Работа делает свободным. Мария Нестеренко

Глава I

Я запрокинул голову и уставился в небо. Чистое, светлое, голубое. Солнце будто издевается надо мной. Апрель, самое время запрыгнуть на велосипед и помчаться вниз с горки, прямо к набережной! Однако у евреев конфисковали не только велосипеды, но и элементарные права на обычную жизнь. Даже нас, детей, загнали в рамки сурового режима и лишили права посещать школы, к которым все так привыкли. Я учился в маленьком Еврейском лицее вместе с другими ребятами моей национальности.
1940-й год. В прошлом году Европу охватила война. Моя родная Польша исключением не стала, ведь с неё всё и началось. В ноябре мне должно было исполниться всего четырнадцать лет. Я жил в небольшом городке, но и в нём организовали немецкий штаб. Всех евреев переселили в старый район, из которого сделали гетто. Остальных жителей нееврейской национальности оттуда выселили, и по улицам ходили одни лишь несчастные «жиды». Вокруг этой территории поставили высокое проволочное заграждение и несколько сторожевых вышек. По улицам гетто разъезжали полицаи и офицеры. Они в любое время суток врывались в дома, громили и грабили, а жильцов убивали. Также они проводили облавы, в результате которых погибали случайные люди.
Один раз мы слышали из окна отдалённые крики. Из соседнего трёхэтажного дома выгнали несколько семей, и некоторых людей, поставив к стене, расстреляли. А оставшихся гнали по улице, стреляя в них, как в живые мишени.
Иногда и к нам в лицей наведывались такие гости. В соседнем кабинете однажды раздались два выстрела: оказалось, что нацисты наугад выбрали двоих детей и расстреляли.
Тут и там ходили различные слухи, понятное дело, не очень приятные. Мне становилось не по себе, поэтому я просил взрослых при мне о таких вещах не разговаривать.
— Хошка! Чего встал?
Я почувствовал на спине несильный удар девчачьей руки. Это моя одноклассница, кудрявая черноволосая Сара Ацевич, не теряла своего оптимизма даже в наше непростое время. Улыбка до ушей, сверкающие глаза. Скрестив руки на груди, Сара прикрывала свою жёлтую звезду.
— Просто загляделся на небо, — я махнул рукой и улыбнулся.
Оптимизм Сары никогда не распространялся на окружающих. За исключением меня, конечно. Мне было необходимо иногда обращать происходящее в шутку из-за моей природной ранимости.
— Сара, перестань!
К нам подошёл самый серьёзный член нашей компании — рыжая, как и я, Циля Полански. Она сжимала свой портфель в руке так, будто его сейчас отнимут, и зло сверкала глазами на Сару. Та пожала плечами и только хмыкнула. Переубедить Цилю было невозможно, а ругаться не хотелось. Они с Сарой как-никак с детства дружили. Поражался я этому. Циля была вечно серьёзной, угрюмой и с лёгкостью находила повод для смены настроения, причём не только своего. А Сара, наоборот, была вечно бодрой и отзывчивой хохотушкой.
— Чего вы здесь встали? Меня ждёте?
Небрежной походкой к нам шагал Максен Корчик. Ему было шестнадцать, но он с удовольствием общался с нами. Мы познакомились с ним ещё до войны во дворе небольшого трёхэтажного дома, когда Максен вдохновенно лазал по старым кривым деревьям, а мы с девочками и его мамой пытались вернуть юного любителя приключений на устойчивую поверхность.
— Идёмте по домам, — сказал он.
Я согласно кивнул. Циля проговорила: «Давно пора», — и мы двинулись вдоль по улице. На тротуар заходить запрещалось, поэтому мы шагали прямо по чуть застеленной грязью дороге. Сначала проводили Цилю, потом Сару.
Максен опустил руку мне на плечо:
— А теперь пошли к тебе.
У Максена не было близких друзей, кроме меня. В начале войны отца призвали на фронт, и он там погиб спустя несколько дней. Мать от этой вести хватил удар. Максен остался вольной птицей и ночевал где придётся.

…Когда я, наконец, оказался на пороге своего дома, меня встретила старшая сестра Анхиль в красной вязаной шали на хрупких плечах. На них и на её впалые щёки падали лучи мягкого вечернего света сквозь стекло в двери, ведущей в гостиную.
— Ты сегодня припозднился. Я уже заволновалась, как бы с тобой чего не стряслось, — она нежно поцеловала меня в лоб. — Проходи, Хошка, раздевайся.
