Забытые морские небылицы. Валерий Екимов

КНИГА: «Курсантские байки восьмидесятых»

Веришь? – «во весь голос» – не хочу. Кто я, чтобы быть Мессией? Лишь о том сегодня, не смолчу, что горжусь своей Россией за её простую… простоту, а ещё – нерасторопность, и смешную отрешенность от ухода Мира в пустоту!

Рассказ: «Привет, Питония»

Апрель, кажется, 1981 года. Город-герой Ленинград, здание Нахимовского училища, третий этаж, второе окно слева прямо напротив Авроры. Восемь утра. Малая утренняя приборка.
В училище за каждым нахимовцем, как, впрочем, за любым военнослужащим во всех родах войск, закреплен конкретный участок приборки, который тот убирает два раза в день: утром до занятий и вечером после них. Это окно на третьем этаже тридцать первого класса или по-другому первого взвода третьей роты – объект моей приборки. Не удивляйся, это лишь кажется, что там нечего делать, убирая один и тот же подоконник изо дня в день утром и вечером, да ещё полтора часа в субботу во время «Большой приборки». Во-первых, окно огромное, около трех метров в высоту и двух в ширину… Не веришь? – съезди к Авроре и посмотри на это голубое замечательное здание с минами да старинными пушками у входов со стороны Петроградской и Петровской набережных. Как сейчас помню, что мы пели про него тогда:
«В Петроградской стороне у моста Свободы
стоит домик голубой с пушками у входа».
…А, во-вторых, стеклянное полотно окна поделено деревянными рамами ровно на тридцать прямоугольников, так что общая длина старой прокрашенной деревяшки с учетом двух рам на окне достигает 50 погонных метров длины, да 12 квадратных метров старого стеклянного полотна, выходящего, кстати, на проезжую часть. И таких окон в классе ровно четыре. Малейшая грязинка или пылинка на окнах сразу видна, как вон та черная ворона на льдине, как раз проплывающей сейчас по Неве за моим окном. Так что «плевый», казалось бы, участок приборки, на самом деле оказывался совсем даже немалым и простым. Но это окно моё любимое в классе! Да что там, в классе, во всем училище. Оно смотрит прямо на трап Авроры, у которого круглосуточно стоит вооруженный матрос-часовой. Каждое утро ровно в восемь у него я вместе с командой корабля участвую в подъеме флага, который, кстати, проходит по всем правилам этикета Русского флота: с отбитием склянок и звуками живой корабельной дудки, трубы. Экипаж крейсера первого ранга во всем парадном выстраивается на верхней палубе. Два сигнальщика разбегаются в разные стороны к флагштокам на бак и на ют для поднятия гюйса и флага соответственно. Трубач, разбрасывая, как соловей волшебные трели вначале играет тревожный «Большой сбор», затем торжественный «Подъем флага», а по его окончанию, задорно по-хулигански перепрыгнув с мягкой ноты си бемоль на дерзкую соль диез, веселый сигнал «Вольно». Под эти фантастические звуки морской трубы и «звон склянок», встав по стойке «смирно» у моего окна, наблюдаю, как флаг и гюйс плавно, ни на секунду не останавливаясь, медленно-медленно почти вечность ползут по короткому трехметровому фалу флагштока вверх. Точней вбок, сигнальщики до максимума растягивают их в стороны, чтоб хоть как-то увеличить путь огромных полотен… Тогда, в восьмидесятые, на подъем флага к самому известному до сих пор крейсеру страны, как на смену караула у мавзолея в Москве, съезжались сотни горожан и, видимо, туристов, чтоб полюбоваться отточенными движениями моряков. Увы, теперь мою Аврору вывели из состава военно-морского флота. У трапа нет больше её матроса. Флаг и гюйс, похоже, висят круглосуточно, ну что ли ритуально, как на кладбище. Крейсер без Вэ-Мэ-эФ (так правильно говорить, петь) – красиво убранная могила, ну или музей, как, впрочем, его и обзывают теперь.
…Бесконечно люблю эти утренние минуты в классе. В это время здесь никого нет, а это немало для пятнадцатилетнего юноши при круглосуточном проживании в большом коллективе. Весь наш взвод разбежался по своим местам уборки, а их в училище не счесть. У окна только я и моя Аврора, с которой у нас ежедневное утреннее свидание, после которого всегда повышается настроение… До сих пор повышается, когда теперь, утром спешу мимо неё. …В Питере сразу после весеннего солнцестояния входят в свои права волшебные «Белые ночи»: в 07-15 на зарядке – уже… не темно, а в 21-40 на вечерней прогулке – ещё не темно. Подъем и спуск флага на фоне Ленинградских сумерек особенно впечатляющ, неподражаем. А сегодня так совсем как-то по-особому хорошо: весеннее солнце радостно сияет со стороны выглядывающих над Литейным мостом куполов Смольного собора, бросая яркие косые лучи на толстые отполированные до блеска трубы крейсера. По ярко-синей глади Невы со скоростью быстро идущего человека несутся огромные белые ладожские льдины. На одной из них в стае вечно снующих над рекой чаек действительно сидит огромная черная ворона, она, похоже, жмурится, отворачиваясь от серебрящейся на солнце воды и отраженных бликов зеркального крейсера, неожиданно раскрывает клюв и недовольно лает в нашу с Авророй сторону. Это очень смешно, весело! Мне вдруг непреодолимо хочется послать привет… ей, вороне, крейсеру и моему чудесному городу за окном, ласково во все глаза глядящего на меня сквозь волшебное окно теплого, но все-таки уже потихоньку улетающего моего детства.
