Одна жизнь. Пётр Межин

Было ему тогда лет около двадцати. Самарчанин он коренной, но вот решил переселиться в Зуевку, и баста. Тут его не переубедишь. Отец ему про это село много рассказывал, бывал видно Павел Ионович в Зуевке, ежели так подробно все знал об этом крупном степном поселении юга Заволжья. А может и заезжие на их квартиру ему о Зуевке подробности сообщили. «Которых в живых-то теперь уже и не остался мало кто. Из стариков-то энтих», думал Петр. Который и надумал пройтись пешочком по дорожкам степным. «Их село надо мне посмотреть, на их житье-бытье полюбоваться, к Субботину Михаилу Евстафьевичу в гости заглянуть. Друзья с отцом они большие были раньше, по службе, что ли в Красно – Самарской крепости, как мне припоминается».

С этого у них дружба начиналась, а потом уже и Петр привязался к дяде Мише Субботину и к тетке Дарье. Они когда заезжали к ним, то обязательно с подарками какими-то. А то и целого барана на пеньке разрубят с отцом и Петра отправят в погреб с этим мясом. «Там рассол в кадушке, в него положи», – они ему скажут. А сами тут же по случаю их приезда застолье устраивают. Тут же и сырец откуда-то у них появится, закуски разные, соленья. А ежели артелью понаедут из села, то тут Павел Ионович Межин уже и не знает чем сельчанам угодить. Полюбил он их очень, да и его жена Татьяна не меньше уважала приезжих сельчан.

А вот теперь и Петр в них пошел, загрустил без сельчан заезжих. Не едут долго что-то в Самару Зуевцы. Дай, думает, схожу я сам к ним пешочком по степи. По природе матушке идет, а кругом, насколько позволяет горизонт – обруч, мерцает степь дымкой. До горизонта простираются холмистые луга, буйно поросшие белокосой кавылою, давно не кошеной и не стравленной.

Но видны порой и лужочки светло-зеленые, как островки, поросшие остролистой осокою с пятнами белоголовника. Встречаются и темно-зеленые заросли пырея в низинах и в ложбинах. И где бы ни остановился наш путник, везде встречала и удивляла цветущая и благоухающая заволжская степь. И только иногда встречающиеся ему перелески или заросли высокого кустарника, которые нарушали закономерность степной картины.

А на синем небе ни облачка, и солнце палит неистово и нещадно. И Межин один в своих плетеных из легкого лыка лаптях да с посохом, уставший от жажды и длительной ходьбы идет по степи. Устал не вмоготу, становился в тени за редким перелеском, присел на тугую ковыльную кочку, чтобы перемотать сбившуюся обмотку. «И, правда, в них удобно ноге, перемотаешь другим концом и опять на время нога в ботинке сухая, – подумал Пётр. – Идти становится легко и удобно».

Об этом он не раз слышал рассказы от своих старых солдат, от отца и дяди Матвея, его сослуживца. И не будь у него такой удобной обуви, не тянул бы он ходьбы пешей эти дни, которые тоже к вечерку склоняются. А сколько ему еще идти, если дорога степная, протоптанная подводами, все идет вперед и идет, когда две тропинки – ленточки эти, поросшие в средине густым ковром подорожника, вели путника и вели на юг. По мягкой дорожке шагать ему было уютно в этих лаптях, не красивых на вид, но очень удобных.

Потянуло наконец-то прохладным, ласкающим ветерком в тенечке на Межина. Степной вольный ветер зашелестел листвою тех лесин, скрывающих Петра от палящего солнца. Ветерок вскоре переметнется и в траву, зашелестит и ее листвою. Обрадованные прохладой застрекотали рядом кузнечики, цикадки и другая божья тварь. Петр внимательно пригляделся на траву, где сидел.

– Ба, а сколько мошек там, козявок всяких ползает! И все спешат куда-то, по былинкам все к верху лезут.

Петр сорвал стебель, стал им играться как перекидным мостиком, укладывая его впереди бегущих насекомых. Те вползали быстренько на него и лезли выше, выше, до макушки куста, самого. А Межин им в это время перевертывал свой стебелёк верхом вниз, и все повторялось сначала.

– Оказывается тут у них их свой целый мир в травке, – с довольной улыбкой проговорил Межин, положив опять былинку-мостик с одной ветки ковыльного куста на куст пырея. Понаблюдал он еще минутку за васюрками, за кузнечиками, копошащимися, в траве, огляделся вокруг, поднялся, взял дорожный посох и пошел дальше по круто спускающемуся вниз склону.

– Овраг-то у них тут какой широченный и, кажись, проточный. «Святой Лог», неужто? – удивился Петр, вспомнив множество рассказов о нем. Он слышал не раз об этом от заезжающих к ним зуевцев. – Али и взаправду это он, тот самый проточный великан!? – Петр поспешил добраться до его русла.

Его мучила жажда, он мечтал испить воды родниковой, для него эта мечта была наивысшей.

И Межин пройдя еще несколько метров в сторону от дорожной ленты, очутился у звонкого ручья, вытекающего из дубового желоба, уложенного под проезжей дорогой. Петр, спустился к ручью, снял с себя рубаху, по пояс умылся, ощутив на вспотевшем теле свежесть родниковой прохлады.

– Поблизости должны быть тут родники, похоже, – подумал он, – вода не успела даже толком согреться.

И набрав ее в свои полные пригоршни, Петр стал пробовать её на вкус. Вода в ручье по вкусу была схожая с колодезьной, которые ему в пути попадались.

Осмотревшись, он обратил внимание на пригорок, где были видны зеленеющие делянки. Они шли по всему склону сверху вниз, и с межами между ними. Оттуда как раз и стекал в эту низину звонко журчащий ручей. Межин залюбовался ими, так как он, как и Сашка Батурин, его друг, к природным явлениям был всегда неравнодушным. Петр направился вверх, откуда по его предположениям и берет начало этот ручей.

– Ба, а красотища тут какая! – восхищался он, – жаворонок в небе заливается, на которых ни облачка. А тишина-то стала теперь тут какая! былка не шелохнет. Поэтому тут и радуется эта птаха: солнцу, ручью, соловьем и разливается. И как я раньше-то тут не побывал? Хотя сельчане звали не раз у них погостить. Привык бы к этим местам и я давно уже, к приволью этому, к проселкам, к родникам этим. Там тоже у нас своя есть красота. Одна волжская силища там чего стоит, а тут это ручеек всего-то, а душу как ласкает, теребит ее, уму непостижимо. А старицы прошлогодней вон тут сколько, ноги не продерешь. Поэтому и дичи, и птицы тут много.

И Петр все оглядывал вокруг и всему удивлялся. Птицам удивлялся, особенно тому, что они тут такие не пугливые.