Мои родители держали обувную фабрику. Они работали на немецкую армию, поэтому на Езёраньских повесили ярлык «предатели». Нам часто били стёкла и писали на двери всякую ересь. В лицее летели угрозы от ещё более обиженных жизнью, но меня всегда защищали Циля с Сарой. И Максен, если был неподалёку. Домой к нам иногда заглядывали немцы. Они о чём-то говорили с отцом и смеялись с матерью. Я в такие часы забивался куда-нибудь в укромный угол и думал: «Почему остальные считают, что они несчастнее, чем я? Несмотря на то, что мы на немцев работаем, особых привилегий у нас нет! Родителям надо в поте лица шить сапоги для армии. Если они не уложатся в ограниченное время, то возникнут большие проблемы. Так в чём же мы лучше?.. Тем более наш дом всё равно находится на территории гетто, и только родители вправе выходить за его пределы на фабрику, да и то строго по пропускам и тщательному досмотру».
Анхиль подала геттовский скромный обед и села рядом. Дождавшись, когда я доем, она придвинулась ближе.
— Тебя сегодня обижали?
— Ага, — я прижался к её большой и тёплой груди, закрытой плотной чёрной тканью платья, и вздохнул. — Опять обзывали меня немецкой подстилкой. Циля их разогнала, не волнуйся.
— Постарайся не обращать внимания. Они ослеплены своими фантазиями и никогда не поймут, что мы ничем не отличаемся. Они не знают, кого по-настоящему стоит звать немецкими подстилками.
— Сегодня немцы тоже придут? — спросил я, приподняв голову. Анхиль печально кивнула, мол, придут.
— Тот (кажется, офицер) Майер пристаёт ко мне, — сказала она. — Вечно пытается прижать в укромном углу…
— Боже, когда же это кончится? — я почувствовал, как нижняя губа начинает дёргаться. Анхиль погладила меня по голове. Я крепко обхватил сестру за шею и разрыдался ей в плечо.
— Ну-ну, перестань, — Анхиль попыталась успокоить меня, но у неё это никогда не получалось. От её печального голоса я всегда рыдал ещё сильнее. Мне было жаль и себя, и сестру, которой тоже несладко на обязательных работах. То мешки таскать, то разгребать что-нибудь…
Вдруг в прихожей хлопнула дверь. Мы разом навострили уши. Послышались шаги, и в комнате появилась рыжая женщина сорока лет, высокая и худощавая — мать. Она презрительно взглянула на нас и сказала:
— Вместо того чтобы сидеть и плакать, могли бы прибраться. Вечером будут гости.
Подойдя к нашему дивану, мать с пренебрежением ударила меня двумя пальцами по подбородку:
— Что ты ноешь как баба? Избаловали мы тебя. Встань и иди протирать пыль на шкафах!
— Немцев так заботит твоя пыль на шкафах, — зло ответил я, глядя на неё в упор. Анхиль дёргала меня за рукав, призывая подчиниться, но я был неумолим. Я скандалил с матерью по любому поводу: из-за немцев, работы родителей, моего характера.
— А ты не разговаривай со мной в таком тоне! — прикрикнула мать.
— А ты не заставляй меня драить дом из-за этих тварей! — я вскочил с дивана. — Я не буду на них работать! И прыгать перед ними тоже!
Мать со всей силы залепила мне пощёчину, я еле устоял на ногах.
В это же мгновение оконное стекло со звоном разлетелось на тысячи осколков, и прямо на стол грохнулся кирпич, обмотанный бумагой с надписью «Смерть предателям!». Анхиль закричала и села на пол, закрыв голову руками. Мать схватила кирпич и без раздумий кинула обратно. Она сжала кулаки и зашлась руганью, гневно глядя на кучу осколков. Не прошло и пятнадцати минут, как по обыкновению появился Максен, и я поспешил увести его в свою комнату. Мать только фыркнула, глядя на драный наряд Максена. Он в свою очередь фыркнул, глядя на выглаженную накидку моей матери.
Сгущались сумерки. Настенные часы пробили девять вечера. Начался комендантский час. Максен развалился в моём кресле и лениво листал книгу про животных. Уходить он не собирался.
— Макс, уже девять! — обеспокоенно сказал я, присев на ручку кресла. Максен поднял немытую каштановую голову.
— Кто сказал, что я куда-то уйду?
— Ты что, здесь ночевать будешь?
— Так сильно хочешь выгнать меня на растерзание молодчикам с вышек?
— Я не о том, — поспешил объяснить я. — Просто к нам с минуты на минуту придут немцы с папиной фирмы…
— Они сегодня не придут! — в комнату неожиданно зашёл, снимая на ходу плащ, мой отец — мужчина сорока пяти лет, в очках, слегка поседевший и оттого казавшийся старше. — Так что Макс может спокойно переночевать у нас.