Распахнув окно, встаю на широкий белоснежный подоконник во весь рост и, глядя сквозь трубы Авроры куда-то вдаль в сторону гостиницы «ЛЕНИНГРАД» на противоположной стороне истока Большой Невки, где в разломе Невы и стоит мой крейсер, медленно с чувством, расстановкой начинаю семафорить первое, что приходит в голову:
– Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».
– Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
– Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
– Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».
– Правая рука – под углом 45 градусов вверх, левая – вертикально вниз: «Е».
– Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».
– Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова».
– Правая и левая руки приподняты на 45 градусов внизу: «А».
– Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».
– Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
– Левая рука приподнята на 45 градусов вниз, правая – вертикально вниз: «О».
– Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
– Правая и левая руки приподняты на 45 градусов внизу: «А».
– Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания семафора».
Мне удивительно хорошо и приятно стоять на подоконнике в одной «робе», рабочем платье (удобной повседневной хлопчатобумажной одежде моряков, типа широкого кимоно). Как раз накануне мы с Сережкой Рябинским всё вечернее СамПо – самоподготовку – готовились к зачету по флажному семафору, попеременно читая и передавая друг другу всевозможные знаки, предложения, анекдоты. И вот теперь эти два слова просемафорились у меня четко, быстро, без запинки. Они вылетели сразу, сами, не задумываясь, не кочевряжась, кто знает, может быть из самой души, предназначенные всем, всем, всем и понеслись, понеслись вдаль вместе с веселой вороной на льдине. Свежий и ещё довольно-таки холодный ветер шевелит на мне коротко под полубокс остриженные волосы и хлопает огромным матросским гюйсом по мальчишеским плечам… Говорят, не уверен, что теперь эту форму хотят изменить на какие-то там песочного цвета пиджачки и штанишки. Жаль, бесконечно жаль, коль это правда.
…Льдины, отражая солнечный свет, ярко серебрятся на фоне чистой темно-синей воды реки. Глаза слепит великолепие весеннего города. Любуюсь!.. Мой город, без какой-то там помпы скажу: прекрасен, и прекрасен в любое время года. И тут, вдруг, прямо на капитанском мостике Авроры вижу её командира, усиленно машущего мне двумя руками крест накрест над головой – обычный знак сигнальщиков всех флотов мира, означающий: «Примите семафор». Это очень удивительно, необычно, страшно, но инстинктивно, даже не успев опомниться, даю отмашку крест накрест руками внизу у ног, что значит: «Понял, готов к приему семафора».
Опытный капитан первого ранга пишет медленно, уверенно, не торопясь, фиксируя каждую букву и знак, понимая мою неопытность в этом деле:
– Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».
– Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
– Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
– Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».
– Правая рука – под углом 45 градусов вверх, левая – вертикально вниз: «Е».
– Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».
– Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова».
– Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».
– Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
– Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».
– Левая рука приподнята на 45 градусов вниз, правая – вертикально вниз: «О».
– Правая рука приподнята на 45 градусов вниз, левая – вертикально вниз: «Н».
– Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
– Левая рука – вертикально вверх, права – согнута в локте и прижата к животу, образуя перпендикулярную линию с левой рукой: «Я».
– Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова, семафора».
Радуюсь прочитанному, а главное тому, что сумел разобрать сигналы командира крейсера и весело даю отмашку крест накрест внизу: «Понял». Командир улыбается – мне это отчетливо видно, мое зрение не то, что теперь – и, напоследок, по-приятельски махнув рукой, скрывается в ходовой рубке… Ныне часто прохожу или проезжаю, иногда с женой и внуками, мимо этого старинного, построенного в 1910-1912 годах в стиле ретроспективизма архитектором А. И. Дмитриевым здания, в котором с 1944 года разместилось Нахимовское училище. С того дня прошло уже (как у А. С. Пушкина) тридцать лет и три года, можно даже добавить – три месяца и три дня. Сейчас у меня самого, как у того командира крейсера, три большие звезды на плечах. Теперь я с внешней стороны «Питонии», но мои глаза по-прежнему сами каждый раз, когда бываю здесь, отыскивают и отыскивают то моё окно. Иногда вижу там силуэт очередного её воспитанника издавна, возможно с его основания, называющих себя Питонами (воспитанник, питомец, питон – так, кажется, нам говорили наши предшественники, а им их) и каждый раз вспоминаю то чувство случайного весеннего восторга. Каждый раз невольно перебегаю глазами с окна на ходовую рубку великого крейсера, участника настоящих славных, но забытых, увы, ныне, боевых сражений бок о бок с легендарным «Варягом». Как жаль, бесконечно жаль, что мой крейсер вывели из состава ВМФ. Нахимовцев до сих пор зовут внуками Авроры, а она обозвана странным словом музей. Конечно, её историческое прошлое ныне несколько утратило своё значение. Но уверен, что как бы не были круты исторические повороты государства (взгляни-ка на историю Германии), но оно только тогда может называться великим, когда у него есть великая память своей истории и вместе с ней великая осознанность, преемственность этой истории, какая бы она там ни была. Да и не мной это всё, в конце-то концов, придумано, ведь весь сегодняшний оскал западной демократии, направленный в нашу сторону, уже заставил мою Родину устами … (ох, как бы только пафосно это всё не получилось) воскликнуть: «Великой стране вовсе не требуется Запад… Россия возвращается к себе самой. Россия возвращается в свою историю». И теперь, летом 2014 года, когда пишу эти строки, мне искренне верится, что моя Аврора вернется в строй боевых кораблей. Наши мальчишки-нахимовцы, как и прежде, будут вместе с её командой поднимать и опускать её настоящий военно-морской флаг. И вновь над Невой взлетит её песня: «Что тебе снится, крейсер Аврора, в час, когда утро встает над Невой…».