– Или вон хоть тот же суслик в этой пригорке, который стоит себе как колышек, посвистывает и меня не боится. И заяц этот окосел тут совсем, меня не видит. Заповедник тут для них будто. – И Пётр пошел дальше. Пройдя еще саженей полсотни он спугнул с ручья какую-то крупную птицу, до селе ему не известную. Их тут было много. Они поначалу будто отяжелев от собственной туши ни за что не хотели в воздух подниматься. А потом, от него отбежав, лениво вверх поднялись. И, чуть отлетев, на поле каких-то посевов опять сели и важно пошагали прочь от Петра.

– Уж, не индейки ли это дикие? – подумал Петр, шагая по краю ручья к его истоку. А ручей в некоторых местах то сильно растекался в пологих берегах, то сужался до одного шага.

В одном месте он разбежался и прыгнул через ручей, увязнув в камышовых зарослях на той стороне. И из них со свистящим шумом выпорхнула испуганная кряква, которая как подранка тут же в камышах и опустилась. «Ишь ты, отвлекать решила от гнездовья постороннего путника. Иди, порхай к гнезду опять, а я пойду своей дорогой. – Петр увидел её в кустах притаившуюся, – извини, что напугал ненароком.

Утка поднялась и полетела, обогнула непрошеного гостя и опять возвратилась в свои заросли к насиженным яйцам. Интуиция птичья ей подсказывает, что нельзя будущих птенцов в яичках остужать. И хитро она с выбором места для гнезда придумала, чтобы вывести птенцов и сразу же с ними в воду сойти. «Ловченная птица и хитрая», – думал про нее Петр, уходя все дальше вверх по ручью, размышляя и улыбаясь.

А пройдя еще шагов несколько Петр уперся в низкую плетневую изгородь. Заросшая травой она преградила ему путь. По ту сторону плетня, чуть левее, кем-то заботливо была выкопана неглубокая яма в камышах. Она была аккуратно обложена с краев диким валуном-булыжником. А присмотревшись внимательно, Петр и с другой стороны заметил плетень.

«Охранная зона тут какая-то, стало быть, от крупного зверья это наверно», – думал Пётр о заботливых людях. Тут он перешагнул плетень к роднику, опустился к истоку и присел там на выступающий булыжник. И там он стал пригоршнями жадно пить и плескать родниковую водицу себе на лицо.

«Ишь как все тянутся к твоим истокам, милый мой родничок»

– А ты не нашенский тут видать, родимый? Ай, впервой тут? Коль в диковинку тебе все, я погляжу? – Подойдя незаметно сзади, от плетня заговорил с ним кто-то.

Петр, от неожиданности робко оглянулся. А перед ним стоял, опершись руками о плетень бородатый и с сильно ззаросшей шевелюрой мужчина. Он был в самотканых штанах и в рубахе перепоясанной у бедер плетеным пояском. У босого мужика средних лет в загорелых руках, напрягших от вечного труда, ладно размещалась коса-литовка. Она была со свежим черенком и с новой ручкой. И мужик держал ее так, словно позировал кошение трав.

– Уж, не косить ли ты тут собрался, дед? – спросил егоПетр. – Луг испортишь – и плетень, которые мне тут дюже понравились.

– Акуга одна, какой тут луг? Пошел бы он к лешему. Всё он тут, особенно ручей только и портит он нам. И поотбивал он пашню нам тут всю, как леший. И чево мы с ним только не делали. И она дуить тут, только и знаеть. Обкосить немного ее надыть по краям немного.

– А птицу с гнезд спугнешь. дед, как тогда? Зовут-то как вас, величают? Ты небось сам-то из Зуевки?

– Откуда догадалси што я зуевский? – спросил Петра пришелец с косой. – Ай, у меня на лбу чево написано. Ай, по тому – гутарю я как, ты узнаешь?

– И по разговору твоему ясно, дед, что ты зуевский.

– А сам-то ты, чей будишь и отколь пришелец, из каких местов?

– Из Самары, Межин я, узнал поди теперь-то, дед?

– Заладил одно дед, ды дед. Чай имя я имею и фамилию. Ище еще какую, не простую фамилию-то. Зуевы мы были, спокон веку Зуевы-ы! Понял? А зовуть мене, стало быть, Нефодием. А по отцу Захарьев сын я буду. Теперь уразумил сынок ты это, али нет ище?

– Теперь уразумил, дедуля, что с первым бог свиданье дал мне с Нефедом Захаровичем Зуевым. Из Зуевки, стало быть. Это от вас село так было названо, а дядь Нефед, не знаешь?

– Нет, не от нас, но предками им мы будим, ежели Бориса нашего об этим послухать. И ежели в Алёнкины архивы заглянуть с этими вопросами.

– А это какой есть у вас ещё Борис? И Аленка чья, Нефед Захарыч?

– Аль, не слыхал ты? Они испокон веку пишуть и пишуть о Зуевых. Буровють видать в них тама чево, на бумагах-то. У сундучок кладуть и все это там хранять для потомков, архивы свои. Ишь закурлыкали птицы-то как, опять сюды теперь летять, к нам на гнездовье.

– О ком ты это, Нефед Захарыч?

– О ком, о журавлях, о ком еще-то толковать мне. Птица эта сильно добрая и жалостливая. Щас сам на них поглядишь, как сюды они сядуть.

Заметил и Петр клин журавлиный под облаками парящих, а потом и кружащих, вытянувших шеи в струнку серых птиц. О чем-то урчали они в небе, перекликаясь между собой, с каждым кругом опускаясь все ниже и ниже.

– И они тут гнезда на свивали, и усякие птицы на свивали у траве Святова Лога, – так и продолжал растолковывать дед про этих птиц своему новому знакомому. – А чево им-то тут? Им любота, тут им только и быть. Кормежка вволю им, и вода под боком. И нихто их тут не тревожить. Ни дроф тут не пугають, ни чибисов, ни журавлей.

– А дрофа тоже степная птица, не болотная? – засомневался Межин.

– Не-ет, это тебе не цапля, паря. Это она как страус на ногах длиннющих на мели Ветлянки ютится, и стоить себе часами целыми, рыбешку-мелочь сторожить и ловить. А дрофы, птицы серые, они степные, с индюшек – крупные. Шагають они важно по степям нашим, ковыльным, по хлебам парами ходють набольше. Вон, гляди, гляди! Садятся журавли-то с нами рядом. А ну, пригнись. Штоб нам не спужнуть их с этой поляны.

И Межин, подчиняясь примеру деда, присел с ним рядом. А тот еще и не по стариковски проворно отбросил косу в сторону, схораниваясь за плетень. А теперь они вдвоем из укрытия стали наблюдать за брачными ухаживаниями самцов – журавлей за своими красавицами самками. Выгнув длинные шеи и нахохлив перья птицы на тоненьких ножках стали важно выхаживать кругами около своих подруг, чего-то им урча, о чем-то разговаривая.

– Природа тут у нас хорошая и завсегда богатая дичью всякой, – тихо, с гордостью особенной, с трепетом души говорил дед Нефед это Межину. – И вить находются людишки наши против этова, однако. И поговаривають ликвидирують все эти раздолья тут. Дескать, не топтали бы поля зверьеи птицы. И штобы болоты на поле не разводилис. Загубить бы тут им родники – и баста. А хто противится этому — грозять им, мол, помалкивай. А как смолчишь, коли на душе кошки скребуть.

