Вальс с призраком | Катерина Калюжная

Глава 1. Призрак джентльмена

Из темного запотевшего окна женского туалета на меня смотрела худощавая бледная девочка-­подросток с медными длинными волосами, собранными в высокий хвост, большими голубыми глазами в обрамлении густых, но почти прозрачных ресниц, тонкой линией губ, которые нуждались в помаде, и с кучей уродливых веснушек. Вернее, мне самой они казались уродливыми, как и слишком плоская грудь и то, что обычно называют бедрами, но в моем случае их заменяли лишь две обтянутые кожей косточки. Жуткое зрелище… Плачевное.
Пришлось закусить нижнюю губу, чтобы не разреветься. Сейчас не время и не место. В туалет в любой момент могли вой­ти мои развлекающиеся от души одноклассники, а показывать им свою слабость мне бы не хотелось. Правда, я не была уверена, что они заметят, если вдруг я покрашу волосы в синий и намалюю лицо серо-буро-малиновой краской. Я вообще сомневалась, что они в курсе того неоспоримого факта, что вот уже почти десять лет с ними в классе учится девочка по имени Алла Агапова.
Сознавать это было невыносимо тяжело, но я давно уже привыкла, что каждый день исполняю роль некоего призрака или невидимки. Я предпочла бы оказаться среди изгоев, быть одной из тех, на кого направлен негатив нашего маленького коллектива. Об их существовании хотя бы никогда не забывали, пусть и отпускали в их адрес колкие замечания. Или стоять в одном ряду с местными ботанами, с которыми никто не общался, но каждую перемену находилось два-три лентяя, забывших выполнить домашнее задание и остро нуждающихся в их помощи. Короче, я бы с радостью поменялась местами с невероятно некрасивой Леной Галкиной, вечным объектом насмешек и злословия, или с Иркой Суминой, нашей круглой отличницей по всем предметам.
К сожалению, я не могла этого сделать. Мне предстояло навсегда остаться в своем ничтожном теле — вместилище столь же ничтожного разума, о котором не помнили не только школьные «крутые», но и такие же аутсайдеры, как я.
Я ­все-таки не удержалась и всхлипнула. Зачем я пришла на дискотеку в честь Нового года, последнего Нового года, который мы проводили в школе? Глупо было надеяться, что в этот вечер ­что-то кардинальным образом изменится. Или что Вовка Сиротин наконец разглядит меня в толпе своих поклонниц. Несмотря на доводы здравого смысла, я подвергла себя этому унижению. Унижению, которое было сильнее оттого, что никто о нем не подозревал.
И вот моя глупость окупилась с лихвой. Я только что стала свидетельницей того, о чем миллион раз слышала, но чего ни разу не видела воочию. Вовка танцевал с нашей королевой красоты Машей Богдановой, прижавшись к ней своим роскошным телом секс-символа. И не просто танцевал — он так страстно впился поцелуем в ее накрашенные малиновой помадой губы, что создавалось впечатление, будто он вот-вот проглотит ее целиком. Это было отвратительно… Это было волнующе… И страшно обидно… Я бы отдала все на свете, чтобы оказаться на ее месте. Я бы стала для него той, кого он всегда искал, кого представлял в своих эротических фантазиях! «Еще одна бредовая мысль», — одернула я себя. Скорее всего, он грезил о ­ком-нибудь типа Машки — высокой, стройной, полногрудой, развязной и опытной. Я же не отвечала ни одному из этих качеств.
Слезы все же прочертили две ровные дорожки на моих щеках. Ну и пусть! Никто же не видит.
— Почему такая милая девушка расстраивается? — голос раздался за спиной, и принадлежал он отнюдь не девушке. Я вытерла слезы тыльной стороной ладони и резко обернулась, собираясь прочесть суровую отповедь наглецу, посмевшему вторгнуться в туалет для девочек. Может, если я начну орать и бросаться тяжелыми предметами, на меня обратят внимание? К сожалению, столь редкий для меня эмоциональный порыв так и остался всего лишь порывом. Я тупо таращилась на закрытую дверь, на огромное зеркало в половину роста, на кабинки с низкими загородками, не мешающие общению посетительниц между собой… И никого не видела, по крайней мере, в первые секунд тридцать. А когда увидела, то с радостью предпочла бы остаться в прежнем неведении, ибо передо мной, буквально в паре шагов, стоял парень. Настолько красивого парня мне не доводилось видеть даже в кино. Рядом с ним Сиротин был сравним с жалким прыщавым очкариком, у которого вечно взъерошенная шевелюра и костлявое телосложение. Незнакомец был высок и в меру мускулист. Его волосы цвета воронова крыла доходили до плеч, зеленые глаза смотрели лукаво, словно у него был ­какой-то большой секрет. Ровный, идеальной формы нос, полные губы… Настоящая мечта ­кого-нибудь, для кого Вовка был всего лишь очередным бойфрендом. Даже самые отъявленные сердцеедки не прошли бы мимо моего визави.
Короче, я смотрела на эталон мужской красоты и могла бы наслаждаться одним этим созерцанием, если бы не одно, но очень значимое «но». Парень был одет по моде позапрошлого века, даже трость точно такая же, какую я однажды разглядывала в музее, и… он просвечивал. Не так, как прозрачное стекло. Но все же я видела стену, которая находилась за его спиной. Это было ненормально. Даже такая дуреха, как я, не могла не понимать этого.
Инстинктивно я попятилась назад, но совсем скоро наткнулась на облупленный подоконник. Пришлось забраться на него, поджав под себя ноги и скрестив на груди руки. Уверена, в этот момент на моем лице отразилась целая гамма чувств, самым спокойным из которых был животный ужас.
— Ты боишься, — констатировал факт мой прозрачный собеседник. Отрицать это было глупо, и я промолчала. Ладно, допустим, со мной говорит привидение, кажется, так называют личностей, сквозь которых можно читать «Вой­ну и мир» и которые, не стесняясь, расхаживают в одежде, вышедшей из моды лет сто назад. Но вот отвечать ему и тем самым подтверждать свое очевидное сумасшествие я не собиралась. Может считать, что я плохо воспитана или еще ­что-то в том же духе, — все лучше, чем говорить с пустотой. Да-да, именно с пустотой, я ни на миг не сомневалась: вой­ди сейчас ­кто-нибудь в туалет — он не увидит ничего, кроме меня самой, скрючившейся на подоконнике.