И вот тогда, придя сюда снова и снова, может быть, мне удастся увидеть в окне моего училища восторженное, как когда-то, лицо какого-нибудь нынешнего её обитателя, вдохновленного звуками морской трубы и звоном «склянок», возжелавшего вдруг просемафорить миру свой свежий мальчишеский привет, наполняющий паруса надежды. И мне с не меньшей радостью, с чувством глубокой ностальгии и зовущей в этот прекрасный мир романтики под названием морская стихия, захочется ответить ему и этому дорогому моему сердцу домику: «Привет тебе, милая моя Питония, от всех питонов восьмидесятых!»
Смогу ли? Смогу, точно смогу! До сих пор помню флажный семафор. А ты помнишь, Питон? Ну, конечно же, ты помнишь, ты всё помнишь…

Рассказ: «Ночная репетиция»

Возможно 1981 год. Москва. Красная площадь.
Первый день ноября… точнее ночь, около двух. Последняя генеральная репетиция к параду.

…«Большой сбор» объявили неожиданно сразу после уроков в вечерней школе перед первым часом самоподготовки. Э-эх, поэму «Двенадцать» выучить не успел! Завтра злющий Пиллерс, начальник кафедры литературы в Ленинградском Нахимовском училище, капитан третьего ранга Петров и по совместительству наш «препод» на весь период московской командировки тотальный опрос поэмы обещал устроить. Нашу-то милую «русичку», Аллу Борисовну в Москву, в казарму не берут, она б такой несправедливости не допустила: почти десять страниц наизусть, а тут ещё бессонная ночь впереди… Стоим. Стоим неподвижно часа два.
За спиной коренастый Василий Блаженный. Красавец. Похож на Спаса, только ниже. И, кажется, раза в два старше. Холодно. Дует. Речушка маленькая за спиной, а ветер как с Невы.
Влажно. Как в Питере.
Сукно «шинельки» бессильно против ветра влаги, продувает и впитывает, тяжелеет раза в три. Плечи гудят. Мерзко!..
Слава Богу, стою не крайним, семнадцатым в пятой шеренге 2-ой «коробки» (батальоне, то есть) нахимовцев. Шурик, ну, Сашка Бойцов – мой школьный приятель, вместе поступили в этом году – в нашей шеренге первый. Сережка Рябинский, мой сосед по парте – последний, двадцатый. …Теперь, как погляжу, в основном по десть человек в шеренге ходят – это нечестно, так много проще и вид не тот, не впечатляет… Не повезло им обоим! О-о-о, ноги! Бедные мои ноженьки. Словно по полпуда к подошвам ботинок подвесили, не поднять! И тысячи игл в пальцы воткнули, не наступить! Ну, кто, кто мог знать, что ночью мороз вдарит до минус пяти? Ду-рак «хром» нацепил вместо «микропора», свои «мозольки» берег. Правый «микропор» маловат, утром на аэродроме все до крови разодрал, четыре часа «живым мясом» топтал бетон взлетной полосы. И как тут быть? Йод? Бинт? Ха!..
Ру-ки, ру-чень-ки мои бедненькие, согнулись в кулак не разогнуть.
Да ладно, хватить, ныть-то, надоел. Руки-то как раз ничего, нормально, жить можно. Хотя и в хлопчатобумажных, но всё-таки перчатках, к тому ж белых, красивых. Да и в рукава их можно втянуть пока стоим в строю, поразминать туда-сюда. Правда, в правом кулаке нашатырь с ватой. Зачем? Ну, так, на всякий случай, для соседа, когда падать начнет, сознание терять. А у него для меня. И так у каждого. На втором часу по стойке «смирно» многие улетают. В конце строя, стоит шеренга дублеров. На каждый рост свой дублер.