И вот думали мы, гадали – как тут быть? Они хозяева земли, которые и толкують, што аренду за нас платють. Пошли к управляющему Неклюдину, а тот нам: «разберусь». Притихли малость все с родником. Гляжу я с усадьбы своей – ты тут майначишь. Вот я к тебе и приперся, думал што халдеи опять пруть сюды против родника нашего. А мешаить он кому, этот ручей? Истопчуть все посевы, они нам говорять, зверье-то наше. Вот они и рептують против ручья. Увидють как лось пришел напиться, аль косуля, аль барсук.

Ну и притопчуть они траву тут малость. А тут погляди они за это подымать гвалт какой. «Вот закопаем мы ваш ручей совсем и перепашем ево осенью. И то пользы больше будеть от нево», – грозятся теперь нам они.

– А Неклюдин как на это смотрит? Он тут у вас управляющий делами все же. Ему доложить бы вам надо на сельском сходе или на другом собрании. Раз он вам сказал «разберусь», значит непременно и должен разобраться. А я знаю, он человек слова. Он благородный и толковый господин.

– А вы с ним аль знакомы были? – удивился дед Нефед. И подумал про удобного пришельца, которого сам бог послал в эти края. «Он-то и взаправду не допустить, штоб родник у Святом Логе хто-то запахал и ручей с землей сравнял», – подумал он и уцепился за эту идею. – А што, мил человек, ежели мы и тебе впрегем в это делишко? И штоб ты помочь оказал нам. Ты мужик городской и, видать, смышленый будишь. Межин ты ежели, и ежели ты еще и в Павла Ионыча пошел. А я знакомый с ним был. Он завсегда нам всем советами своими помогал. А как мы к нему заедем на ночлежку, бывало, а он нас обо всем тоже расспрашиваеть. Ух, он у вас любознательный, и грамотей батя твой. И ты в нево тоже толковый. ришел-то ты к кому, сынок? А так-то село-то наше тебе должно быть знакомо по отцу-то с матушкой, по квартире заезжей.

Но Пётр с ответом немного замешкался, неудобно признаться, что о родителях своих он и сам толком-то мало чего и знает, с тех пор как они уехали работать в бывшее имение Льва Толстова.

– А как у них дела, здоровье как? – продолжал дед у него допытываться.

– Сказал бы я вам дядя Нефодий, но не в Самаре они теперь проживают . Родители-то мои. А сюда Субботины их, а теперь вот и меня приглашали. Д и Неклюдин был бы не прочь поговорить со мной. С ним, с его родителями, с семьей его мы всегда дружны были. Отучился я теперь, свободен, один в дому остался, как перст. Вот и надумал в Зуевку переехать, волжскую округу поглядеть, с людьми хорошими повидаться, себя миру показать.

– А добиралси с кем? Пешком, али приехал с кем?

– В основном на своих двоих рысачил по вашим проселкам. Третьи сутки иду по степи, посчитай, – отвечал новому знакомому Петр. А поговорив еще немного со словоохотливым дедом, он легко перешагнул опять этот низенький плетеньчик, пристроил на плечо дорожный мешок, сказал деду Нефеду:

– Ну, дядя Нефед, айда, веди меня теперь уже ты в ваше село. Знакомить там меня будешь с людом зуевскими, с округой всей. Тут мне понравилось, в Святом логу вашем. Пожить бы вот где. – Нефёд заразительно рассмеялся:

– Эт чево же охота у тебя такая явилась? – Нефёд заразительно рассмеялся. – Это как старцы выходить тут и жил бы, как Кузьма и как Тихон. А теперь ты. А как тады быть с девицами крестьянскими? Пока небось и ты холост?

Дык, они подались-то сюды, Кузьма с Тихоном-то от скандалу. А после у пустынь Крутеньскую и отсюдова подались.

– Ды я пошутил на счёт проживания тут, дядя Нефёд. А вообще-то, говоришь, есть у вас красивые невесты? Или уже всех засватали ваши парни?

– Остались и тебе наши красавицы. Хоть та же Машенька Субботина. А можеть ты и нашей Настехе, вдовушке приглянешься. Ох, и востра она на язык, шельма. Но тоже красавица, как и твоя Машенька, право слово.

И после такого приятного разговора у родника Петр Межин с легкостью в ногах шел теперь за этим прытким дедом легко, не отставая и не опережая. Шли он протоптанной межою вдоль чьих-то посевов конопли. Она все время шла теперь на крутой подъем, где дул им теперь все время на встречу теплый ветер.

– Это нам наш губан – суховей на встречу дуить испокон веку из Большой Глушицы идуть. И он к нам обыкновенно и дожди приносить. Теплые дожди, обильные, с грозой сильной и с громом. А ежели вон оттуда наш губан подуеть, из угла Казахстанского, то он исстари у нас с вихрем ураганным бываеть. И ливневый дождь с вихрем и ветром быстро пронесеть. И она буря-то казахстанская для мельницы только и в пору.

– А мельниц много у вас? – Петр прибавлял шаг, чтобы догнать деда.

– А вон у одной мельницы крылья показались. Та Субботина и есть, мельница-то. – Нефёд Зуев указывал пальцем куда-то за горизонт. Но Межин, как туда ни всматривался, ничего там не увидел. – А вот ежели бы крыло завертелась, то увидел бы ты ее сразу. А то крыло оно и есть крыло. И от мельницы ли оно или еще отчево? Тут сразки и не поймешь ее. А вот как массивы с коноплей кончаются, влево мы пойдем, к мельнице. На горе стоит она у нево, и видна нам будеть вся как на ладони.

И правда, пройдя ещё саженей с полсотни, показалась им во всем своем величии и Субботина мельница. Там к ней и тропинка стала шире, накатаннее, а посевы конопли сменились светло-зелеными, почти выколосившимися ячменными массивами. Петр направился к краю поля, посевы решил посмотреть.

– Дождички прошли на них посчитай утупруш, и, видал, как радуют наш глаз теперь хлеба-то, – улыбается Зуев. – А то в мае-то какие они были? Никакие. Тады и хлебушек маилси. Позавострился ячменек-то анадысь, глаза бы на нево не глядели. Сильно жалко его было. И думали мы уже, што весь труд зазря наш пропадеть. А отлил дождик-то их, гляди, как посевы подправил. Никак пудов на девяноста и вытянеть тепер ячмень. А там вон и просцо на склоне распустилось. И ей бы штобы дождики перепадали утупрушь или попозднее. И ей тоже дождик теперь поможеть.

И Нефодий так бы наверно продолжал выкладывать Петру эту крестьянскую академию, но их тропинка уже упиралась в мельницу, с ее широченными и высоченными крыльями. Крыльев всего было у нее четыре, расположенные они прямым крестом. А ворота у мелницы были на замке.

– Уж не всех ли обмолол наш уважаемый Евстафьевич? – удивился Нефед Захарович, – эт ветер помог ево помолу-то. А то прежде такова с ним не было.

