Калейдоскоп. Сборник рассказов о любви. Ольга Горбач

Дурак

— Дурак! Отстань от меня! — Ленка с силой рванула школьную сумку, Лёнька отпустил ремень, и сумка шлёпнулась в самую грязь.
— Вот скотина, — приговаривала она, вытирая сумку носовым платком, — навязался на мою голову!
А он стоял дурак дураком и смотрел, как она раскраснелась, как липнет ко лбу взмокшая чёлка, как горят васильками сердитые глаза… До чего же красивая эта Ленка! Из открытого рта у него даже слюна потекла.
— Идиот! Не смей ко мне подходить! Я!.. Я скажу маме!!! — Ленка топнула в сердцах ногой и побежала, на ходу закидывая косички за спину.
Ленка была отличницей, сидела на второй парте. А позавчера к ней подсадили двоечника Лёньку Сорокина. Он был ужасно противный, какой-то грязный, неопрятно одетый, с чернильными фиолетовыми пятнами на шее. Но противнее всего было то, что Лёнька не сводил с неё глаз и всё время говорил «Гы-ы-ы», как гусь, что бы она ни спросила или ни сказала ему. Вчера он шёл за ней после уроков до самого дома, а девчонки смеялись. Это было ужасно! Противно, стыдно, неприятно! И она совсем не знала, как это прекратить. Сто раз она говорила ему «Не ходи за мной!» В ответ раздавалось всё тоже «Гы-ы-ы», и ничего не менялось.
Прошла неделя. У Ленки впервые за два школьных года появились четвёрки. Дома она плакала. И невозможно было никому пожаловаться! Говорить-то об этом противно было! Мама только посмеялась бы. Отец? Нет!!! Невозможно! Он обожал Ленку и, чего доброго, пошёл бы в школу разбираться, а это ужасно! Оставалось терпеть.
Ленка решила объявить Лёньке бойкот. Она не только перестала с ним разговаривать, она даже видеть его перестала. Он заметил. И стал страдать. Белёсые брови стояли домиком, маленькие глазки смотрели подобострастно, заискивающе. Однажды он вынул из кармана замусоленную, в потёртом фантике карамельку и молча положил её на парту перед Ленкой. Ленка длинной деревянной линейкой стала двигать её обратно Сороке, но не рассчитала и нечаянно сбросила конфетку на пол. Лёнька поднял карамельку, развернул, засунул себе в рот и вдруг разревелся. Губы его искривились, обнажив мелкие кривые зубы, плечи тряслись, по грязным щекам поползли слёзы. От такого зрелища Ленку взяла оторопь. Ей было мучительно стыдно и в то же время противно. Весь мир стал гадким, презренным, и Лёнька, и она сама! И выхода не было! Не было!!!
Через три дня, когда Ленка шла домой, за школьной оградой к ней подошли двое — Лёнька вёл за руку взрослого мужчину, сутулого, худого, невысокого, в мятых серых брюках и клетчатой блеклой рубашке. Они с Лёнькой были очень похожи.
— Мой батя, — сказал Лёнька и отступил за его спину.
— Ну, здравствуй, Лена, — мужчина протянул ей сухую чёрную ладонь и вяло потряс мягкую девичью ручку.
— Здрасьте, — пролепетала Ленка. «Сейчас будет ругать. А может, ещё к учительнице поведёт», — невесело подумала она.
— Ты, Лена, — хорошая девочка, я вижу. И красивая, и учишься хорошо. Мой Лёнька тоже мальчик хороший. Ты ж должна с ним подружиться, надо друг другу помогать. Хорошо?
— Хорошо…
— Ну вот, Лёнька, а ты боялся. Вот и договорились. Больше не будет меж вами драки, так? Беритесь за руки и топайте.