…Мама, мамочка, вспомнилось вдруг, как прошлой осенью в ноябре ты шерстяные варежки мне в карманы засовывала и меховую шапку-ушанку одеть заставляла, а мы с Шуриком чуть за дверь и в портфель их, в портфель, идем с открытой головой, «патлы» до плеч, развиваются. Смешно!.. О-ох, где ж та ушанка теперь?.. На головах «бески», ну, бескозырки, то есть, притянутые резинкой к ушам: ленточки развиваются на ветру, хлещут по розовым мальчишеским лицам, голым затылкам выбритых под полубокс и блестящих на свету прожекторов, жарящих на площадь из-за спины. Боже, как это красиво!.. Но уши, увы, не греют.
Уши хрустят.
Особенно левое, при касании кончика с грубым сукном высокого воротника, куда удается его прижать ненадолго, а рук не поднять, белые перчатки отчетливо видно…
Э-эх, усы жалко! Пушистые были, теплые, мягкие. Ещё три месяца назад красовались над губой четырнадцатилетнего подростка при поступлении. Вонючий «Тройной» лишь слегка унял зуд на щеках и шее от следа старой батькиной бритвы. Лицо на ветру шелушится, чешется, жжет. Жуть!
…Эх, мамочка, где ты? Как ты? Хочу домой. Поваляться б на диванчике пару часиков, и всё, и ни-че-го больше не надо…
Часы на Спасской оживают.
Что-то мелькает на мавзолее.
Неразборчиво гудит микрофон. И…
… вприпрыжку причудливо забрасывая ноги вперед, «линейные» с частотой 120 шагов в минуту летят по брусчатке, безжалостно с полуметровой высоты впечатав каждый шаг в прочерченную белую линию вдоль трибун, словно лисички чертят змейку следов на снегу. Затем по одному грациозно отваливаются от убегающего вперед строя и, заняв строго определенную позицию на площади, вскидывают огромный тяжелый карабин с цветными флажками на штыках высоко над головой, замирая, что статуи Минина и Пожарского на весь период прохода колон.
– Па-ра-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна! Всё… разом… замерло!
Тысячи, нет десятки тысяч голов, одновременно, вскинули свои носы на воображаемые «полвторого». Выше всех взлетели, конечно, любопытные безусые «моськи» нахимовцев и суворовцев, закрывающие четырьмя «коробками» правый фланг строя напротив Спасских ворот Кремля.
– Для встречи слева. На кра-а-а-а-а-а… – бесконечная пауза – …у-ул!
Головы единым рывком повернулись к воротам. Сотни труб и барабанов взревели встречный марш.
На-ча-лось! Наконец-то!
Из ворот, стоя в сверкающем сером кабриолете – он, кажется, всё тот же до сих пор, и это здорово! – выезжает министр… обороны. Навстречу ему со стороны музея Истории на таком же блестящем ЗИЛе неспешно, километров десять-пятнадцать в час движется командующий парадом… Медленный выход машин в центр… Помпезный доклад о готовности… Гордый объезд войск… Громогласные приветствия и поздравления. Оркестр… входит во вкус! Короткая речь с трибуны… Перекатывающимся эхом по площади троекратное «ура-а-а»… Фанфары десятилетних музыкантов-суворовцев… И-и-и, наконец-то…
…ПОНЕСЛОСЬ:
– Па-ра-а-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна! – пауза.
– На одного линейного диста-а-анцию – пауза. – По-ба-таль-онно – пауза.
– Первый батальон прямо – пауза.
– Остальные на ПРА-а-а!.. – длинная пауза –…во-о-о!!!
Все, как один делаем поворот – «раз-два».
– Шаго-о-ом… – очень длинная и напряженная пауза – МА-А-АРШ!!!
Сводный оркестр, разогревшись, рыдает от восторга. Одновременно с первым ударом барабанов по площади эхом летит многопудовый звук удара левой ноги десятитысячного войска, который в течение следующих тридцати минут уже не остановится ни на секунду. Первыми на исходную позицию под собственную залихватскую барабанную дробь мелкими аккуратненькими шажками высыпают самые молодые участники парада суворовцы-музыканты. За ними, отступив дополнительно более трех, – положено-то одного – линейных дистанции, выходит академия генштаба. Далее курсанты, слушатели и воспитанники различных ВУЗов, академий, спецкурсов практически всех республик Союза и всех родов войск: десантники и морпехи, спецназовцы и инженеры, разведчики и интенданты…
Оркестр смеется, плачет, парит, кружится, поёт и, конечно же, танцует…
Дирижер меняет марш за маршем, словно тасует колоду карт, сохраняя при этом ритм барабанов на уровне девяносто ударов в минуту. С этой же скоростью, не останавливаясь ни на секунду, правая нога сменяет левую, даже когда коробка стоит на месте в ожидании команды командира «прямо». Море разноцветных головных уборов совершают движения по площади в разные стороны огромными волнами-валами размером с батальоны-коробки. Все, как один!
Один, как все!
Вверх-вниз. Ни одной задержки. Ни полсантиметра отставания друг от друга: ни вверх, ни вниз, ни в сторону. Мелькают прямые линии рядов, шеренг, и даже диагоналей. Словно мелькание линий тельняшек у бегущих утром на зарядке в строю моих одноклассников-нахимовцев – помню, помню, ребята, вас всех, всех до одного. Рябит глаза.