И он потрепал Максена по голове. Тот боднул отца головой в бок, словно ластящаяся кошка.
— Эрнест, неприемлемо оставлять у себя дома всякий сброд, — заметила появившаяся из коридора мать. Отец косо взглянул на неё:
— Макс такой же еврей, как и мы с тобой. К тому же он давний друг Хошеа.
Мать только глаза закатила. Отец приготовил нам чай, попросив её не мешать детям. Мы посидели немного в гостиной вместе с Анхиль, а потом вернулись в мою комнату. Я кое-как разложил простынь на полу и любезно предоставил кровать Максену. Тот зарылся лицом в мягкие подушки.
— Ты и вправду как принц заморский живёшь, — проговорил Максен из-под одеяла. — Куда тебе до челяди.
— Перестань! — взвился я. — И ты туда же?
— Я шучу, — успокоил меня Максен. — Даже если весь мир будет против тебя, я всегда защищу своего маленького друга.
— Ну спасибо! — хмыкнул я. — Как трогательно!
Воцарилось молчание. Где-то далеко на улице слышались какие-то глухие удары, будто по асфальту били огромной деревяшкой. Я и не заметил, как заснул. Хотя на полу спать было непривычно.
…Я проснулся поздно. Выходной, в лицей не надо было идти. Максен развалился на моей кровати, сбросив одеяло во сне, и сопел, как младенец. Я, стараясь не разбудить его, убрал простыню обратно в шкаф и присел на край кровати. Вскоре Максен заворочался и приоткрыл глаза.
— Доброе утро, — я поприветствовал его. Максен лениво поднял руку в знак ответного приветствия и протянул её мне, мол, подними. Я помог ему сесть на кровати. Максен раскинул руки в стороны, потянулся и широко зевнул, не прикрывая рот.
— Знатно я выспался! Как царь!
— Поздравляю! — я улыбнулся. Максен хитро подмигнул мне и завалился обратно, щёлкнув пальцами:
— Раз я сейчас царь, то ты мой придворный! А ну-ка, принеси поесть!
— Мигом, Ваше Величество, — я вскочил, поклонился и вылетел на кухню. Анхиль дремала в прихожей, родители ушли на фабрику, поэтому никто не заметил того, что я схватил из буфета немного еды и удалился к себе. Если бы мать узнала, что Максен спит на моей кровати и я вдобавок прислуживаю ему, то убила бы нас обоих. Но как отрадно видеть на заморенном лице Максена лёгкую полуулыбку, которая появлялась только в самые приятные моменты!
Максен ел долго, смакуя каждую крошку далеко не свежих продуктов. Потом медленно оделся. Не успели мы выйти из комнаты, как постучала Анхиль:
— Ребята, девочки пришли!
Я очень обрадовался приходу Цили и Сары. А они обрадовались, что не придётся тащиться за Максеном и искать его в переулках, ведь он уже здесь. На Циле были надеты кофточка жёлтого цвета и тёмно-коричневая юбка до колен. В свои короткие рыжие волосы она вставила старый потрёпанный ободок. Сара же была в белой рубашке, синей юбке и с красным бантом на голове. Она была похожа одновременно на мухомор и на фею.
— Вы все такие милые и красивые! — восхитилась Анхиль, убирая за спину свои косы. — Давайте я вас сфотографирую!
— У вас фотоаппарат есть? — изумилась Циля. — У нас конфисковали.
— А не у вас одних! — бодро сказала Сара. — У нас тоже. Хошке везёт, его немцы любят!
— Ты заблуждаешься, — мягко перебила её Анхиль. — У нас нет никаких особых привилегий.
— А как же вот это всё? — Сара обвела рукой вокруг себя.
— Замолчи! — прикрикнула Циля, побагровев так, как будто её страшно оскорбили. — Ты ничего не знаешь об их семье! Помалкивай, когда не просят говорить!
Сара не обиделась.
Анхиль настроила фотоаппарат. Мы вчетвером встали, положили друг другу руки на плечи и замерли. Щёлкнула вспышка, и Анхиль радостно сообщила:
— Вечером постараюсь проявить после работы!
— Надеюсь, никто не кривлялся, — сказала Циля, обведя нас троих строгим взглядом.
Попив кофе с когда-то принесёнными офицером Майером печеньями, я, Циля, Максен и Сара отправились на прогулку. Анхиль стояла на пороге и махала нам рукой. В чёрном платье она выглядела очень броско на фоне светлых стен нашего маленького дома.