— Гы-ы-ы... — Лёнька взял вялую Ленкину ручку, и она не посмела её отнять. Так и шли молча до самого её дома. У подъезда Лена высвободила руку, сказала тихо «До свидания» Сорокиным и с облегчением шмыгнула в подъезд. Там она вытерла взмокшую ладонь о школьный передник и залилась горькими слезами. Как она сейчас понимала девушек прошлых времён, которых насильно выдавали замуж! Всё же придётся сказать маме… Или папе? Нет, маме! Но в тот вечер она никому ничего не сказала. А утром следующего дня у подъезда её встретил Сорокин-младший и молча сопровождал до самой школы… В школе Ленка заметила, что Сорокин изменился — он явно сегодня умывался и даже причёсывался. Даже рубашка на нём, кажется, была выглажена. То-то он так гордо поглядывал, наверное, ждал одобрения и даже восхищения. Ленка хмыкнула и демонстративно отодвинулась на самый край парты. Лёнька вывалил всё содержимое своего ранца на парту, порылся в этой куче и извлёк мятую голубую бумажку — два билета в кино. Потёр её о живот, стараясь разгладить, и положил на парту перед Ленкой:
— Сегодня в три часа в «Родине» кино, пойдём… «Новые неуловимые»… Ну?
Кукушкина и Стародубцева с передней парты развернулись и уставились на Ленку. Ленка почувствовала, как заливается краской. Негодование и возмущение распирали её всю.
— Вот дурак, никуда я с тобой не пойду!
— Почему?
— Потому что ты — двоечник!— ответила за Ленку Кукушкина и засмеялась.
— Почему, Лена? — не отставал Лёнька.
— Не могу! Мне надо с мамой в магазин идти! — соврала, сказав первое, что пришло в голову, Ленка.
Сорокин свернул билеты трубочкой, засунул в карман, взял ранец, сгрёб в него все свои вещи и вышел из класса.
— Ну теперь он ваще в школу ходить не будет. А тебя, Ленка, тоже из школы выгонят, за то, что ты над Сорокиным издеваешься!
Время до конца уроков тянулось мучительно долго. Какие только мысли не лезли Ленке в голову, в конце концов она почувствовала раскаяние… Потом ей стало его жалко. Она вспомнила, как он приглаживал светлые непослушные волосы, разглаживал билеты… Нарядился… Он показался ей похожим на маленького воронёнка, нелепого, смешного…
Лёнька сидел за углом школы на старом пне и грыз семечки. Ленка сама к нему подошла, встала напротив, уже было рот открыла и воздух набрала, как вдруг Сорокин вытер ладони о брюки, сплюнул ей под ноги и чётко сказал:
— Сама дура!
От неожиданности Ленка даже растерялась… Вот это да! А она-то уже с ним в кино собралась идти! Через минуту она уже полностью владела собой, голос её сделался звонким и уверенным. Сейчас в ней впервые заговорила женщина:
— Вот как? Ты для этого меня здесь ждал? Значит, в кино мы не идём?
Тут уже рот открыл Лёнька:
— А мама, а в магазин? А двоечник?
— А это всё не важно… Дурак ты — это важно. Теперь я уже ни-ког-да и ни-ку-да с тобой не пойду!!!
Ленка развернулась, засмеялась и побежала вприпрыжку. Ей было весело и очень хорошо — всё разрешилось само собой, он сам виноват во всём, её не в чем упрекнуть.
А Лёнька так и стоял с открытым ртом, из которого тонкой ниточкой потекла слюна. Он смотрел на удалявшуюся Ленку и думал: «Какая она всё-таки красивая, эта Ленка… И умная… »

Обида

Женька растёр маленький зелёный листик пальцами и поднёс к носу. Пахло горько, горячо, терпко… Это полынь. Так делать научил его отец. Ещё он научил любить собак. Говорил, что собаки гораздо лучше людей, добрее, честнее, умеют любить и не знают предательства. От отца даже пахло собаками, и Женьке это нравилось, ведь он тоже любил собак. И собаки любили и Женьку, и его отца. А недавно маленькая дворовая собачка Пальма родила щенков. Они выползли за ней из ямы под гаражом, маленькие, пыльные… Ходить они ещё не умели и всё время падали, а Пальма заталкивала их носом обратно и жалобно им посвистывала. Собачка, лизнув Женькину руку, посмотрела на него исподлобья так тоскливо, как умеют смотреть только больные маленькие собачки. Бровки её сделались домиком, карие глаза слезились, казалось, она вот-вот заплачет. Женька стащил из дому сосиску и отдал Пальме, но этого ведь мало — ей надо было кормить своих пятерых щенков, сосисок надо много, целый килограмм, а лучше мясо. У матери на плите в большой синей кастрюле варился бульон. Мяса там было немного, в основном большая голубоватая кость. Женька выловил кость, срезал с неё мясо и отнёс его во двор Пальме. Собачка обомлела от такой роскоши, схватила кусок и залезла с ним под гараж. Женька даже засмеялся от радости за неё.