И вдруг…
...любимое всеми «Прощание Славянки» сменяет озорной, прыгающий из стороны в сторону, торжественный и, неизменно, танцующий, не менее известный и любимый нами, мной марш «Преображенского полка». В это время наша «коробка» заходит за оркестр, медленно продвигаясь к белому флажку линейного курсанта кремлевской роты почетного караула. Пользуясь этим, Лешка с Ковалем, находящиеся, справа и слева от меня соответственно, под неистовство оркестра в такт ударников, при каждом шаге левой ноги, словно в танце закидывают её вправо, потянув тем самым всю нашу шеренгу, а вслед за ней и всю «коробку» в сторону. Но лишь первый вздох марша завершается, падая с верхних нот второй октавы в первую, они тем же манером, незаметно танцуют обратно, забрасывая правую ногу за левую и возвращая тем самым шеренгу, а вслед за ней и весь батальон на прежнее место в строю. Танец плывет с нами в дальнем левом углу площади рядом с ГУМом на протяжении всего этого чудесного божественного произведения. Весело, едва заметным постороннему глазу зигзагом, мы выруливаем на последний поворот в исходную для марша позицию.
Лица веселеют, радуются. Мы искренне улыбаемся – как и теперь, многие участники парадов.
Ногам необычно легко, тепло. Гири, налипшие к замерзшим подошвам ботинок, исчезают. Ступни от ежесекундных ударов о камень горят, как ошпаренные. Иглы ломаются. Ботинки удобны и воздушны. Наши «бески» под тяжестью тугой резинки и непрекращающихся подпрыгиваний тел врастают в глубокую красную борозду, образовавшуюся прямо посередине лба. Это уже не беспокоит, скорей напротив… возвышает.
Руки от непрерывного размахивания становятся мокрыми. Влажные перчатки с трудом удерживают стеклянные ампулы и вату. Уши краснеют до безобразия, как у доски под грозным взглядом Пиллерса. Затылки по-прежнему блестят от прожекторов теперь уже с крыши музея. По вискам катятся теплые капли пота…
– ПРЯ-АМО, – шелестит по рядам и шеренгам команда начальника училища, отданная им в хаосе звуков взмахом руки. И…
…четыреста левых ног нахимовцев одновременно впечатывают полный почти метровый шаг по направлению к мавзолею вдоль выстроенных у кремлевской стены трибун.
Сводный оркестр вздыхает марш нахимовцев: «Солнышко светит ясное, – здравствуй, страна прекрасная! Юные нахимовцы тебе шлют привет. В мире нет другой Родины такой!..», – шепчут сотни, нет… тысячи губ присутствующих здесь нынешних и бывших питонов-нахимовцев.
– Раз, два, три, четы-ыре-е, СЧЁ-ОТ! – летит над нашими двумя «коробками», пойманная первой шеренгой команда.
– И-и-и, РАЗ! – подхватывают все, резко поворачивая головы вправо и, уставившись на командира шеренги, единственного, кто продолжает смотреть вперед, с обозначенным оркестром ритмом чеканят шаг.
Левой-правой! Левой-правой! Руки ложатся по швам, мизинцы сцепляются для большей чувствительности локтя соседа.
Левой-правой! Длинная змейка аксельбантов, подпрыгивающих на груди нахимовцев нашей шеренги, гуляет, рассыпается, играет, ползет, ходит, двигается волнами неправильной формы. – Середина вперед!.. Пятнадцатый тормози!.. Петрович пузо, пузо назад, – грозно рычит Серёга, шагающий двадцатым в шеренге и зорко следящий за нашими потугами вымучить монолит несгибаемой линии. Левой-правой! Теперь все внимают только ему. Это его звездный час. И Серега довольный наконец-то успокаивается, умолкает… Миссия выполнена: мы едины, мы монолит!
Левой-правой! Децибелы сводного оркестра, оказавшегося прямо перед нами, переполняют левое ухо. Какофония звуков, многократно наложившихся друг на друга при отражении от стен Кремля, ГУМа, Собора, музея, лишает нас пространства, сознания и времени.
Левой-правой! Левой-правой! Никаких мыслей, лишь восторг… эйфория медленно разливается теплой струйкой по позвоночнику, унося все чувства в бесконечный простор вселенной, в его пугающую, но притягивающую нас всех пустоту тишины, покоя, неизвестности. Левой-правой! Прямо по кругу обруча бескозырки со скоростью 90 шагов в минуту несутся нескончаемые мурашки, с разбега падающие в глубокий красный ров, окаймляющий теперь уже всю голову, щекоча и поднимая наши коротенькие мальчишеские волосенки на самой макушке.
Левой-правой! Шеренга превращается в единую стену ног, тел, голов. Взгляд Сереги непрестанно равняет её, обжигая любого, кто хоть на сантиметр пересечет воображаемую линию от него до Шурика.