— Не бойся. Я не кусаюсь. Я всего лишь жалкий заблудший дух, который бродит по миру в поисках успокоения, — парень рассмеялся. — Кстати, даже у духа есть имя. Меня зовут Давид. Давид Голицын, и я всецело в вашем распоряжении, юная леди.
— Алла, — проблеяла я, удивляясь, что ­все-таки не удержалась и открыла рот. То, что со мной ­кто-то разговаривает, пусть и призрак, было безмерно большим шоком. К такому я не привыкла и слишком долго мечтала о подобном счастье.
— Алла… Красивое имя, но его обладательница в сто раз краше, — привидение не приближалось ко мне. Оно вообще не проявляло никакой агрессии, скорее было чересчур приветливым и галантным, но, судя по его виду, во времена его жизни оскорблять женщин было еще не принято.
— Его мне дал отец, по крайней мере, так говорит мама. Она хотела назвать меня Инной, — ­зачем-то разоткровенничалась я.
— А ты сама чего бы хотела?
— Не знаю. Алла, Инна — какая разница? Меня устраивает любой вариант, — я пожала плечами и рискнула опустить ноги. Давид, кажется, так представился призрак, никак не отреагировал на мое движение, и я слегка расслабилась.
— Мне больше нравится Алла, — он вальяжно прислонился к стене, демонстрируя прекрасный образчик истинного денди былых времен. По крайней мере, я себе представляла их именно такими, читая описания в романах.
Давид собирался сказать ­что-то еще, но ему помешал заливистый смех, который последовал за стуком распахнувшейся двери. На пороге появилась виновница моей сегодняшней печали Маша Богданова во всем блеске своей яркой красоты. Ее белокурые (конечно, крашеные) волосы развевались за спиной, полная грудь практически вываливалась из обтягивающего ярко-малинового топика, тонюсенькие шпильки высотой не меньше десяти сантиметров выстукивали дробь по кафелю. За ней по пятам вышагивали две ее вечные приспешницы — Виталия Ржева и Мадина Остроухова. Виталия — высокая и очень худая, с внешностью классической модели — кинула на свое хорошенькое личико, которое слегка портил явный перебор с косметикой, короткий взгляд в зеркало и тряхнула гривой аккуратно уложенных черных волос. Мадина задержалась возле него чуть дольше, проведя розоватым блеском по пухлым губам. Карамельная блондинка в инфантильно розовом платье с пышной коротенькой юбочкой, она страдала классической формой нарциссизма, который раздражал меня даже больше, чем вечно выставленные напоказ буфера Богдановой. Вслед за девчонками в туалет проник тяжелый запах перегара и сигарет. Я лично видела, как Макс Ртищев переливал в чайник содержимое литровой бутылки водки. Судя по лихорадочному блеску глаз одноклассниц и некоторой несвой­ственной им неуклюжести, они уже выпили немало «чайку».
Я с интересом наблюдала за всей троицей, на мгновение позабыв о своей болезненной влюбленности в Сиротина. Если они сейчас заметят прислонившегося к стене Давида — это станет доказательством того, что я не сошла с ума и он существует на самом деле.
Мадина скользнула рассеянным взглядом по голубой плитке, которой были выложены все стены в школьных туалетах. Я затаила дыхание, ожидая крика ужаса или ­чего-то в этом роде. Но ничего не произошло. Она провела пальчиками с длинным маникюром по волосам и зашла в одну из трех кабинок. Ее подруги заняли оставшиеся две.
— Сиротин так слюняво сосется, — вздохнула Богданова, заставив меня вздрогнуть.
— Зато трахается здорово, — успокоила ее Ржева. Я почувствовала, как защипало в глазах. Конечно, следовало догадаться, что ребята из класса не вели такой же целомудренный образ жизни, как я. С Виталией Вова встречался целых три недели, причиняя мне этим невыносимые страдания. Судя по всему, этого срока было вполне достаточно, чтобы они узнали друг о друге все.
— Правда? — подала голос Мадина. — Что, лучше Игорька? Я думала, Власов у нас впереди планеты всей.
— Не впереди, но близко. Но ты же знаешь, что он Машке ­чем-то не угодил. Так что я его не предлагаю. А у Сиротина и предки на праздники свалили. Все одно к одному. Зачем, скажи мне, скучать все каникулы?
— Да отвалите вы, — огрызнулась Богданова. — Не собираюсь я с ним спать. Он не в моем вкусе. И вообще, у меня парень есть, забыли?
— Ах да, — протянула Вита. — Слушай, твоему Олегу почти тридцать. Он старик, наверняка страдающий импотенцией в запущенной форме. Тебе не кажется, что стоит попробовать ­что-нибудь поновей?
— Зато у него шестисотый «мерин», — закатила глаза Маша, спуская за собой воду.
— Ну, как знаешь. — Вита вышла из кабинки и прошла в паре сантиметров, едва не наступив мне на ногу. — Я вот собираюсь сегодня развести Зотова, а то я уже две недели на воздержании. Готова выть на луну.
— Завидую я вам, девки. — Мадина вновь очутилась перед зеркалом. — Васек уехал на все праздники с родоками в Египет. А я пока не собираюсь ему изменять. Придется поскучать в одиночестве.
— Идемте лучше покурим, кажись, я слышала шаги Цербера. Так что выход должен быть свободным, — предложила Маша и первой направилась в коридор. Цербером ребята называли нашего охранника, который не слишком настойчиво, но все же мешал им бегать курить каждую перемену.
Вскоре стук каблуков моих одноклассниц стих возле лестницы. Или просто музыка с дискотеки стала звучать громче.