— Жека, тебя мама ищет! — крикнул рыжий Сашка, проезжая мимо на чёрном ржавом велосипеде. Сердце тяжело ухнуло и замерло — обнаружила!!! Женька нехотя поплёлся домой.
Мать стояла посреди кухни. Её худые узловатые руки, похожие на витые серые верёвки, безжизненно свисали по бокам, в правой она держала грязное кухонное полотенце.
— Ты куда, паршивец, мясо дел?! Говори!
— Я, мам… там Пальма, у неё пять щенков…
По лицу хлёстко ударило влажное грязное полотенце. Женька попятился и закрыл лицо руками. Удары шли один за другим, пока он, пятясь, не перешагнул порог кухни. Тут мать всхлипнула, упала на табурет и уронила голову на сложенные на столе руки. Худые плечи беззвучно затряслись. Женька тронул её за плечо:
— Мам, прости меня, я больше не буду…
Она обернулась. Белёсые брови стояли домиком, совсем как у Пальмы.
— Не будешь! Жрать ты больше не будешь! Иди вон с глаз моих!!! Обеда не будет! И ужинать можешь не приходить!
Женька понял, что она снова заводится, и потихоньку вышел из квартиры. Было жарко, сразу захотелось пить. Женька тихо поплёлся к колонке, попил почти горячей воды, умылся, облил ноги. Стало легче, и Женька решил пойти в маленький городской парк через дорогу, чтобы не слышать, как других детей зовут обедать. Обед-то ему не светит… Путь к парку лежал через большой школьный двор, на который по выходным жители соседнего частного домика выпускали попастись своих индюшек. Женька боялся этих больших некрасивых птиц, особенно индюков. С клюва у них свисала фиолетово-синяя кожаная сопля, которая тряслась и раскачивалась от злобного клекота. Ноги у них были бледно-голубые, чешуйчатые, перья — иссиня-чёрные, взъерошенные. А глазки — маленькие, жёлтые, как у сумасшедшей бабки-сторожихи с рынка. Говорят, она топила новорожденных котят в ведре, а потом мыла ими пол. Но сейчас все индюки спали в пыли в тени акации, и Женька без происшествий быстро перебежал через двор на улицу. На улице тоже было тихо и пустынно. Проехал старенький автобус, обдав пылью и запахом бензина спящего на остановке толстого дядьку с накрытым газетой лицом. Звонко шлёпая босоножками, прошла бойкая белокурая женщина с тяжёлой сумкой в руке. И тут Женька увидел Её. Девочка выходила из «Гастронома». На ней было клетчатое платье, белые босоножки и белая панама, в руках — пакет с молоком и хлебом. На худых ногах выделялись помазанные зелёнкой коленки. Женька почувствовал, как заливается краской. Он быстро спрятался за широкий ствол тополя и подождал, пока Она пройдёт до перекрёстка, вышел из-за дерева и пошёл за ней. Он влюбился уже давно — в середине четвёртой четверти. Она училась в 6-А, а он во 2-Б, и это разделяло их сильнее всех границ мира. Она и не знала о его существовании, а он… Он тихо вздыхал, когда специально ходил мимо их класса… Вот и всё, что он мог себе позволить, но даже это было очень волнительно и очень-очень секретно, об этом не знал никто. Эту тайну он не доверил бы никому на свете! Даже отцу! А может быть, ему и доверил, если бы только он пришёл… Может быть, только отец и понял бы его, ведь он тоже любил мать, а она его выгнала… Звали девочку необыкновенно — Инна Марченко… Марченко Инна… Как чайки кричат… Она дошла до перехода, перешла на другую сторону и встала в небольшую очередь за квасом. «Московское время четырнадцать часов сорок три минуты», — трескуче сообщил транзистор у длинного и очень загорелого парня в очереди, и заиграла приятная мелодия. Женька встал в конец очереди и смотрел на Иннины босоножки — их белые перепонки красиво выделялись на загорелой тонкой стопе. Вдруг резкий крик прервал идиллию:
— Кошелёк! Да я только что его в сумку положила, я помню! — толстая тётка в полосатом платье развернулась и уставилась на длинного парня и Женьку. Вся очередь пришла в движение, все проверяли свои кошельки, подозрительно переглядывались, поворачивались к концу очереди. Инна широко раскрытыми серыми глазами смотрела прямо Женьке в лицо, и он почувствовал, как заливается краской от самой макушки до пяток. Сознание того, что он краснеет, вызвало яркую как молния мысль: «Она подумает, что это я украл!» Тут длинный парень качнулся и побежал, широко прыгая через лужи. Женька присел, пригнулся и тоже побежал за парнем. Сзади раздался женский крик: «Милиция! Держи их!» Словно заяц, Женька петлял между урнами, скамейками, вырвал рукав из цепких рук какой-то старушки, отчего он треснул по шву, впрыгнул в отъезжавший от остановки автобус и только тут задышал. Людей в автобусе было много, стояла духота. Женька протиснулся к передней двери и хотел уже сойти на следующей остановке, как вдруг увидел отца. Он стоял рядом с какой-то молодой женщиной, сидящей на переднем сидении и державшей на руках толстого младенца. Женька уже было рванулся вперёд, как отец ласково погладил этого младенца по головке и положил руку на плечо женщины. Женька даже рот открыл от страшной догадки… Это же получается вот к кому ушёл отец… Это же получается, эта женщина отцу теперь вместо матери, а этот толстяк ему вместо Женьки?.. Как ошпаренный он выскочил из автобуса на следующей остановке и по инерции пробежал ещё целый квартал. В голове всё кружилось — и щенки, и мать с полотенцем, и обкраденная тётка, и позорное бегство на глазах у Марченко Инны, а главное — отец с чужой женщиной… Женька заплакал — так жалко ему стало мать, себя, прошлую их жизнь, к которой уже никогда не будет возврата… Как же так может быть, как же осознать и пережить предательство самого любимого и близкого человека?! Женька-то думал, что виновата во всём мать. Надо бы пойти к ней, попросить прощения, как-то загладить и свою вину, и отца… Получается, одни они с матерью на всём белом свете, и некого им больше ждать, и некому верить… А ещё собак любит! А сам хуже любой собаки! Собаки своих детей не бросают!.. Женька не заметил, как дошёл до школьного двора и оказался в опасной близости от индюшиной стаи, степенно вышагивающей к своему дому. Он их и заметил-то, только когда услышал настороженный клекот огромного птичьего главаря. Тот косился недобро и бочком продвигался в сторону Женьки. «Надо бежать!» — решил Женька и рванул к школе. Индюк, видимо, на это и рассчитывал. Растопырив крылья, он, как страус, погнался за Женькой и, победно гукнув, больно ущипнул его за ногу. Непонятно откуда выскочила на шум хозяйка индюков. В руках она держала большой таз и верёвку с прищепками. В три прыжка тётка оказалась рядом с Женькой и хлестнула его по ногам связкой прищепок. По левой икре тёплой струйкой побежала кровь. Женька взвыл от боли, несправедливости и что есть прыти побежал к дому, приволакивая раненую ногу.