Девятнадцать пар глаз в каждой шеренге впиваются в лицо впередсмотрящих, улавливая малейшее движение мускул на их лицах. Левой-правой! В длинном проходе между шеренгами на заднем плане, как в трубе мелькает бардовый гранит мавзолея, любопытные глазенки тянутся вверх на трибуну, на секунду теряя из вида лицо первого в шеренге и тут…
…о, ужас!.. Нога падает в пропасть. Перед самым мавзолеем в брусчатке площади притаилась неглубокая, всего-то в пару-тройку сантиметров, коварная ямка. Шеренги одна за другой падают в неё! На лицах впередсмотрящих по очереди читается тень ужаса, вихрем отражающаяся в глазах всей шеренги, батальона, полка. Но…
…строй выдержал! Левой-правой. Лишь слегка качнулся на одно мгновение, сократив от неожиданности ширину шага. Левой-правой. Довольное сопение Серёги передается нам. Не зря, значит, потрачена ночь! На параде будем готовы к встрече с этой… засадой.
Левой-правой. Мавзолей позади.
– Раз, два, три, четы-ыре-е, – едва слышны, но отчетливо видны губы Сашки Бойцова.
– СЧЁ-ОТ! – радостно подхватывают многие.
– И-и-и, РАЗ! – дерут глотку все, резко поворачивая головы вперед и расцепляя затекшие мизинцы.
– Шире шаг, – транслирует команду Шурик и мы, насколько это возможно, тянем наши носки теперь уже не вверх, а как можно дальше, вперед. Сзади на пятках десятой шеренги безукоризненно летят двухметровые «Кремлевские курсанты» из роты почетного караула, каждый раз нагоняющие низкорослых в сравнении с ними нахимовцев у самого Собора. Коробки в той же очередности ныряют за ГУМом влево к Лубянке, оставив чудесную Красную площадь и, петляя по дворам и переулкам Китай-города центра Москвы, спешат к своим машинам. Огромный оркестр, гремя и бахая всеми инструментами одновременно, под неистовое размахивание и подкидывание дирижерских «жезлов», их около десятка, спешно движется за нами к выходу. Надо успеть. С двух сторон от музея уже появились зеленые кабины тяжёлой техники, вот-вот готовые помпезно вступить торжественным маршем на разогретую нашими ногами брусчатку площади.
Всё это мы уже не видим. Но хорошо знаем из заученного сценария парада на многократных тренировках, ежедневно проходящих в сентябре-октябре на запасном аэродроме где-то в центре Москвы. Мы торопимся, почти бежим к нашим ПАЗикам, затерявшимся где-то здесь на набережной Москвы-реки…
Уже три ночи… утра!
Спать не хочется. В голове гремит, грохочет, пляшет.
Подъем в шесть. Нет, кажется, в семь, отменят утреннюю пробежку в тельняшках и «гадах» вокруг московской «учебки», расположенной где-то неподалеку от Речного вокзала. Красивое место: шлюзы, канал, парк.
В девять утренняя четырехчасовая «шагистика» на аэродроме – это свято. С трех до шести – школа. Ах, да-а-а, ли-те-ра-ту-ра: поэма «Двенадцать – наизусть!
Всю?! Ну, Пиллерс, …погоди! Где тут моя Хрестоматия?
А-а-а. Серега, друг и сосед по парте забрал, читает, учит… Виталик Куприянов, Андрюшка Соколов, Ваня Чернявский, Андрюха Горбунов и Мишка Мокин, сидя на последнем ряду автобуса, затягивают мою нелюбимую песенку про теплую Африку… из Красной Шапочки, помнишь: «А-а, и зелёный попугай…». Видно на юг хотят, да и меня немного подразнить, говорят, когда я начинаю учить что-либо… наизусть, становлюсь зелёным.
Боже, как это мило, я и теперь зеленею, когда долго над чем-нибудь размышляю…
ПАЗик трогается по незнакомым пустым улицам. И у нас с Серегой есть целый час на десять страниц чудесного рифмованного текста Александра Блока:
«Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер,
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер на всем белом свете…»
Да-а, про ветер это и теперь актуально… очень!
…Цитирую-то по памяти, помню до сих пор, хотя может, что и напутал, давно заметил это за собой, старшенькая говорит дизлексия, она у меня логопед, умная, но это другая история и вряд ли из «Курсантских баек»…

Повесть: «Казачья бухта»

Конец лета, вероятно, 1983 года. Казачья бухта…
Около пяти часов утра.
Плац учебного центра морской пехоты. ТРЕВОГА!!!

Весь личный состав учебки, в том числе и мы, курсанты 1-го курса военно-морского училища, накануне прибывшие сюда из Ленинграда для прохождения практики, бойко выскакиваем на огромную, никак не меньше футбольного поля, площадь. Асфальт под ногами, так и не сумевший остыть за ночь от вчерашнего тропического пекла, плывет, излучая противный запах химии и духоты.
Одиннадцать курсантских взводов споро образуют контуры «коробок», выстроенные походным порядком вдоль четырехэтажной матросской казармы, куда и поместили нас вчера вечером по прибытию на последний этаж.