Я выдохнула и перевела взгляд туда, где все это время стоял Давид. Пока девушки были здесь, я так увлеклась подслушиванием их разговора, что совсем забыла о призраке. Он недоуменно смотрел на меня. Показалось, что на его полупрозрачном лице читалось сочувствие. Конечно, это ненормально, что я, человек из плоти и крови, для других оставалась такой же невидимкой, как и он. Ненормально для всех, кроме меня. Я давно привыкла к этому и даже внимания не обратила, что Богданова и ее компания не заметили ­какую-то Аллу Агапову. Для них такие девчонки не существовали. Если бы я решила кинуть в них ботинком, они, наверное, очень удивились бы, но подумали, что он упал на них с небес или его забросили в окно с улицы.
— Теперь понял, почему мне плевать, зовут меня Аллой или Инной? — зло сказала я. — Ко мне все равно никто и никогда не обращается. Даже к доске вызывают исключительно по фамилии.
— Мне жаль. — Давид оторвался от стены и скользнул ко мне.
В этот раз я не отпрянула. Мадина смотрела в упор на призрака и ничего не увидела. Это могло значить только одно — в реальном мире его не существовало. Он был всего лишь моим глюком, а значит, не мог причинить вреда.
— Эти барышни вели себя крайне невоспитанно и говорили о таких вещах, о которых в мое время говорили разве что подвыпившие грузчики. Ты не должна обращать на них внимание.
— А я и не обращаю, давно привыкла. Ладно, не знаю, кто ты — плод моей фантазии или призрак невинно убиенного юноши, — но мне пора идти. На сегодня я вытерпела вполне достаточно, отправлюсь-ка лучше домой и лягу спать. Пока.
С этими словами я вышла из туалета и под оглушительный аккомпанемент дискотечной музыки побрела в раздевалку. Навстречу попадались шумные компании подвыпивших ребят. Они весело смеялись. Парни обнимали девчонок, они отвечали им томными взглядами. Ото всех без исключения пахло алкоголем и сигаретным дымом. Интересно, есть хоть один человек в школе, кроме меня, кто не пьет, не курит и ни разу не занимался сексом? Если и есть, то они тщательно скрывались и уж точно не посещали дискотек.
Я натянула теплую куртку неопределенного сине-серого цвета, надела на голову вязаную шапку и вышла на морозный воздух. С неба, медленно кружась, падали мелкие снежинки. Они таинственно блестели в свете фонарей.
Обогнув школу, я постаралась обойти стороной небольшой яблоневый сад, который летом выглядел очень красиво и который, несмотря на утонченную изысканность, учащиеся с незапамятных времен приспособили под курилку. Оттуда доносились голоса и громоподобный хохот.
Выйдя со школьного двора, я скользнула в темный проулок. До дома было недалеко, но холод подгонял меня припустить бегом. Я чувствовала, как леденеют пальцы в перчатках. Как ­кто-то мог смолить в такой мороз, да еще и без шапки с варежками, для меня было неразрешимой загадкой. Слезы, которые я сдерживала весь вечер, полились из глаз. На ресницах тут же образовались крохотные льдинки, которые мешали нормально моргать. Перед глазами стояла картина того, как Вовка целует Богданову. А у нее ведь есть парень! Сиротин ей не нужен, совсем не нужен. Неужели он не понимает столь очевидного факта? Его увлечение для Машки всего лишь очередной способ потешить собственное эго, как и для Виты в прошлом.
— Какие же мужики идиоты! — крикнула я в темноту, повторяя за мамиными подругами, произносившими эту фразу раз по сто во время их ночных посиделок.
— Не все… — мягкий тенор раздался возле самого уха, заставив меня подскочить на месте и совсем не изящно поскользнуться. Оказавшись в глубоком придорожном сугробе, я сплюнула от досады. А ведь почти дошла до дома без происшествий, полностью вычеркнув из памяти свои недавние глюки.
— Ну что еще? — спросила я призрака Давида, который, все такой же изысканный и красивый, стоял под разбитым фонарем. На нем по-прежнему был легкий костюм-­тройка, который никак не соответствовал времени года. — Тебе не холодно? — не удержалась я от неуместного комментария.
— Я же умер, — пожал плечами Давид, словно говорил о ­чем-то само собой разумеющемся. — И я не чувствую холода. Но даже если бы меня это беспокоило, все равно ничего не поделать. Знаешь, не существует ателье для пошива одежды призракам. — Смех его показался очень горьким, что и неудивительно. Я содрогнулась от одной мысли о том, каково это — осознавать, что ты давным-­давно мертв.
— Ты умер… ну… с тобой это случилось летом? — Я наконец выбралась из сугроба и встала на ноги. Отряхиваться было бесполезно: я была вся в снегу, настоящий снеговик.
— Да. Это было лето 1844 года. Стояла замечательная ночь. Последним, что я увидел, были звезды… — Давид мечтательно повел в воздухе тростью.
— Так давно! — не удержалась я от очередного бестактного замечания. Может, именно из-за моей бестактности люди игнорируют меня?
— Не очень. Мне доводилось встречать призраков, которые умерли во времена Юлия Цезаря и даже раньше.
— Значит, ты не один. — Я подобрала с асфальта свою сумочку и двинулась дальше. Слава богу, людей вокруг, по крайней мере трезвых, в десять часов вечера тридцатого декабря не так уж много. Значит, я могла сколько угодно беседовать сама с собой или со своим глюком, не привлекая докучливого внимания.
— Нет, нас много. Гораздо больше, чем можешь себе представить. Странно, что ты не встречала никого до меня. — Давид шел за мной по пятам. Я глянула на снег под его ногами — никаких следов, естественно, не было.
— А должна была? Это что, обычное дело — встретиться с призраком? Может, на самом деле каждый второй проходил через это? — Я посмотрела в глаза своему собеседнику. Они оказались темно-­зелеными и очень яркими, несмотря на то, что вся его фигура заметно расплывалась, стоило нам уйти от хорошо освещенных мест.
— Нет, каждый второй не может, — Давид вздохнул. Стоп. Разве призраки дышат? — Но ты можешь. Ты такая одна во всем мире. Остальные, кто утверждает, будто видел привидение, либо под кайфом, либо сошли с ума.
— Отлично. Я не под кайфом. Остается сделать вывод… — Я покрутила пальцем у виска.