– А может нынче праздник, грех работать всем? – подсказал Петр.

– Можеть. А Павел-та Ионович ваш бывало нам про весь церковный календарь рассказывал, от корки до корки он ево знал. К примеру, нынче какой праздник, завтра. Вот как. А вы, небось, про другие науки только и толкуете.

– Ну, почему же, и о религии я кое чего тоже знаю. О ней нам в школе тоже говорили. И много от родителей я узнал. А по праздникам большим я с ними и в церковь хаживал, а как же. А у вас тут службы бывают?

– Ходить-то все туда ходють, но поглазеть набольше. На купол ходите поглазеть, на картинки, или друг на дружки у толпе. Девки на парней, а те на девок. И отправятся все потом по своим домам, восвояси. Так молодежь нынче у бога веруеть. И нас, старших почитають они нынче. Ды, увидишь ты их сам , убедишься в этим. А глянь вон сам на нашу церковь — то. Видна она вся отсюда, как на ладони. И часовня видна тоже вон.

– Ко мне теперь пойдешь, ай, как? – спросил теперь в упор Межина дядя Нефодий, когда они остановились у точки раздвоения тропы.

– Нет, я сначала навещу семью Павловых, а потом и вас навещу, – ответил ему Межин. – Но вы мне обязательно укажите мою тропу, которая меня обязательно привела бы к ним.

– Тады идти придется тебе вниз вот по этой тропе.

Дедушка указал ему тропинку, которая поворачивала влево и уходила низом в село. Петр отправился по тропе, по обе стороны которой выстроились колонны белоголовых ромашек и синеглазых васильков-одиночек. И попав опять в ласковые объятья благоухающей заволжской степи Межин легко и чуть ли не вприпрыжку удалялся от Нефодия Зуева совсем в другом направлении.

Но тут он услышал опять его голос, который советовал:

– И не сворачивай, по тропинке так и иди до моста. А куда дальше итить – успросишь. Знають там все Субботина Михаила Евстафьевича, мельника.

– Ладно, уважаемый дедушка, спасибо! Зуевка не Москва, знают в се все друг друга, и знают кто где живет. Найду, – успокаивал своего благодарного попутчика Петр. А душа его ликовала. В его голову лезли разные, приятные в основном мысли. И даже порой рифмованные стихи. Он попытался их воспроизвести: «И как это я раньше не подумал встретиться с тобой, распрекрасный мой край степной, отныне и навеки я остаюсь с тобой».

Подбадриваемый этими мыслями Пётр прибавил шагу. «Ах, душа моя, и надо-то тебе не так уж много. Приволья и свободы, солнечного тепла и теплого ветерка».

Петр пожалел, что не взял с собой свою старую скрипку, памятный подарок их семье от деда Иона. Дед и его немного научил играть на ней в детстве. А сам он тогда с другими мужиками на лошадях-тяжеловозах бревна с поволжской пристани волоком таскали и складывали в бурты. И пока маленький Петя сидел на дрогах и рулил лошадьми, его дедушка в это время водил смычком по струнам скрипки, от которой и звучали ее старинные и задушевные мелодии. Кое-какие вещи исполнял на скрипке и Петр. Но это случалось только в часы его особого вдохновения.

И теперь Петру была хорошо видна вся предвечерняя панорама Зуевки, лежащей вдоль правого и левого берегов речки Ветлянки. А сама речка была такой полноводной, что она до самых верхних берегов была заполнена голубизной лазурных вод. А к левой стороне села и к Ветлянке примыкал еще ее приток, он по виду был не такой глубоководный, но тоже с такой же светлой и прозрачной водой. А вдоль правого берега этого притока, среди зеленого ковра разного разнотравья видны ему были и озера, над которыми тоже, как и в святом логу, постоянно кружилось и в них плавало большое количество водоплавающей птицы. Стайки диких уток летали над их водной гладью. Они, видать, высматривали там мелкую рыбешку и другую съедобную для них тварь. Много над озёрами кружилось чаек, нырков-рыболовов и крупных цапель. А по берегам речки, в два ряда справа и в два ряда слева расположились беленые саманные избы, с крышами соломенными, потемневшими от времени и дождей. Сзади которых расположились зеленые грядки картофельных и овощных огородов. И большинство деревенских дворов и огородов обнесены были плетнёвыми изгородями, на кольях которых сушились глиняные горшки, корчаги, кувшины и разные махотки. И еще Петру бросилась в глаза примечательная картина. Чуть ли не в каждом дворе были видны колодцы с питьевой и поливной водой. С цыбором и висячей бадьей. И кое где Петр видел как сельчане доставали воду из них. И Петру показалось, что он эту деревенскую картину уже когда-то видел.

А вокруг стояла звенящая тишина. В светлом небе над логом завис хищный ястреб – гроза грызунов и мелких видов степных птиц. А над селом, над дворами кружил коршун, зорко вглядываясь вниз. Этот хищник старался утащить всех зазевавшихся цыплят. До Петра доходили крики: «Шугу, шугу». А коршуны кружат себе спокойно, им до шума хозяюшек и дела нет.

Спускаясь ниже к реке, Межин почувствовал свежесть и речную прохладу. От задворок и задов потянуло запахом горящего кизяка. Петру вспомнилось, как рассказывали сельчане о кулеше, сваренном на таганке летним вечером. Ели они его прямо на подорожнике раскинув дежник. «Небось, и теперь они ужинают так же, побывать бы с ними на задах, поужинать лежа на травке. Говорят, ужин будто бы очень вкусный».

«А что, и жить по моему здесь можно, не только гостевать. Взять в аренду землицы и живи себе. Женись, расти детей, хлеба».

Женщину, укладывающую кизяки в кучу, Пётр спросил о Субботиных. Она с недоверием спросила: «На кой они тебе?». Получив ответ, только тогда объяснила, указала, где живёт.

Петр пошел к кладкам, дорожка к ним хорошо утоптана. Так что с маршрута нельзя было сбиться. Кладки сделаны добротно – из брусков ветловых, уложенных рядочком, на крепких поперечинах и укреплены дубовыми сваями. Со стороны течения берега от размыва укреплены откосами из крепких щитов. На средних сваях с той и другой стороны закреплены кованные ледоколы. Их было столько же, что и свай. По такому мосту свободно может проходить целая рота солдат шагающих в ногу. Проедет свободно по нему и любая груженая подвода. Пройдёт и фургон, запряженный парой тяжеловесов.

Полюбовавшись добротным изобретением селян, Петр от речки вышел в гору на чьи-то зады. В деревне к тому времени успело уже стемнеть.

У Субботиных

Межин, общаясь в Самаре с заезжими, знал, как быстро распространяются в деревнях слухи. Но чтобы у показанной ему калитке увидеть нужного ему человека – это его удивило.

И всё же, Михаил Евстафьевич и Дарья Дмитриевна Субботины с добродушной улыбкой его встречали. Обратил внимание Пётр на хозяина. Он в холщёвой рубахе с засученными по локоть рукавами, не отряхнувшись от муки стоял крепкий, кряжистый мужик. Видать, они были предупреждены посыльными от Нефеда Захаровича. А глядя на взъерошенного пса, хозяева поняли, что с задов гость к ним шел.