Бравый, почти двухметровый, молодцевато-подтянутый полковник Великанов, в прошлом боевой офицер морской пехоты, а ныне руководитель курсантской практики, придирчиво принимает доклады от командиров рот, то и дело, заставляя их повторить «подход-отход» к начальнику на доклад, дабы добиться четкой фиксации строевой шага на этом «святом» месте.
– По плацу ходят строевым шагом, либо бегом, – то и дело взрывается над нашими головами его нахально-брезгливый командный «рык» на очередного докладывающего офицера. – Курсанты перемещаются строем в составе подразделения, – ревет он в сторону опоздавших, всё ещё выскакивающих из казармы. Так получалось, что при выходе из казармы хочешь, не хочешь ты всё равно попадаешь на плац, а значит: «становись», «смирно», «шагом марш», ну или «бегом марш» в составе группы со старшим во главе. Даже ночью!
Даже по тревоге!
Всё равно, с левой, всё равно, в ногу: «А-а-а, раз»!
Полковник счастлив… Он в своей родной стихии! Возглавляемая им кафедра морской пехоты единственная в нашем училище, где служат строевые сухопутные офицеры, и потому на них традиционно возложена миссия обучения строевой подготовке всего личного состава подразделения. За это преподавателей кафедры люто ненавидят и одновременно боятся практически все курсанты и офицеры, обзывая за глаза по-морскому пренебрежительно «САПОГИ».
– Внимание. Ставлю боевую задачу, – разносится в утренней тишине звонкий глас полковника. Воцаряется «гробовая» тишина. На всем пространстве вокруг плаца застывает в нетерпеливом молчании, даже несвоевременно разбуженные бакланы на крыше казармы, кажется, перестают шибуршать, каркать и шевелиться.
– То-ва-ри-щи офицеры, мичмана и курсанты. «СМИ-и-ирна-а»! Слушай боевой приказ! Время: «Че минус четыре»! Требую: немедленно атаковать условного противника, занявшего сопку на юго-востоке Казачьей бухты, занять позицию и обеспечить прием десанта морской пехоты со стороны моря во время «Че»… Вопросы? Задача ясна? – четко выговаривая каждое слово, букву командует Великанов, – напра-а-аво!!! Бего-о-ом а-арш.
«Раз – два, раз – два…»
Сопка со стороны учебки кажется совсем небольшой.
«Раз – два, раз – два…»
Да и находится вроде б недалеко. Вон она, рукой подать… «Раз – два, раз – два…» Но чем ближе к ней, тем круче подъем.
«Раз – два, раз…. Шагом… Марш…»
Светает.
Пространство раздвигается. Появляется очертание побережья. Видны голые блестящие камни, небрежно нависающие над спокойной водой отвесными неоднородными стенами кое-где с десятиэтажный дом. Из постепенно проступающих бескрайних просторов не проснувшегося моря на трудно пока определяемом расстоянии угрюмо вырисовываются тени каменных исполинов, воткнутых здесь в серебрящуюся от восходящего солнца морскую гладь, сливающуюся где-то там, на горизонте с загорающейся глазурью безоблачного неотделимого от воды утреннего неба. Люблю, бесконечно люблю эти часы пробуждения.
Сопка взята! Время: «Че минус один»! Получается: мы на целый час раньше выполнили поставленную учебную задачу, осталось лишь занять линию обороны вдоль неприступного побережья, да, по возможности, окопаться как-нибудь до подхода десанта, главных сил. Вообще-то место для тренировки идеальное. Брать сопку и с берега не просто, а уж с моря, где почти отвесные стены, даже сегодняшний штиль почти невозможно, ну, как минимум, для нас, курсантов-моряков.
Теперь пора подумать и о… «земном». После трехчасового перехода ни я один уже «целую вечность» проклинаю свою ленинградскую застенчивость, что не позволила в ночной суматохе уличить секундочку для посещения казарменного ротного гальюна, в котором на наши три взвода курсантов имелось лишь пять симпатичнейших характерных отверстий в полуметровом подиуме, возвышении над кафельным полом. Всё идеально просто, функционально, сердито. Никаких перегородок, дверок, замков. Вода, похоже, постоянно циркулирует там, где-то внутри них, чистота и стерильность обеспечены. Но… трудно, знаешь ли, суметь выполнить «миссию» в публичных условиях. – Сто-о-ой, – звуки голоса командира взвода тонут в проснувшемся живом пространстве, – ра-зо-й-дись, привал – десять минут.
Курсанты приходят в суетливое разнонаправленное Броуновское движение. Походное снаряжение: вещмешки, противогазы, саперная лопатка, литровая фляга и многое другое валятся на камни. Согнутые пополам, шаркая тяжелыми ботинками-гадами, мы мгновенно расползаемся в поисках… уединения. Гардемарины, морские курсанты, то есть, весьма чувствительные, тонкие и ранимые натуры, нелишенные здоровых амбиций и юмора. Душа их в большей массе своей, требует красоты и изящества во всем и, прежде всего, в личной гигиене. Но здесь, на верху сопки на многие-многие километры вокруг – голая каменная плата без выступов и изгибов, лишь там, в сотне метров от нас торчит какой-то странный драный куст, выросший здесь у чудом сочащего сквозь камни странного цвета ручья. Куст на радостях высоко тянет ветки вверх. Наши лица заметно свежеют и разглаживаются. Слышны шутки, анекдоты, смех. Кто-то интересуется завтраком, кто-то без спроса скидывает темную робу, шерстяные береты, горячие «гады». В общем, жизнь прекрасна и беспечна.