— Ты — нет, я же сказал. — Мне показалось или Давид выглядел раздраженным? — Ты другая. Примерно раз в сто — сто пятьдесят лет на свет рождается человек, способный действительно видеть нас, разговаривать с нами и даже помогать, если захочет, конечно. Таких людей называют видящими. Они никогда не живут в одно время — следующий появляется только после смерти предыдущего, иногда сразу, но чаще через время — и потому всегда уникальны. Все призраки, которым ­что-то надо, рано или поздно находят их и являются с просьбами.
— Например?
— Ну, самое простое — банально поболтать. Знаешь ли, когда тебя окружают только мертвецы, становится чертовски скучно. Пообщаться с ­кем-то живым… это наслаждение, — Давид блаженно улыбнулся.
— Что тебе надо? — Я резко остановилась, отчего мое ручное привидение пролетело чуть дальше. Как же обидно, что даже призраки не ходят ко мне просто так, ради меня любимой. От досады я топнула ногой, подняв в воздух сноп переливающихся снежинок.
— Я же сказал, просто поговорить, — невозмутимо ответил Давид.
— И поэтому ты, весь из себя такой джентльмен из пуританского прошлого, не побрезговал ворваться в дамский туалет, чтобы просто поговорить? — усомнилась я.
Призрак лишь пожал плечами — типа, обычное дело, что тут такого?
— Что еще бывает нужно таким, как ты? — вздохнула я. — Хочу знать все и тогда, возможно, угадаю, зачем тебе понадобилась.
— Мне ничего не надо. Почему так трудно поверить в ­чье-то искреннее желание пообщаться?
— Потому что со мной никто искренне не хочет общаться, да и неискренне — тоже. — Скрыть горечь не удалось, да я и не стремилась. — Ты же заметил, как вели себя Богданова и ее подружки в туалете. Со мной так ведут себя все.
— Глупо, — рассудительно и очень мягко изрек Давид, подходя ко мне вплотную. П­очему-то близость привидения вместо того, чтобы пугать, успокаивала. Наверное, я так изголодалась по нормальному человеческому общению, что готова была разговаривать даже с мертвецом. — Ты очень хорошая девушка. Симпатичная и порядочная. А эти девицы в туалете… ну, они…
— Шлюхи?
— Именно.
— Ну и что? Что из того? Зато с ними все хотят общаться. И да, они шлюхи, но просто чуть более красивые, чем остальные, и потому у них больше поклонников, чем у других. И сейчас модно быть такой, как они. По-другому… ну, ты превращаешься в изгоя.
— Глупо, — так же спокойно повторил Давид.
Я еще многое могла сказать на эту тему, хоть и сама не одобряла поведение таких, как Богданова и сотоварищи, но ­почему-то промолчала. Я почти забыла, что призрак, говоривший со мной, умер в середине прошлого века, задолго до Памелы Андерсон и клипов Мадонны. Тогда в чести было целомудрие и девушки не пили на дискотеках, а танцевали на балах, вместо просмотра порно вышивали на пяльцах и разговаривали с подружками разве что о том, как ­кто-то подал им руку.
— Может, и глупо, — я пожала плечами, — но такова правда жизни. Не верю, что ты не видишь всего этого своими призрачными глазами.
— Вижу, но мне трудно это принять. А поверь, в свое время я считался изрядным распутником и частенько общался с разными женщинами, которых нельзя было назвать порядочными.
— И они наверняка были красивее тех, кто был достоин уважения.
— Естественно, но это ничего меняет.
— Меняет, — отрезала я. — Это все меняет. Смотри сам: в нашем классе Богданова и ее команда самые популярные и самые распутные. В «А» классе есть Лиза Краснова и сотоварищи, в «В» — Лена Томилина и Катька Мальцева. А в «Г» все красавицы и распутницы. И им живется гораздо лучше, приятнее и интереснее, чем, например, мне.
— И почему же тогда ты не стала такой? — Давид изогнул одну бровь. В его зеленых глазах мелькнуло нечто похожее на улыбку.
— Потому что меня не замечают. Думаешь, так легко взять и найти себе парочку парней? Или хотя бы подружиться с ­кем-то из девушек, пусть и не таких «крутых», как Машка, Вита и Мадина? Может, ­кому-то и легко, а я вот только с призраками и умею разговаривать.
Я резко замолчала. За спиной послышались голоса — мужской и женский. Чтобы избежать неловкости, пришлось чуть ли не с головой нырнуть в сумочку, будто там потерялось ­что-то важное, но парочка прошагала мимо, не обратив на меня никакого внимания. Я хмуро посмотрела им вслед и чуть не закричала. Это были Вова и Машка. Вопреки заверениям, будто верна своему парню, сейчас она в обнимку с Сиротиным направлялась к нему домой. Он жил в соседнем с моим подъезде, а Машка — совсем в другой стороне. Так что сомнений не оставалось. «У него же уехали родители!» — вспомнила я слова Виты.
— Тебе нравится этот парень, — констатировал факт Давид, когда парочка скрылась за поворотом в нашем общем с Сиротиным дворе.
— А что, так заметно?
— Мне заметно. Им, думаю, нет.
Я только усмехнулась. Давид был прав.
— Он тебя не стоит. Он много пьет, пробовал наркотики, даже тяжелые, и переспал с половиной девчонок района. Это не лучшая рекомендация. И я не верю в светлое будущее для него.
— Не веришь? Ты что, гадалка? И откуда ты вообще знаешь все это?
— Нет, гадать не умею, но я давно живу и многое вижу, оставаясь невидимым…
— Ты не живешь.
— Хорошо, существую и могу догадаться, какая судьба для кого наиболее вероятна.
— Ты думаешь, что Вова… ну, что он станет наркоманом? — голос дрогнул. Я не хотела, чтобы Сиротин превратился в живого мертвеца, полностью зависимого от кайфа.
— Нет. Он не похож на тех, кто обычно доходит до точки. Через пару лет он перебесится и женится на ­ком-нибудь типа Богдановой. Не на ней, конечно. А потом всю жизнь будет выслушивать ее истерики и бороться с ее ленью, не забывая о своей.