Так оно и было. У той самой калитки, переминаясь с ноги на ногу, стоял Петр. Подхватив его с обеих сторон Субботины провели Петра в горницу и стали хлопотать с повторным ужином:

– Давай, бабк нам с гостечком кроме еды и крепенького чего-нибудь д гостечка, – пробасил хозяин. – Для Петра Павловича это надо. А как же, и у его бати без такова не бывало никада. Он без стопки сырца из дому нас не выпускал.Так было.

А как то засиделись мы с ним и за полночь. Толкуем, сидим, и он мне рассказываеть о тебе «Смышленый, видать, парень у меня растеть. Но ему бы и дело найти сурьезное. А времена-то какие нынче. Ищуть все и не знають сами чего ищуть. И ты следи там у себя за ним, штоб он с пути не сбилси, ежели случись со мною чего». Но матушки твоей дома не было. Она куда-то уезжала.

– Куда? Да всё туда же. В усадьбу к Толстовым. Уехала, а он за неё переживал. Не выдержал, туда же и подался. – Петр, было, хотел сказать Субботиным, мол, съездить собирается к ним, но Дарья Дмитриевна его опередила:

– Отец, опять ты про свое раскудахтался. Челэк прибыл с дороги, устал. Ему полагается за столом бы сидеть, а тут ты заладил все о том же. Не время это ему слухать.

И она пошла в горницу. Зайдя за полога Дарья позвала там ласково:

– Машенька! Погляди хто к нам пришел-та!? гостек какой желанный. Петь, проходи и ты сюды, за стол садись у кухни. Не стесняйси, не у чужих ты. И знай, мы с вами были как родные и остались как родные.

И Михаил Евстафьевич пропуская Петра за стол, сам садится с ним рядом.

Закуска уже стояла на столе разная. В основном холодная: куски свежей баранины, окрошка заправленная сметаной, луком и вареными яйцами, редис свежий, розовый, хлеб резаный крупными ломтями уложенный большой горкой. На четверых были приготовлены деревянные ложки и четыре стаканчика.

И Петру по началу у них было не ловко. Не сидел он так вот близко с ними. И не видел он так вот четко их черты лиц. Хотя крупных мужиков зуевских, типа дяди Миши, он встречал у себя дома многих и не раз. Они приезжали из Зуевки в город и останавливались у них. А теперь вот он в гостях у зуевцев. С Михаилом Евстафьевичем сидит рядом. Рубаха у него расстегнута, обнаженная широкая грудь, поросшая черной с проседью. Петру он казался сказочным богатырем с пышными завитками усов, с окладистой бородой, с волосами растрепанными, с висками тронутыми тоже легкой сединой.

У порога дядя Миша разул свои валеные обрезки. И теперь вот сидел за столом босым. Петр слышал от отца много хороших впечатлений Субботине. О своем сослуживце его отец посвящал все свои рассказы. Как служили они в каком-то пограничном укрепрайоне рассказывал.Как потом они были переведены в Красно – Самарскую крепость, которую они охраняли с вышек ружьями и подзорными трубами в дозоре.

«И мы тама чуть ли не по семь лет с Мишей отбухали, – рассказывал отец. – И с ним мы там крепко сдружились. А почему? Да потому, что нас сызмальства родители этому учили "Узнай хорошо челэка, а потом другом его посчитай".

И дядя Миша тоже его мысли как бы подстушал. Он, еще не приступая к трапезе, тоже начал разговор почти о том же.

– К примеру, вот я, сначала хорошенько узнаю твоево батьку в царской армии, потом про себе ему рассказал. И думаю "Он мне будеть другом лучшим на службе царской". И там мы с ним как два брата жили те годы. Хотя, быть этого и не должно. Так как он мужик городской, а я деревенский. А вот поди же, мы с ним так сдружились – как сговорились.А со временем стали друзьями – не разлей вода.

– А с чего начиналась ваша дружба, дядь Миш?

– Карахтерами сошлись мы с твоим Ионычем, не иначе, – ответил Субботин. – Отец твой простой и я простой. И Павел Ионович человеком был письмённым и начитанным. Он мне все объяснить и расскажеть бывалчик. Это када лежем на нары мы с ним, отдыхаем. И он тут письмецо мне домой напишеть. А другие не так, те глядели на мене с высока. И те к крестьянам скупо относились. А начальники глядели на тебя, как на волка степнова.

– Миша, и што ты заладил все одно и тоже с парнем. Тебе интересно это а ему нет. Ты бы успросил ево, не женилси ли он на ком, на примете девка у нево есть ли какая? Один ли он живеть? О женитьбе думать ему надыть, – к таким рассуждениям призывала своего мужа Дарья Дмитриевна. Которая увидела этого парня после большого перерыва теперь взрослым да таким красивым.

– Дык про жисть мы с ним и гутарим. А с батей ево у нас общи интересы были. Мукомолы мы оба. Я деревенский мельник, а Павел Ионович, отец-то ево, на мельзаводе помол на счётах своих подсчитывал. И он мной заинтересовалси, стало быть, и моей мельницей.

– Маша, а ты долго к нам не заявлялась почему? – ласково, но все же с упреком спрашивала мать свою дочку.

– А потому, мама, что спать я собиралась. А тут оказывается гость у вас. А я ево и знаю, и, как бы, не знаю.

– Петро Межин это, Маша. Вишь, успел он уже как вымахать. А када за Проран на барже мы с ними плавали, в лесу отдыхали, помнишь? Он там был не такой.

– Помню, мама, как же, – отвечала застенчиво Маша, наклонив головку к плечу и прикрыв глаза, поздоровалась с гостем. Она села за столом прямо напротив Петра.

– А ты выпей с ним винца-то стаканчик, Маша. Вам это можно. Вы молодые, а то скучно будеть ему. Уехали у нево родители. Он один дома у себе и загрустил, к нам погостевать приехал.

– Да,решил вот постранствовать по белу свету. Людей поглядеть, себя показать, – беря стаканчик с вином и улыбаясь пояснял Маше Петр. – К вам подался, как к давно знакомым и добрым людям. Понравились мне ваши степи. Идешь по ним и тебе дышится легко. Прошагал я пешком по степи вон сколько и не устал.

– И как же вы идти пешком-то даль такую решились? – спросила его Маша и поглядывая на него. И когда их взгляды встретились внутри у неё прошло чего-то теплое, приятное. Не знакомые ей до этого чувства в ней проснулись. И она отметила для себя, что Петр этот уже не тот маленький Петя из их детства, которого она знала. Этот Петр ей больше нравился. И почувствовала она это как вошла в чулан и увидела его. У него широкое смугловатое лицо, добрые глаза, правильный тонкий нос, упрямый подбородок. Не высокий зачес густых и немного вьющихся черных волос ей нравился. Это украшало его образ. Одежда простая, но статно на нем сидящая украшала.Это рубашка синеватая с чуть засученными рукавами, шаровары на резинках вверху и внизу, простые сандалики на ногах.

