выдали великолепный канкан в мою сторону. Девочки преподнесли мне белые пионы, и я так растерялась, что не сразу приняла их, посчитав за ошибку. Ведь я здесь не более, чем Чича-любитель. К тому же я до сих пор так и не пожертвовала жизнью во имя нового поколения. Но, оказавшись таким образом оцененной, я стала невольно сравнивать свои успехи с оценками, которые получили другие учителя. И поняла вдруг, что попала на самый настоящий экзамен, где были свои отличники, еле справлявшиеся с ворохом букетов, и свои троечники. Особую остроту их взаимным поздравлениям придавали неприкрыто ревнивые интонации.

Прошло года два, а я, проходя по своему городу мимо школ, все не могла нарадоваться, что эшафот учительства возводится здесь нынче не для меня и не мне будут сегодня мстить юные троглодиты за то, что их бросили в жестокую давку этого мира.

Иногда со мной здоровались на улицах не известные мне молодые люди. А однажды в парке даже окликнула со скамейки какая-то мадам. Это оказалась Пунцова, сильно пополневшая и по-прежнему красивая твердым румяным лицом и почти белыми волосами до пояса. Своей крупной, как у мужчины, рукой она держала бутылку водки, то и дело прикладываясь к горлышку. Я чувствовала, что следовало бы ее пожурить, спросить, почему она выпивает в одиночестве, но вступать в разговор не хотелось. Новости, которые я от нее услышала, были отталкивающими. Колодников стал наркоманом. Гмызов сидел в тюрьме за распространение наркотиков. А сама она устроилась воспитателем в колонию для несовершеннолетних и завтра уезжает к ним «в места отдаленные». И теперь в одиночку отмечает это событие. «Ну, а с кем еще, блин?» – ответила она на мой так и не созревший вопрос. Предложила вместе помянуть прежнюю жизнь. Тут я ощутила надобность выразить напутственные слова, бодрость от ожидающих ее перспектив. Однако, была остановлена вялым жестом ее мощной руки с длинными, модно налакированными ногтями:

– Бросьте. Вы же горбы никогда не гнали. Мне в вас это нравилось... Хрен там, а не перспективы. Платили бы нормально, блин! Пенсионерам столько дают. Ну, хоть жилье есть... Но я – не вы, по-английски выражаться им не буду. «Дую, дую – все впустую», блин! Зараз всем бошки поотрываю.

Она снова приподняла бутылку и с легкостью отхлебнула, словно простой воды. И понурилась, скрестив у колен свои очень белые, ухоженные руки. Мне захотелось погладить ее по голове. Но еще больше – встать и убежать.

Мы распрощались.

2007