— Давай оставим эту тему? — Я отчетливо представила, как в этот самый момент Машка и Вовка заходя к нему в квартиру. Как он целует ее, прижимая к стене в прихожей… Со мной никогда ничего подобного не происходило, но я читала много книг и смотрела кучу фильмов на эту тему. В любом случае фантазия оказывалась бессильной — вообразить себе ­что-то большее, чем просто поцелуи, не получалось. Я, конечно, знала, откуда берутся дети, и несколько тематических фильмов видела. Но без личного опыта не могла понять, что в этом так привлекает других. Внешне ничего приятного, скорее даже противно…
— Как скажешь, — Давид был готов согласиться со всем. Похоже, ему действительно хотелось пообщаться с ­кем-то живым. Что ж, никаких возражений.
Повернув в свой двор, я не пошла домой. Вместо этого перелезла через сугроб высотой в человеческий рост и уселась на припорошенную снегом, но ­кем-то заботливо расчищенную лавочку. Ногам стало жутко холодно, но это не имело значения. Вон, Машка умудряется ходить по морозу в короткой юбке и тоненьких колготочках, я уж, наверное, ­как-нибудь переживу несколько минут на свежем воздухе в теплых джинсах.
— Ты говорил, что видящие рождаются только по очереди и очень редко, — эта мысль первой пришла в голову. Не то чтобы слова Давида или даже реальность его самого не вызывали никаких сомнений, но не молчать же, в самом деле! — Ты знал ­кого-то, кто был до меня?
— Да. — Давид присел рядом со мной, грациозно закинув ногу на ногу. Свою трость он прислонил к перилам. Это позабавило, но я даже не улыбнулась. — Ее звали Гвинет. Мисс Доусон жила в Сан-­Франциско и умерла глубокой старухой в семьдесят четвертом.
— А с тем, кто был до нее? — допытывалась я.
— До нее я сам был жив, и мне не нужны были видящие, — уклончиво ответил призрак. П­очему-то мне показалось, что он врет, но доказать этого я не могла. Да и какое это имело значение? Задавать вопросы по поводу его посмертия больше не стала. Он же не затрагивал тему моей личной жизни, за что я была ему крайне признательна. В основном разговор шел о всякой ерунде. Он рассказывал о разных интересных местах, где бывал еще при жизни или уже после. Я с наслаждением слушала, ­как-то незаметно забыв, что он привидение.
— Ты замерзла, — наконец сказал Давид. Только тут я почувствовала, что зубы выбивают дробь.
— Да, пожалуй, мне пора. — Я неохотно встала и побрела к подъезду.
— Я могу еще навестить тебя? — спросил Давид, остановившись возле входной двери.
— Да… конечно. Только не сегодня. Я очень устала. И, если можно, не в людных местах. Д­ругие-то тебя не видят.
— Значит, я могу приходить к тебе домой, когда мамы не будет? — поинтересовался он.
— Да, — я сглотнула. Только что позвала в гости призрака!
— Отлично. Почаще смотри в окна. И, как увидишь меня, открывай.
— А ты что, не умеешь ходить сквозь стены?
— Нет, но умею проскальзывать в приоткрытую дверь. Обычно так и делаю, но, в отличие от других, ты можешь меня видеть, и я не могу быть таким невежливым, чтобы являться без приглашения.

Глава 2. Тайны женской красоты

На этом мы расстались. Обдумывая свое безумие, я поднялась на шестой этаж без лифта. Озябшими пальцами вытащила ключи из сумочки и открыла дверь. В квартире было темно. Мама, естественно, еще не пришла. Я зажгла свет и разделась, чувствуя, как постепенно отогревается тело.
Зайдя на кухню, включила электрочайник. Пока вода закипала, успела вымыть руки и переодеться в домашнюю одежду. Часы показывали полночь. Обычно я не возвращалась так поздно, даже учитывая полное отсутствие контроля со стороны родителей.
От событий этого дня становилось не по себе, и я воспользовалась испытанным способом отвлечься и не думать о своей жизни. Взяв в руки книжку, налила себе чай и приготовилась читать.
Первый абзац прочла три раза, пока не поняла, что мысли о Сиротине в объятиях Богдановой не отпускают. К тому же еще этот призрак, или глюк… Неважно. Это нечто или некто, с кем я разговаривала два часа в темном дворе, не испугавшись жгучего мороза, будоражил мое воображение.
Оставив попытки отвлечься с помощью книги, я направилась в гостиную. Спать не хотелось, а до возвращения мамы с работы пройдет еще не один час. Моя мать была стилистом. Она работала с известными людьми и принимала участие в организации крупных мероприятий и показов мод. К­ак-то так получалось, что обычно она работала поздними вечерами или по ночам. Я, в отличие от других детей, ни разу не ходила с ней на работу и не знала ее коллег. Да и вообще, крайне редко видела мать и еще реже с ней разговаривала.
Для Арины Арсеньевны Агаповой я была настоящим разочарованием. Всегда красивая, подтянутая, элегантная, восхитительная, она была эталоном для подражания всех знакомых женщин и предметом вожделения для мужчин. Ей вслед оборачивались, буквально пожирая голодными взглядами. Она никогда не выходила из дома, минимум час не потратив только на макияж. А ведь была еще прическа и кропотливый подбор одежды. Редко когда мама появлялась на людях в одном и том же дважды.
Арина, как я частенько называла маму про себя, была полной моей противоположностью не только внешне. Общительная, обаятельная, веселая, она постоянно находилась в кругу друзей и подруг. Их количество зашкаливало, и я не помнила имен даже половины. Все время, когда не работала, Арина тусовалась в клубах и посещала вечеринки. Регулярно ее приглашали на ужины мужчины, и частенько она оставалась ночевать у них. Некоторые приходили к нам домой, но такое случалось редко. Половине ее ухажеров еще не исполнилось тридцати лет, другим давно стукнуло пятьдесят, но их толстые кошельки делали их привлекательными даже для более молодых женщин, чем мама.