«Оделси-то как? Будто на купанье шел без полотенца», – отметила про себя Маша, разговаривая с ним обо всем на свете чуть ли не до полуночи. Потом Машенька стала с ним попрощаться, сказала что ей спать пора и ушла к себе в комнату. Но следом вышла из своей спальни Дарья Дмитриевна. Прибрав немного лишнее со стола,она тоже пошла спать, но не к себе, а в комнату Маши. «Пусть Миша с ним там ляжеть, с гостем своим, а я тут– решила она. Заведомо зная правила своего мужа в этом деле. "А он парень ничево, степенный. Машеньке бы у мужья прня нам такова», – обнимая дочку и придвигаясь к ней вплотную, думала Машина мать.

И потом она еще долго так лежала и думала, не заснувши. Мешал доносившийся в комнату через две перегородки приглушенный голос мужа. А она все лежала думая обо всем. О том, как сама девчонкой увидела впервые вернувшегося со службы на побывку этот ее теперь Мишу. «Бравый был тоже мой служака. И не надеялась я тогда, што он мене заметить среди других деревенских девчат, игравших с ребятами на лугу в лапту. А я оказалась в игре с ним рядом. Мяч свысока ловко поймала я тогда. Руки обожгла от удара, а не уронила, удержала. И он тогда меня такой ловкой увидал».

«Ишь ты ловченая, какая, – сказал он тогда, и спросил, – а будешь-то ты чья?» – И взял меня за обе руки. Стал их почему-то внимательно разглядывать.

«Дмитрия — мельника дочь я, слыхал про нево небось? Даша», – пояснила я ему.

«Красиво зовуть "Даша", – овторил он. – "А я Михаил Субботин», – пояснил и он.

И все закончилось на этом. Он опять уехал служить еще на два года. А Дашу ее отец чуть ли не отдал за парня другого замуж. "И появился мой Миша уже тогда, когда я по нему море слез пролила. Опомнилась, пошла на отказ теперь к своему Федору. а вот чево я с ним говорила, как ему ситуацию свою поясняла, этого, убей,не помню. Но он меня тогда понял и сам пришел к нам в дом вроде бы тоже на отказ. Ладно и так, хорошо, не успели мы с ним зимой свадьбу изделать».

И Дарья с этими благими мыслями заснула.

А вот хозяин ещё долго разговаривал с понравившимся ему гостем.

– Не знаю я пока планов своих в вашем селе, – говорил Пётр. – Но я слышал как-то на одной маевке, о Столыпине. Реформатор он по аграрным вопросам сам-то. У вас, к примеру, крестьян не довольных нет по земле. Видал, когда сюда шел, вон ей сколько не распахано. А на Украине землицы маловато. Крестьяне там раптуют.

– Из-под Полтавы к нам хохлы сюды не так давно приехали. Они там были безземельные, тут отруба им выдали в аренду. На избы денег царь им выдал, – продолжал разговор Михаил Евстафьевич. Он по реформам поверхностно, кое-чего знал. – Поселочек они на логу «Дольный заложили. А к ним теперь и наши крестьяне на жительство потянулись.

– А из чего они жилье строили? – заинтересовался Петр.

– У нас избы из самана делають. Помочами кирпичи изготовють а потом из них избы делають, – разъяснил ему дядя Миша.

Петр вспомнил, как с Сашкой Батуриным заседание кружковцев они посещали. Представитель от народовольцев там говорил. От него он впервые услышали и о реформах Аркадия Столыпина. Это вроде как ширма на глаза крестьянам, которые и теперь плачут от царских поборов. Ругал за это оратор политику царя Николая II. Мол, Россией правит не он, а его жена и её любовник Гришка Распутин. Вспоминали там и семью Ульяновых. Дворяне там присутствовали, которые тоже с ненавистью к царю относятся. Покушение на него пытаются организовать, как на предыдущего царя.

– А видишь ли, дядь Миш,народ-то из глубинок в центр России тронулся. Изменения какие-то в законодательстве земельном там есть, – рассуждал Петр. – А вы тут о Столыпинских реформах от местных мужиков чего слышали?

– А они тут чего понимають? Реформа, она и есть реформа. Назови ее и так и сяк. Мужику землица нужна, к ней инвентарь всякий и лошадь. И он на своей земле работать будить. И хлеб выращивать, и кормить семью, будить. Не знаю тут чево плохова. Сумленья они везде есть, как и во всяком деле. Вон Чех Андрон, Леус Семен обзавелись своей землицей. Подъемные им волость на это выдала. Штоб техникой они обзавелись, аль лошаденкой какой. А там они глядишь сообча и молотилку купють. Поговаривають они и об этим. Неклюдин этими делами править. Потом богатый крестьянин тут есть, Безгин, и помещик Лебедев. И ежели што, то это к ним все обращаются. А Трифон Митрофаныч мне знакомый, ежели што.

Этим Субботин намекал Петру о своей заступе, если тот вдруг захочет и себе оформить землю через управляющего Неклюдина.

А Межин и сам знал этих Неклюдиных. Он с отцом своим был в самарском доме этого помещика. В Зуевку и в другие окрестные села Трифон Митрофанович тогда выезжал и знал поименно почти всех тут местных жителей, особенно старшего поколения. Отзывались хорошо и селяне о нем, приезжающие к Межиным. Помнил Петр и разговор Субботина с отцом о том, что Михаилу Евстафьевичу и его брату Косте Неклюдин капиталом помог для строительства двух ветряков (ветряных мельниц).

– Айда, Петя, во двор. Там посидим, покурим, а то Дарья и моя дочка Маша дым плохо переносють.

А на дворе ночное небо черным покрывалом опустилось на притихшую деревню. Не видно на нем ни единого облачка. Небо ярко вызвездило, где-то у речки ночная птица напоминала им «Спать пора, спать пора».

– Перепелка село спать укладываеть, слышишь? – смеялся Субботин, дымя цыгаркой.

А Петр не торопился разжигать свою цыгарку, он еще не серьезно курил. Зато он с завидным интересом вслушивался в ночные звуки и с завидной жадностью вдыхал грудью чистый воздух. А он с запахом мяты и еще какого-то разнотравья.

Замурлыкала рядом кошка, загремел цепью пес, ласкаясь к хозяину. За что Субботин потрепал его за загривок, называя его странным именем «Крот». А он угольно черный, невысокого роста, плотный. «Правда, как крот».

И Субботин еще с большим аппетитом затянулся свою скруткой, потом оторвал от нее слюнявый кончик и горящую предложил Петру. Но тот зажег от неё свою, а его затушил и бросил в дальний угол.

На северном небосводе чиркнула падающая звезда и потухла. А селяне всегда говорили Петру "Это душа умершего человека на небо улетела. Сколько звезд на небе столько и душ на земле. Как все умрем, так все звезды на небе и погаснут».