Во дворе было пустынно. Наверное, все ушли обедать и спать. Откуда-то доносился монотонный голос диктора радио. Пахло жареной рыбой. И почему считается, что это неприятный запах? У Женьки аж живот скрутило от голода. Он так и видел шипящую на сковородке рыбку с коричневой корочкой! С чёрным хлебом, с хрустким маленьким огурчиком… Эх! Но мать не велела появляться домой до вечера. Пришлось сглотнуть набежавшие слюнки. Женька решил проверить, как там Пальма. Он подошёл к гаражу и почмокал. Тихо, пусто. Тогда Женька засунул в яму руку — тихо, рука ни на что не наткнулась. От страха прошиб пот. Мальчишки говорили, что кто-то из жильцов грозился вызвать живодёров. Неужели они приезжали, пока его не было? В голове замелькали страшные картины отлова бедных маленьких щенков. Это была последняя капля. Женька забился за гараж и зарыдал во весь голос. Он размазывал кулаком слёзы по лицу, потом вытирал кровь с ноги и через несколько минут на опухшем лице уже были следы и крови, и грязи. В эти минуты Женька ничего не видел и не слышал. Слёзы застили ему глаза, собственные рыдания перекрыли все звуки мира. Горе поглотило его целиком — так страдают только дети — безутешно, безнадёжно… Когда плач перешёл в икоту, Женька ощутил чьи-то прикосновения. Он вытер глаза и различил рядом морду Пальмы. Она лизала ему лицо, руки, ноги. Тонко посвистывая носом, собачка, как своего щенка, утешала мальчика.
— Пальмочка, ты жива?! — Женька прижал к себе мохнатое грязное тельце. Пальма положила морду ему на плечо и замерла. Так и сидели они, обнявшись, среди пыльных лопухов, отгороженные от всего мира заборами и гаражами, — маленькая несчастная собачка и маленький несчастный мальчик, несправедливо и жестоко обиженные этим миром.

Пройдёт много-много лет, мальчик вырастет, но он никогда не забудет этот день и, когда у него родится свой сын, однажды вечером принесёт ему в подарок маленького лохматого щенка:
— Держи, малыш… Это Пальма…

Демон

Аж дух захватило от высоты! Олеся прижалась спиной к стене и посмотрела вниз. Аккуратные спичечные коробки автомашин на парковке, человечки размером с муравьишек, игрушечные деревца… Но чем выше поднимался взор, тем более захватывающее зрелище представало перед её глазами. За розово-голубыми высотками разворачивалась, словно скатерть-самобранка, столица! Будто в иллюминатор набирающего высоту самолёта, она смотрела на невероятную красоту. Блеснула серой лентой Москва-река и, словно серебристая змейка, скрылась за белым куполом нового стадиона. А дальше — домики, домики, домики, рыжие квадратики осенних парков и сквериков, пунктиры дорог, бежевые пирамидки высоток, сбоку — голубые кристаллы Москва-Сити, и дальше — опять домики, домики, домики, сколько хватает взора, во все стороны, до самого горизонта, где за сероватой дымкой поднимался купол дождевого фиолетового неба и там, среди туч, словно царская корона, сияла радуга! — Обалдеть, тётя Галя! Как вы тут живёте? Я бы от окна не отходила!!!
— Да, 26-й этаж, я тоже не сразу привыкла… Ну, пойдём, пойдём, ещё налюбуешься… Значит, смотри: холодильник, плита, раковина — всем можно пользоваться. С остального плёнку, пожалуйста, не снимай. Вот столик от строителей остался — тут можно и есть, и заниматься. Там, в угловой комнате, тахта старая, подушка, плед — можешь там спать. И ничего не трогай! Пол протирай — вон швабра. Смотри, чтоб разводов не было… Да, пол с подогревом, можешь включать, если замёрзнешь… Да, главное! Вот, смотри — аквариум. Видишь, тут фильтры, проверяй, вот подсветка, это не трогай. Отсюда воздух идёт… Вот этот корм — два раза в день, на следующий день — этот, раз в неделю ещё щепотку вот этого вот сюда. Не стучи по стеклу! Не выношу этого! Надо будет протереть — вот этим, да смотри, разводов не оставляй! Если что — вот телефон службы, они сразу примчатся. Мне тоже сразу звони… Так, что ещё? Да! Цветы! В этом кувшине сутки отстаиваешь воду и в нижнее блюдечко наливаешь с кофейную чашечку. Этого кувшина тебе должно хватить на все цветы. Два раза в неделю! Смотри не залей! Ну? Золото моё самоварное, справишься?..