Хотя, если подумать, Арина не достигла пока даже среднего возраста. Она рано родила меня, выскочив замуж в восемнадцать за мужчину на семь лет старше. В девятнадцать у нее уже была я, а в двадцать один она осталась вдовой. Мой отец погиб в автокатастрофе. Говорят, она сильно переживала, но я этого не помню — слишком была мала. И папу не помню. По немногим сохранившимся в нашем семейном альбоме фотографиям можно было только сказать, что он был настоящим красавцем. Еще я знала, что он работал в ФСБ, но чем именно занимался — без понятия. Мама не любила говорить о муже: наверное, это до сих пор причиняло ей боль. Или их супружеская жизнь была не такой светлой и радужной, как мне казалось. Об этом я подумала совсем недавно, когда вдруг осознала, что обычно у детей бывает две пары бабушек и дедушек, а у меня только одна — родители мамы. Родители отца ни разу за всю мою жизнь не удосужились позвонить, чтобы узнать, как у меня дела. Когда я спросила об этом Арину, она только поджала губы и улизнула в ванную, где плавала часа на два дольше обычного.
По телевизору ничего интересного не показывали, если не считать канал для взрослых. Я чуть дольше, чем следовало, задержалась на его просмотре, представляя на месте главных героев эротического фильма Машку и Вовку. Сердце болезненно сжалось, и я переключилась на музыкальное ТВ.
Наверное, стоило отправиться в душ, чтобы немного расслабиться перед сном. Пройдя через гостиную, остановилась возле фотографии в золоченой рамке. На ней была изображена моя прекрасная мама во время своей поездки в Турцию прошлым летом. Я с пристрастием разглядывала ее практически обнаженное тело (красное бикини, не прикрывавшее вообще ничего, в счет не шло, я бы в таком ощущала себя полностью голой). Как и я, она была среднего роста и довольно худой. Вот только грудь, пусть не такая большая, как у некоторых, приковывала взгляд. И бедра тоже имелись, а осиная талия прекрасно их подчеркивала. На круглом лице мамы появлялись милые ямочки, когда она улыбалась. Кое-кто считал, будто ее пухлые губы — результат умелой работы косметологов, но я точно знала, что это не так. Карие, большие, с очень густыми, длинными, черными, как смоль, ресницами глаза смотрели лукаво. Волосы приятного цвета молочного шоколада, в отличие от моих, не имели ни намека на рыжину. И ни одной, даже крошечной, веснушки на идеальной бархатистой коже!
Арине Арсеньевне в этом году исполнилось тридцать шесть, но выглядела она на двадцать пять, и это безо всякой пластики.
Тяжело вздохнув, я побрела в ванную. Душ немного успокоил нервы. Теперь с ощущением приятной легкости и расслабленности во всем теле можно было попробовать уснуть.
Увы, ненадолго.
Я проснулась часа в три ночи от того, что в соседней комнате ­кто-то разговаривал. Первым порывом стало перевернуться на другой бок и спать дальше: гости к маме наведывались частенько и внимания не заслуживали, но слова, доносившиеся через стену, вызывали ­какое-то беспокойство. Определенно, к этому разговору стоило прислушаться.
— Я же говорю, Вениамин, — ворковала Арина, — она не в курсе. И незачем захламлять голову девочке всякой ерундой. Я уже давно приняла решение, теперь поздно ­что-то менять.
— Когда ты принимала это решение, — ответил тягучим басом мужчина, которого, видимо, звали дурацким старомодным именем Вениамин, — не было тех осложнений, которые вскоре могут появиться. Наверное, ты не имела об этом даже представления.
— Имела, — мать явно была недовольна, что разговор зашел в такое русло. — Лева говорил мне, еще когда ей исполнился годик. Но он же посоветовал, если с ним ­что-то случится, отказаться от предложения.
Львом звали моего отца. Мне показалось странным, что мама говорит о нем и, скорее всего, обо мне с чужим человеком. Впрочем, Лев — имя редкое, но не уникальное. Имени Алла вообще не произносилось, так что речь могла идти о чем и о ком угодно.
То ли собеседники перешли на шепот, то ли занялись ­чем-то более подобающим для трех часов ночи, но больше я ничего не услышала. Сон снова сморил меня, а когда я проснулась, за окном было уже утро.
По едва уловимым признакам я быстро поняла, что мама успела ­куда-то уйти. Это было так на нее похоже! Даже в Новый год отправиться по своим делам, забыв о том, что у нее есть дочь, — ровным счетом ничего необычного. Я знала, что на столе на кухне меня ждет записка с инструкциями на день, и покорно пошла ее читать.
Записка, с помощью магнита прикрепленная к холодильнику, гласила:
«С наступающим, Алла. Надеюсь, ты не забыла, что сегодня мы идем в гости к Игнатьевым. Оденься поприличнее и, умоляю, накрасься хоть чуть-чуть. Я заеду за тобой в восемь. Мне надо посетить салон и смотаться по делам, связанным с работой. Р. S. Наряди елку.
Мама»
О том, что мы собираемся встречать Новый год не дома, я слышала впервые и, честно говоря, опасалась, что в этот раз мне придется праздновать его одной. Такого еще никогда не было, но ­когда-то все случается впервые. Кто такие Игнатьевы, я не имела ни малейшего представления. У мамы столько друзей… Ну нельзя же знать по именам и фамилиям весь город! Оставалось загадкой, как она сама в них не путается. Наверное, для этого нужен особый талант, которым девочка, умудрившаяся стать призраком при жизни, явно не обладала.
Наряжать елку — это приятно. Жаль, что мама не купила ее раньше (у нас всегда были только живые елки, искусственные Арина называла трупами). Вытащив зеленую красавицу с балкона, я бережно закрепила ствол в специальном бочонке, исколов при этом все пальцы. Достав с антресоли стеклянные, по большей части очень старые игрушки, развесила их на ветки, сверху украсила мишурой и посыпала серебристым дождиком. Потом принялась за остальную часть квартиры, не оставив без украшения ни одного крюка, на который можно было хоть ­что-то прикрепить. Все вместе отняло не больше часа, после чего пришлось вспомнить о второй, вернее, первой части маминого письма. Кажется, там было страшное слово «накраситься».