В спальню Субботин вел Межина за руку. Уснул Петр не сразу, а дядя Миша сразу же засопел, а потом и захрапел. Мешал уснуть Петру сопящий и храпящий Субботин. Шумела и голова от выпитого спиртного. Но он попытался отгонять от себя эти помехи и навязчивые мысли, стараясь ни о чем не думать. Расслабил мышцы всего тела и, кажется, заснул, оказался в Самаре. Сашка Батурин,он и с ними красивая девушка. Она стол им накрывает, Машей называет ее Батурин.

Петр впервые ее видит, но она ласково смотрит на него, улыбается. Милые ямочками на ее румяных щёчках, ее губки влажные и темно алые, как две спелые вишни. И зубки у нее янтарно белые, мелкие, ровные, словно мастером высокого класса слитые. И он смотрит на эту Машу не отрываясь, улыбается. «Так это же Наташа, наша однокурсница!? А я ее не узнал. Как теперь она хороша».

Межин удивляется, а Наташа ходит вокруг него и шаловливо смеется. Обнимает его за шею, обнаженными руками нежно ворошит его кудри. Он хочет поймать ее за руки, прижаться к ее ладоням, но они выпархивают из его рук, как два крыла неуловимой птицы. И Межин в это время проваливается в люк пола, Наташа смотрит сверху на него, смеётся. Он просит её руку, она подаёт ему их, но он до ее пальцев только прикасается. Обидно ему, что Сашки на верху не видно, он бы его из под пола легко вытащил. От безисходности Пётр потеет, злится, а Наташа еще больше смеётся, то уходит от люка, то опять появляется.

Проснулся Пётр и не может понять: «Сон это был или явь?» За окном только светало. Поэтому силуэт стоящей рядом девушки он не сразу заметил. Она улыбалась ему теперь в яви, не во сне. Он протянул ей руки, шепнул «Иди сюда, Наташа».

– И никакая я не Наташа, а Маша. Забыть успели, налакталси учерась с батяней?

«А какие у нее ясные глаза! А как они у нее сверкают? Как восход солнца на зорьке».

– Извини, Маша, я забылся во сне.

– Ну вы тут пока спите, а с маманей скотину выпровожу у стаду. – Не проговорила, а пропела незнакомые ему слова Маша.

И она босыми своими ножками зашаркала из его комнаты к порогу. Там она скрипнула дверью и скрылась в сенях.

В открытое окно повеяло утренней прохладой. Загудел призывно рожок пастуха на улице, будя проспавших хозяев.

– Мать, а мать, слыхала? Играеть уже в рожок Степан-то?

Но Субботина никто не слышал. Голова у него тяжелая, с похмелья. Она у него как бы сама перекатилась по подушке на другое ухо. И уже не слушая пастуха, он опять заснул, даже не вспомнив о госте.

Зато Межин, услышав Степанов рожок, приподнялся на локте, огляделся. Увидел на табурете свои шаровары с рубашкой, опустился на прохладный пол босыми ногами. И тихо, чтобы не разбудить рядом спящего Субботина, поддернул к верху ошкур подштанников, стал одеваться в собственную одежду.

«Да, выходит и они не знали ничего о моих родителях, – подумал он. – И еще если Неклюдину старшему о них известно, Митрофану Степанычу, деду управляющего».

И Петр именно от него вести новые о родителях своих получил при знакомстве с его племянницей. Теперь тот случай и вспомнил «О родителях своих не горюй, Петр Павлович, – сказал тогда он, – наконец-то твои родители:и отец, и мать в степной Землянке объявились». А потом Петр узнает о том, что эту весть Неклюдиным какой-то купец сообщил, приехавший в Самару из Землянки. "И нет ничего удивительного, – подумал Петр, – если земля на оси крутится, а вокруг нее все движется".

И тот же купец, под фамилией Иголкин поведает Петру причину исчезновения родителей из его Самары. А причиной их уезда в южные места губернии была страшная засуха, неурожай. И соответственно – голод, который охватил южные сёла. А поехали они туда с благотворительной целью – помочь умирающим крестьянам общественными продуктами, в том числе и хлебом. И был задействован в акции благотворительности известный русский писатель Лев Алексеевич Толстой. Старый их знакомы, граф, писатель, любимец российской бедноты, он и вовлёк мать и отца Петра Межина в это дело. Но вот почему они тогда исчезли бесследно от Петра? Это была для него загадка, которую узнавать ему придется позднее.

И вот после всех этих воспоминаний Петр вышел наконец-то во двор.

– Петь, проснулси? – Спрашивал его милый голосок Маши. – Теперь сюды иди, к колодезю, – звал его милый голосок Маши. – Освежися ты хыть тут от похмелья и от пыли дорожной. Прошел верст много небось, протопал?

Межин в огороде увидел Машу. Она стояла на тропинке. Направился, было, к ней, Крот преградил путь. Рванулся ему на встречу, загремел цепью, зарычал сердито.

– Ну, Кротик милый, рванулся чево? К. Свои тут все мы, – упрекнула его Маша. И ловко затолкнула собаку в конуру, прихлопнула и заперла двёрцу на щеколду. Крот там повизгивал, царапал дверцу изнутри лапами.

– Потом ево выпущу, – как бы оправдывалась Маша.

На крышке колодца стояла деревянная бадья со свежей водой. Рядом стояла литровая кружка-корец, посудина из меди.

Маша зачерпнула в него студёной водицы, скомандовала:

– А ну, мужик самарский! Это тебе будеть хороший душ, похлеще, чем из Волги, похолоднее. Снимай рубаху, и холодной водой я окачу тебя.

Петр повиновался этой очаровательной девушке.

– А говорили, в деревне девчата скромные, – фыркал и разбрасывал брызги Пётр. – А эта, ишь как командует и назначает водную процедуру.

– А как ты хотел? Побегу и я на речку. Там окупнусь после сна. Я там тоже утро каждое купаюсь, на мостульке. И сон с меня сниметь как рукой.

– Ух, какая студеная водица, как родниковая!

– А она и есть родниковая. На, полотенец штоль, или эту утирку. Обтирайси тут и меня жди, я к речке сбегаю. – Маша повернулась и с холщовым полотенцем на плече, с распустившейся черной косой отправилась вдоль коноплевых посевов к речке.

– Спасибо за заботу обо мне, Маша! – крикнул ей вдогонку Петр.

– На здоровьице! Это я к вам потому заботу проявляю, што мамка моя и папка уши мне прожужжали о тебе. «Увидишь, какой он добрый, – мне говорять, – красивый какой». Вот и я стараюсь тоже доброй быть.

«Это они меня по моим родителям ценят», – думал о словах Маши Петр.

Межин попытался пройти мимо Крота, но тот сердито зарычал.

– Ну, што же ты, Крот, меня опять не признаешь? Вчера курили мы тут с твоим хозяином , а щас я за твоей хозяйкой следом пойти хотел. – Межин присел на корточки перед псом и пристально вгляделся ему в открытые глаза. И Крот тоже присел на задние лапы, но взгляда человеческого не выдержал, отвел глаза.