Тётка больно потрепала Олесю по щеке и вложила ей в руку связку ключей. — Да, там дальше за гостевой душевой и спальной выход в подсобные комнаты, гладильную, гардеробную. Там вещи сложены, не трогай ничего. Там ещё и люстры не подсоединены, темно. Там можешь полы не мыть, там всё пленкой накрыто. Всё! Присядем на дорожку!.. Так, ну, кажется, всё! Будь умничкой! Никого сюда не водить! Я предупредила охрану, всё равно никого не пустят. Давай поцелую… Всё! Такси уже ждёт. Пока!
Хлопнула входная дверь, и Олеся осталась одна в огромной новой квартире своей двоюродной тётки. Целых два месяца ей предстояло жить тут, пока Галина Борисовна в Сан-Франциско будет проходить какие-то курсы. Квартира огромная, ещё не обжитая, в элитном комплексе на Москве-реке, за забором, с охраной, собственной инфраструктурой. Впрочем, на все эти местные спа, спортзалы и аквапарки денег всё равно нет… Но виды! И квартирища! Хотя она практически вся укутана слоями целлофана, жить здесь будет явно приятнее, чем в университетской общаге.
Олеся открыла холодильник. О! Тётка оставила приличные запасы! А может, не тётка, она ведь здесь не жила, а строители — они уехали всего два дня назад. «В любом случае теперь весь провиант мой!..» Это ж на сколько такой ремонт потянул? Жаль, совсем не видно мебели под плёнкой. Только пол видно — со вставками из прозрачного толстого стекла с подсветкой и морскими камешками. Олеся прошла в глубину квартиры и чуть было не потерялась среди лабиринта полупрозрачных целлофановых конструкций. В огромной спальной стояла большущая круглая кровать на постаменте, вся укрытая плёнкой. Рядом, в хозяйской ванной комнате стояла овальная ванна с бронзовыми ручками, мозаичным покрытием, тоже укрытая целлофаном. Даже гостевой душ, которым было дозволено пользоваться, был завешен плёнкой, которая шуршала и создавала впечатление, что находишься в каком-то заколдованном царстве. Дверей пока не было, и проёмы также были завешены плёнкой. Собственно, жить ей предстояло в двух комнатах — гостиной с холодильником, плитой и столом и, так сказать, опочивальней — маленькой комнаткой со старой тахтой в углу. Из гостиной был выход на небольшой балкончик. Там и покурить можно! «Жаль, никого привести нельзя, вот уж мы бы тут зажгли с девчонками!»
Олеся ещё покрутилась, полюбовалась видами с балкона и ушла в университет.

***
Вечерняя Москва с высоты 26-го этажа казалась огромным чёрным океаном с миллионами светящихся пароходиков, баржей, лодочек, гирляндочек. Сверху, словно крышкой, город был накрыт бледным серым куполом неба, кое-где тускло мерцали мелкие звёздочки, не смея соперничать с яркими огнями мегаполиса. Только Луна, словно Высший Судья, надменно взирала на сиюминутное торжество человеческих блёсток над вечным космосом. Потрясающее зрелище! Никакого телевизора не надо, стояла бы всю ночь и смотрела!
Олеся вздохнула и ушла с балкончика.