С трепетом я вошла в святая святых Арины Агаповой. Огромная двуспальная кровать. Тяжелые гардины на окнах. И трельяж… Монструозное сооружение с таким количеством баночек, коробочек и колбочек, что пестрило в глазах. Содрогнувшись всем телом, я заставила себя подойти к тройным зеркалам в полный рост. На свое отражение старалась не смотреть: зачем лишний раз расстраиваться? Порывшись в груде «сокровищ», которые мама оберегала почище иного дракона, наконец нашла то, зачем пришла. Тушь. Объемная или удлиняющая — какая разница? Провести рядом с косметикой еще минуту было выше моих сил. Я почти боялась ее, словно она кусалась или могла навредить.
Рассматривать свою находку стала уже в комнате. Мне не повезло: из всего разнообразия вытянула голубую тушь. Что ж, у меня как раз было серо-голубое платье. Мама подарила мне его на день рождения, но за несколько месяцев я так и не придумала, куда его надеть, — не в школу же? Мне оно казалось просто шикарным, хотя, наверное, Богданова забраковала бы его как костюм подрастающей старой девы. Дарить мне ­что-то более откровенное и женственное мама давно уже не решалась и теперь пыталась найти некий компромисс между модой и тем, что хотя бы в теории я могу примерить.
Выложив на кровать платье и тушь, я посмотрела на них с тревогой, почти отчаянием. Надеюсь, матушка не решит, что мне необходимы еще и каблуки? Господи, этого я просто не выдержу!
Чтобы не так переживать из-за предстоящего светского раута, я решила из своей комнаты передислоцироваться в гостиную. Елка всегда поднимала мне настроение, напоминая о детстве и мечтах, которым, вероятно, никогда не суждено исполниться. Я включила огни и, сжавшись в комочек на пушистом ковре, взялась коротать время за чтением. До семи вставать с места я не планировала. Мама обещала быть в восемь. Часа, чтобы собраться, хватит за глаза и еще останется.
Минут сорок мне удавалось ни о чем не думать. Елка, Новый год в семье Игнатьевых, тушь — все это выбило из головы мысли о новом романе Сиротина, моем предполагаемом сумасшествии (с утра я решила, что одноклассники надышали на меня перегаром в достаточной степени, чтобы я опьянела и выдумала Бог весть что) и подслушанном мной разговоре, в котором упоминался некто с именем отца. К сожалению, пребывать в блаженном состоянии полного погружения в выдуманный мир получилось недолго. Нечто скользнуло мимо окна. Мы жили на шестом этаже, и подобное показалось мне странным.
«Наверное, птица», — решила я, немного переместившись вправо, чтобы происходящее на улице было мне видно. Несколько минут пристально всматривалась в бледно-­лиловый тюль и стекло за ним. Ничего не происходило, и я снова принялась читать. Меня хватило ровно на два слова. За окном точно ­что-то шевелилось.
— Черт! — это было самое страшное слово из моего лексикона. Ни одного матерного я в жизни не произносила, хотя с утра до вечера слушала целые многосоставные тирады от своих соседей по партам.
Подойдя к окну, я отодвинула шторы в сторону и замерла. Из-за стекла с обворожительной улыбкой на меня смотрел вчерашний призрак. Он ­что-то говорил, но пластиковое окно почти не пропускало звуков и ничего расслышать не получалось. Чтение по губам не мой конек, но слово «пусти» Давид артикулировал вполне отчетливо. Стараясь не думать о том, что пускаю в дом привидение, и уж точно не смотреть вниз, чтобы выяснить, на чем это привидение стоит, я распахнула окно ровно на секунду, давая ему время просочиться внутрь. Захлопнув раму, я невольно поежилась. Проникнуть домой успел не только мой гость, но и зимний холод.
— Привет. — Давид выглядел донельзя довольным. — Решил проверить, в силе ли твое приглашение.
— Как видишь. — Я уселась на диван и скрестила на груди руки. Полупрозрачная фигура передо мной светилась, отражая разноцветное мигание фонариков.
— Эй, сегодня Новый год. Надо радоваться, загадывать желания. — Давид сел в кресло напротив, как и вчера, рядом прислонив свою трость.
— Ты шутишь? Новый год — один из самых страшных дней в году. Каждый раз матушка таскает меня на вечеринки к своим друзьям, где я чувствую себя гадким утенком в стае лебедей. А еще она заставляет меня наряжаться и… — я понизила голос, словно собиралась раскрыть страшную тайну, — краситься.
— Ну и что? Каждая девушка любит наряжаться, а теперь принято краситься. Что такого? — искренне удивился Давид. — Вчера ты кричала, что мечтаешь стать чуть ли не шлюхой, а сегодня боишься нанести на губы немного помады?
— Боюсь, — призналась я, — потому что не понимаю принципа, как, что и с чем нужно сочетать. И ни одной техники не знаю. Не хочу выглядеть нелепо, лучше уж никак.
— А знаешь что, — Давид вскочил на ноги, потирая руки. Мне это не понравилось. Очень не понравилось. — У тебя наверняка есть хоть один модный журнал. Принеси мне, и я во всем разберусь. К тому же я много раз видел, как это делают. Уверен, смогу объяснить. Сегодня мы превратим тебя в королеву.
Я не поверила ни слову, но все же пошла искать журналы, хоть и не признавала подобное чтиво. Зато моя мама такое обожала. Пришлось вернуться в ее спальню и вытащить стопку старых «Космо» и «Элль». Все это я скинула на пол перед Давидом, усевшимся под самой елкой в позе заядлого йога, и приготовилась ждать.
— Тебе придется переворачивать страницы, — сказал он через пару минут. — Я не умею двигать предметы.
Никогда не думала, что способна провести несколько часов подряд, разглядывая картинки в глянцевом журнале и читая идиотские статьи. Но с Давидом это оказалось даже приятно. Он то и дело вставлял остроумные замечания, когда мы доходили до ­какого-­нибудь особо комичного места, и умело вычленял то, что могло реально пригодиться для создания моего сегодняшнего образа.
К шести часам мы закрыли последний журнал. Конечно, в маминой комнате было еще примерно столько же этой макулатуры, но я устала, будто только что пробежала кросс. В­се-таки эти женские штучки не для меня.
— А теперь идем, — скомандовал Давид.