– Значит мир и дружба между нами, да? – Петр попытался погладить Крота по гладкой шерсти у его лба. Пес прижмурил глаза, облизываясь и мирно жмурясь. И он стал позволять Петру себя везде гладить. И тогда Петр отцепив пса от ошейника. Обрадованный пес рванулся к тропинке и побежал вниз по ней. Последовал за собакой по тропинке к речке и Петр. Но быстро и на много от нее нее отстал.

– Подожди меня, песик. Одна от меня убежала не знаю куда и ты убежишь.

Но Крот не слушая его уже где-то за зарослями конопли скрылся, которая к тропинке подступала стеной и щекотала своей пыльцой Петру нос. Но он все же шел тоже к речке, хотя и наугад, по следам на росе и на траве. Дошел до ветел, а за ветлами показалась и речка. Вётла сплошной изгородью обступали ее берега. Но между ними и берегом была тропинка, которая круто повернула вправо, к деревянному мостику. Под ним была прозрачно-чистая вода, от воды шел густой туман, веяло утренней прохладой и свежестью. Рядом с мостиком, у одинокой ветлы лежало что-то нарядное. Собака у этого наряда и остановилась, прилегла, положив голову на передние лапки.

«Это и есть ее одежда, – догадался Петр. – Значит Маша купается тут где-то , не спугнуть бы ее». – И Петр подкрался к месту, где лежал Крот. Тот даже и не зарычал на него, а мирно помахивал ему хвостом вместо приветствия. Петр ближе приблизился к Кроту и от него увидел Машу. Она стояла по пояс в воде у камыша. Намыливала мылом лицо, шею руки и груди. Поэтому она не могла его видеть. А он смотрел на ее плотное, правильно устроенное тело и наслаждался грациями.

– Ух, а водица-то тут утром тоже холодная, как колодезьная! – восклицала она.

И Маша нырнула в воду с головкой. А вынырнула далеко, далеко от берега. Промыла глаза, огляделась, увидела Крота и закрыла ладонями соски румяных грудей. Зашла глубже в воду, лыбнулась, спросила Крота:

– Один што ли пришел, али отцепил хто?

А Межин не обнаруживал пока себя. Он ею продолжал любоваться. Ему на нее такую нравилось смотреть, и он ждал, когда Маша выйдет на мель и покажется вся раздетой.

«И это не та будет картинка, – подумал Петр, – как, скажем, на пляже наши девушки в купальнике. Наташа тоже хороша собой, но пляж явление привычное. А Маша в этой речке смотрится неописуемой, как неописуема вокруг нее и первозданная природа, где весело соловьи поют и призывно кукушки кукуют. И у их речки Ветлянки даже телята на привязи милыми смотрятся, которые под ногами у себя смачно траву щиплют. Да все тут для меня как-то необычно и непривычно».

Но наступив нечаянно на сук, Межин насторожилась и Машенька, которая на всякий случай подальше отошла от берега.

– А ну показывайси, хто тама хоронится за ветлами? – сердито спросила она. – А ну, Крот, рассказывай, хто там с тобою?

– Это я, Маша, не бойся. Я не вижу тебя купающей и подглядывать за тобой не собираюсь. Я за ветлами тебя подожду.

– Тада отвернись и не подходи ближе, а я вылезу из воды и оденусь.

И Пётр согласился с ней, нашел рядом кочку, присел на нее отвернувшись от речки и стал ждать. А Маша, плескаясь и поднимая ногами брызги, плыла к этому берегу.

– Иди теперь, оделась я, – позвала его Маша. – Он с кочки встал, подошел к ней. - Айда теперь домой. А то че ты тама один сидишь теперь как пень?

И Маша с гордо поднятым подбородком, с выпяченной вперед грудью первой пошагала по той же тропинкой к своему дому. Следом за ней шагал Крот, а уже за Кротом шагал Петр, который этой компанией был счастлив до небес.

А на Маше была надета простенькая юбка в крупных цветах, сиреневая кофта с широкими рукавами, у кистей на резинках, с воротничком-стойка, туго охватывающий ее аккуратненькую шейку. И еще Петр заметил, как при движении задняя часть тела и груди у Маши соблазнительно подрагивали в такт ее шага. Так как шла Маша как солдатка: стройно, ровно и прямо.

И обувь на стройных ножках он успел тоже разглядеть, ее легкие сандалии самодельного пошива. А густые, черно-угольные волосы Маша собрала на своей голове, сзади, в плотный узел,который там был приколот красивой гребенкой. Одним словом, и сама Маша, и ее весь наряд Петру казались необыкновенно хорошими, красивыми,но ему недоступными. И еще он был ослеплен ее непривычным говором, деревенской лаской, наивностью и смелостью.

– Петь, и што же мы гуськом по тропинке и будем итить? Крот, а ну ступай наперед. А ты благодетель объявилси! Отвязал зачем собаку? И радуешься? – Маша резко шагнула вправо, Крот опередил ее,помчался, а Петр приблизился к Маше. Та становилась, с улыбкой посмотрела на него.

– Хоть бы рассказал чево-то о себе, – попросила она. – Айда ко мне, чево там стал? Небось, думаешь "Вот какая девка смелая". А я понарошки такая. И анадысь тут с землемером себя так вела. Он тоже из Самары. У нас ночевал. Везеть мне на людей постоялых. Но он по делам приезжал, все по лугам тут шастал с саженью, колышки какие-то расставлял. На подводе развозила я ему их. Увидишь их в поле, када по ним итить будишь. Говорить, усю пастьбу нашу на загонки он разбивать будеть. И это для того, чтобы пастьбу нам чередовать поденно, штобы не затоптать усе луга сразу. Грамотей он такой вот, видать, а молодой тоже, как и ты, совсем. А мне быть с вами городскими и гутарить интересно.

– А я слышал у вас Неклюдин управляющим работает? – спросил ее Пётр. – С его отцом и с его дедом мои родители были хорошо знакомы. Не далеко они от нас.

Пётр специально хоть о чем-то с Машей решил заговорить. И уж как там было ему с ней, ловко, не ловко? А пора пришла и ему теперь с девками серьезно общаться. За четверть века парню перевалило.

Но Маша его разговор о Неклюдине не хотела продолжать. «Узнаеть и он о нем без меня. Узнаеть как тот ухлыстываеть за мной, как Трифон мимо пройти не даеть».

– А чево я о нем знаю? Живеть на Дольном поселке, управляеть хозяйством. И говорять, не плохо. Ище не женатый, сказать вам. И што экономкою у нево по дому Настя работаеть. А сам-то с ним ты незнакомый што ли?

– Знакомый немного. Учился я с его родственницей, и знал ее деда.

И Петр вспомнил их дом в Самаре, на Стародворянской улице. Там с давних времен все богатеи живут. Помещики, дворяне, чьи имения и земли у окружных волостей расположены. Там живут и Неклюдины старшие. А их сыновья, закончив сельхозшколы, управляют такими же вот имениями, собирают с крестьян арендную плату и отправляют ее в казну своим престарелым родителям.