Солнце стремительно набирает высоту. Забиться в расщелину, либо укрыться за выступ горы от него негде, к тому ж выясняется, что сухой паек прихваченный по случаю тревоги действительно сухой, фляги из-за скоротечности выхода никто не наполнил. Жара. Душно.
Томительно.
Высота взята! Что дальше? Мало-помалу, до трусов, и не только, благо женщин в ту пору в училище не принимали, оголяются все, разложив робы (рабочие платья – хотя и из хлопка, но всё же грубой толстой ткани темного цвета) в виде подстилок и скинув опостылевшие «гады». Ни ветра.
Ни облачка.
Ни всплеска живительной морской воды. Ни вскрика чайки.
Ничего нет.
Время остановилось!
Где десант?
Горизонт пуст. Впрочем, возможно, в этом и есть задумка учения: добиться инстинктивной, подсознательной потребности всегда быть готовым к маршу.
– Что же делать? – возникает потрясающе знакомый вопрос, вслед за которым неотступно вырисовывается и следующий, – кто виноват? Температура воздуха и камней стремительно растет, легко преодолевая отметку в сорок градусов.
Как не крути, а ноги сами снова несут к «ржавому» источнику у ожившего куста за водой. Лежать под палящим исчадием становится невмоготу. Одежда сама без подсказки возвращается на обгорелые плечи, дымящие «гады» – на ноги, а темно-синие береты приплющенными блинами на наши головы. Удивительно, но в грубой, темной одежде на солнце оказывается много легче, чем без неё. Вспоминаются черные овечьи бурки и папахи горных жителей Кавказа из фильмов и книг. Команд на плановое отступление с высоты пока нет, связаться с базой, похоже, никак не удается: сотовых телефонов по понятным причинам нет, раций, как во всех известных нам фильмах про разведчиков, тоже, на флажный семафор в учебке никто не отвечает. Что-то «не срослось».
Впрочем, посыльный с докладом о выполнении приказа, учитывая приличное расстояние марша, убыл относительно недавно, надо подождать…
Очередь к кусту с тыльной его стороны снова растет, теперь благодарному свидетелю нашей атаки и последующей обороны взятой высоты предстоит наряду с долгожданной влагой получить и изрядную порцию «свежеиспеченных удобрений». Что поделаешь, закон о суточном круговороте воды в природе ещё никто не отменял: с одной стороны куста мы набираем воду во фляги, с другой – возвращаем её в переработанном виде обратно. Выражение наших довольно-беззаботных лиц претерпевает метаморфозу, меняясь на озабоченное, утомленное, раздраженное. В глазах селится страдальчески болезненная сосредоточенность. Солнечный удар, полученный, кажется, уже всеми удобряется ещё и тепловым, что намного хуже, к тому ж Бог весть какая палочка из «живой» воды куста быстро оживает и в наших кишечниках. Всепоглощающая революция в наших животах, целиком завладев сознанием, рвется наружу. Командиры принимают мудрое решение: начать спешное отступление, пока большинство ещё способно двигаться. «Становись…».
«Равняйсь… Смирно… Шагом…». «Отставить. Бегом… М-марш».
Удивительно.
«Раз – два. Раз – два»
Утомленные колонны под палящим солнцем движутся вниз явно быстрей, чем рано утром восходили вверх. «Раз – два. Раз – два»
У самого подножия сопки вместе с посыльным пришло подтверждение правильности выбранного курса на базу.
«Раз – два. Раз – два»
Раскаленный плац, лишь слегка продуваемый морским бризом, кажется теперь живительным холодильником. Ноги, хотя и с трудом отрываются от земли, идут на автопилоте довольно-таки скоро в такт движения ротной «коробки» со средне маршевой скоростью около 90 шагов в минуту. «А-а-а, раз! Рота-а-а… Смирн-а-а… Рав-не-ние налева-а-а…» Несмотря на то, что строевого шага на плацу совсем не получается, наш полковник, глядя на нас, молчит, провожая, кажется, даже сочувственным взглядом до казармы.
«Стой, раз – два. Разойдись.»
Ввалившись в казарму, мы дружно падем на прохладный каменный пол перед гальюном и в упоении, гладя его ладошками, ожидаем своей очереди восхождения на «трон». Никто больше ничего не стесняется, лишь бы поскорее унять рвущуюся из живота разрывную бомбу, пусть даже и под десятком завистливых глаз окружающих. – Внимание по казарме, через полчаса построение на обед, – весело кричит дневальный, по случаю не участвовавший в марше. Какой обед? Теперь даже вода не полезет в глотку, похоже, пора ползти в санчасть! Где она, кстати тут?..