— Брось, еще целых два часа. — Я растянулась на ковре, раскинув в стороны руки и ноги. Мне никогда ни с кем не было так комфортно. И это пугало.
— Идем, мы будем делать из тебя королеву бала. Что ты собиралась надеть?
Я провела его к себе и указала на одинокое платье, лежащее поперек кровати.
— Не годится. Повод не тот, — отрезал Давид, смерив платье недовольным взглядом. — Показывай, что еще есть.
Я покорно открыла шкаф. В отличие от маминой спальни рядом с моей комнатой гардеробной не было. Гламурные наряды не мое, другое дело — джинсы и майки, но Арина, пока не отчаялась окончательно, частенько дарила мне ­что-нибудь на свой вкус. Обычно ее подарки я прятала в дальний угол и тут же о них забывала. Под строгим взглядом Давида вспомнила, что они существуют, и, с тоской посмотрев на любимые джинсы и джемперы, вытащила груду платьев. Ну, наверное, с позиции любой другой девушки вовсе не груду — их было всего шесть, включая отвергнутое голубое.
— Это можешь сразу убрать, — распорядился Давид, указывая на самое строгое платье, которое было в приоритете. Коричневое, до колен и с закрытой грудью — то что нужно. Но я опять послушалась и повесила его обратно.
— Это тоже вряд ли, — черное, с пышной юбкой в пол и скромным верхом не прошло кастинг.
— Это… не знаю… Нет, не то, — такова оказалась оценка темно-­серого, очень строгого платья, которое я даже один раз надела, уж не помню, по какому случаю. Его подарила мне не мама, а бабушка, которая больше считалась с моим вкусом и меньше думала о компромиссах.
Осталось два платья, и оба их я рассматривала бы в последнюю очередь. Одно инфантильно розовое, как раз во вкусе Мадины, с глубоким декольте и длинной юбкой, которую портил разрез до бедра. Другое насыщенного синего оттенка, с более или менее приличным верхом, но полупрозрачной юбкой, сшитой из множественных клиньев — самый целомудренный кусочек ткани не дотягивался до колена. К моему облегчению, Давид указал именно на него, отрицательно покачав головой в сторону розового.
— Думаю, мать подарила его тебе в угоду моде. Рыжим редко идет такой цвет, хотя… бывают и исключения, — заметил он. — А теперь одевайся — и пойдем заниматься макияжем.
Надев синее платье, я почувствовала себя не голой, но и не одетой. Мне было некомфортно и неудобно: верх оказался сшит из очень тугой ткани, и мне было трудно дышать.
Что бы я ни пережила, влезая в это орудие для пыток, самое худшее ждало меня впереди. Давид показывал мне на коробочки и пузырьки из маминой коллекции, а я покорно расставляла их перед собой. Потом он заставил меня по очереди наносить на лицо основу, тональный крем, румяна, пудру, подводку, тени, причем нескольких оттенков, и, наконец, тушь — конечно же, не ту, что я выбрала наугад утром. Некоторые вещи у меня получались довольно споро, например, нанести на кожу тональник. С другими возникли явные проблемы. Подводка оказалась инструментом для настоящего мастера живописи. Трижды мне приходилось умываться. Когда с четвертой попытки я, по мнению Давида, умудрилась не сделать ни одной ошибки — вздохнула с облегчением.
— Посмотри на себя, — попросил призрак, когда кисточка для блеска последний раз коснулась моих губ. Я подняла глаза к большому зеркалу — вопреки советам моего консультанта, краситься с помощью маленького зеркальца в пудренице казалось более удобным, — и застыла. На меня смотрела я… и не я. Девушка напротив выглядела симпатичной. У нее были огромные яркие глаза, густые, очень длинные ресницы, аппетитные губы и никаких веснушек.
— Волосы оставь распущенными, — довольный результатом, изрек Давид. — Немного лака, чтобы лучше лежали. У тебя нормальные туфли есть? — В его голосе прозвучало беспокойство.
Нет, у меня туфель не было, а вот у мамы — да. Размер ноги у нас совпадал. С тяжким вздохом я пошла в ее гардеробную и в завале коробок отыскала одну пару, которая, по мнению Давида, идеально подходила к платью. Я не сомневалась, что в гости мы поедем на такси, но и до него нужно дойти. Глядя на пятнадцатисантиметровую шпильку толщиной в пару миллиметров, я сомневалась, что этот подвиг мне по силам.
— Украшений не нужно, только если серьги, — изучив меня с ног до головы, заявил призрак. И я вновь полезла в мамины шкатулки искать ­что-нибудь подходящее. Давид выбрал небольшие сережки с бриллиантами. Я надела их, больше всего на свете опасаясь потерять. — Твоя мама скоро придет, мне нужно уходить.
— Она же тебя не увидит? — взмолилась я.
Оставаться в одиночестве в таком виде было невыносимо. Я чувствовала себя куклой. Впервые в жизни красивой, но все равно куклой. Я знала, мама будет счастлива, увидев меня, но я не была готова к ее восторгам.
Арина, как всегда, оказалась пунктуальной. Дверь открылась ровно в восемь. Она стояла в прихожей в дорогой норковой шубе, слегка наброшенной на плечи, с высокой замысловатой прической и в сногсшибательном вечернем платье пурпурного цвета. Зачем так выряжаться ради гостей, я не понимала. Увидев меня, мать застыла на месте. От удивления у нее даже приоткрылся рот, а глаза стали напоминать блюдца. Никогда не думала, что смогу довести маму до такого состояния.
— Великолепно! — воскликнула она минуты через две. — Потрясающе! Ты выглядишь… ну как настоящая принцесса. Н­аконец-то ты заинтересовалась модой. Это платье тебе к лицу.
Мама вытащила из шкафа еще одну шубу, только короткую, и набросила мне на плечи.
Все это время я смотрела на Давида, ища у него поддержки. Он улыбался. Я надеялась, что он пойдет за нами, но, когда мы выходили на лестницу, он отрицательно помотал головой. Смирившись с тем, что через это испытание мне проходить под руку с моей счастливой от преображения гадкого утенка в лебедя матушкой, я смело шагнула в лифт, про себя молясь, чтобы скорее наступило утро.