В гостиной мягкий свет боковых светильников создавал довольно уютную атмосферу. Телевизор бормотал вечерние новости, рыбы в аквариуме сбились кучкой и дремали у игрушечной подводной скалы. Где-то в глубине квартиры слегка шелестел полиэтилен. Видимо, сквозняк. Хотя откуда сквозняк? Девушка заглянула в дверной проём — мягкое освещение вязло в плёнках, словно в морских глубинах, и там, у противоположной стены, превращалось в тёмную пелену. Олеся осторожно перешагнула порог и пошла вдоль мутных сталактитов упакованной мебели. Звук телевизора здесь отражался, искажался, становился всё глуше, словно она опускалась на речное дно. Внезапно стало совсем тихо, телевизор замолчал, и Олесе почудился какой-то то ли вздох, то ли стон оттуда, из мутной глубины квартиры… Чёрти что! Олеся отшатнулась, но тут снова забормотал телевизор, и наваждение исчезло. Как-то всё-таки неприятно совсем одной находиться в пустой огромной квартире. Да ещё неизвестно — что там, в самом конце, где эти подсобные помещения. Надо будет завтра днём туда сходить, осмотреться, а то как-то… По спине пробежал озноб. «...Фу ты, сама себя пугаю! Просто непривычно, никогда нигде одна не жила».
Олеся вошла в душевую комнату, скинула халатик, стала расчёсывать волосы перед зеркалом. Волосы были её гордостью — длинные, светло-каштановые, они доходили почти до поясницы. Большие карие глаза были точно такого же оттенка. Смугловатая кожа светилась безупречной чистотой и здоровьем. «Красивая я, — подумала она. — И толку-то?» Да, не родись красивой… Как-то личная жизнь не складывалась у неё пока. Стишок есть такой, кажется, у Лермонтова: Всегда так было, есть и будет,
и для того мы рождены:
Когда нас любят, мы не любим,
Когда ж не любят — любим мы.

Это точно!
Расчёска вывернулась и упала на пол. Олеся присела, чтобы её поднять, и вдруг увидела чёрную тень, скользнувшую мимо дверного проёма. Сердце ёкнуло, слух обострился настолько, что показалось, будто телевизор вдвое увеличил громкость. Девушка медленно распрямилась, стараясь действовать абсолютно бесшумно, отвела загораживающую вход плёнку в сторону и выглянула в коридор. Никого. Осторожно ступая, прошла в гостиную. Вдруг из угла вдоль стены метнулась тёмная тень. Олеся дико заорала и вскочила на стул. От ужаса она не сразу распознала маленькое серое существо возле кувшина для поливки цветов. Оно меняло очертания, шевелилось, вдруг громко запищало! Господи! Это же котёнок!!! Олеся нервно засмеялась. Вот чёрт! Откуда он здесь? Чуть заикой не сделал! Тётка ничего не говорила про него. Наверное, тоже наследство строителей. Олеся спрыгнула со стула, подошла к котёнку. Он бесстрашно потопал ей навстречу, тонко и требовательно попискивая. Голодный, наверное… Господи, тощенький-то какой! Блохастый, наверное. А сам ничего, хорошенький… Хвостик смешной… Ага, котик, значит, не кошечка — хорошо, мужик в доме нужен… — А знаешь, я тебе рада! А то я тут совсем одна, рыбы не в счёт! Помоем тебя и поселим, да? Но прежде покормим. Не бойся, тётке не скажем, ты у нас неучтёнка. Живи покуда, а там посмотрим. Олеся вымыла котёнка, укутала его полотенцем и вместе с ним легла спать на тахте. Страшно уже не было. Котик уютно урчал, и девушка быстро и крепко заснула. Последней мыслью было: «Надо бы встать и выключить свет в гостиной...» Но мысль так мыслью и осталась… Наутро свет в гостиной уже не горел. Наверное, всё-таки встала ночью?.. Или ещё бывают такие прибамбасы — само выключается, как телевизор, например… А ведь его она тоже вчера не выключала… Надо у тётки спросить. Ой нет, не надо! Какая разница? Вот лампочки горят, телевизор работает, ничего не сгорело, и прекрасно! — Котик! Ты будешь Петя, хорошо? Иди, Петя, я тебя колбаской покормлю! Быстрый завтрак, быстрые сборы, и через сорок минут Олеся уже бежала на пары в университет.