Пару раз по дороге нам попадались немцы, ведущие под руки пожилых людей с жёлтыми звёздами. Они сажали их в чёрные фургоны и увозили.
— Когда я это вижу, хочется убежать далеко-далеко, — проговорила Циля, провожая зловещий фургон взглядом. Мы ничего не ответили ей. И так ходили слухи о том, что в гетто «подчищают» улицу за улицей.
— А представьте, мы тоже попадём в такую машину и… — сказала Сара, но закончить не успела. Навстречу нам, откуда ни возьмись, вышел молодой светловолосый немец. Это был тот самый Вольфганг Майер, контролировавший фабрику родителей и ошивавшийся у нас дома. Он меня тоже узнал и вскинул руку в приветствии:
— Зиг Хайль, Осия!
И оскалился с ехидной рожей, ожидая моей реакции.
Я поджал губы и ответил ему тем же.
— Ну, а как же слава победе?
— Зиг Хайль! — выпалил я, морщась. Вольфганг одобрительно кивнул и пошёл по своим делам. Я медленно опустил руку, чувствуя, что она стала ватной. Мы продолжали идти молча. У меня по спине бегали мурашки, я ждал, что скажут ребята. Наконец Сара нарушила неловкую паузу:
— Осия — это твоё имя по-немецки? А что, мило звучит!
И тут же получила нагоняй от Цили:
— Следи за своим языком!
— Ничего страшного я не говорю! Или я должна, как ты, ходить и брюзжать? Тебе всего четырнадцать, а ведёшь себя, как злобная семидесятилетняя старуха, которая жила рядом с бывшей школой и кидалась во всех камнями! Не хочу с тобой больше разговаривать.
Сара резко развернулась и пошла вниз по улице, бросив на Цилю презрительный взгляд. Максен покачал головой:
— Тебя действительно послушаешь и жить не захочешь! Остаётся забиться в угол и ждать, пока в твой дом придут немцы.
— Да пошёл ты к чёрту! — ответила Циля и бросилась куда-то в переулок. Я метнулся за ней, но Максен загородил дорогу:
— Ну её!..
— Макс, не могу! — я вывернулся из-под его руки. — Лучше вечером приходи в гости!
Оставив Максена посреди дороги, я начал искать Цилю и нашёл у фонарного столба. Она тяжело дышала от быстрого бега. Схватив подругу за плечо, я развернул её к себе:
— Ты чего убежала?
— Не хочу это слушать!
— Но Макс прав! — возразил я. — Ты говоришь, что Сара твоя лучшая подруга, а сама с ней так обращаешься.
— Я сама решу, как с кем обращаться! Циля постепенно начала остывать и приходить в нормальное состояние. Откинув с лица чёлку, она подняла взгляд:
— Может, погуляем вдвоём?
Мы не заметили, как очутились на маленькой площади рядом с заросшим и давно не работающим фонтаном. Никого вокруг не было. Это оказалась одна из тех «подчищенных» улиц. Циля села на камень и уткнулась лицом в колени. Я сел рядом и ободряюще похлопал её по спине:
— Не переживай!
— Не переживать? Это у тебя всё хорошо, дорогой мой. Живёшь себе потихоньку. И сестра у тебя хорошая. Не то что у меня. Амалия презирает меня. Каждый день старается унизить перед отцом. А он молчит и не заступается.
Мы замолчали. Небо заволакивало облаками. Они наплывали откуда-то из-за крыш, скрывая солнце.
— Помнишь, как мы на пляже в детстве играли? — вдруг спросила Циля. — Ракушки собирали, замки строили. Помнишь, моя мама мне не разрешала купаться долго, а я пряталась под мост и вылезала вся посиневшая. А теперь нам туда нельзя.
— Да! — закивал я. — Или когда мы носились как оглашенные и какой-то старик ругался с нами? А мы подарили ему красивый камешек, и он оставил нас в покое.
— Или помнишь, как мы в школу в первый раз пошли? Как Сара притащила своих родителей на час раньше, чем надо? И они стояли и мокли под дождём!
— А помнишь, как Макс украл у старшеклассника велосипед?
— Да, — Циля вдруг помрачнела опять. — И тот старшеклассник обозвал его жидом. Тогда, уже тогда всё завертелось… И мама прямо перед войной умерла. Как хорошо, что она ничего этого не видит.
Я прикрыл глаза. В памяти как живые вставали ребята безо всяких жёлтых звёзд, стоящие наравне с польскими детьми, которым было плевать, евреи мы или нет. И мы катались на велосипедах, ходили в библиотеку и в теннисный клуб. Я иногда думал, что довоенное детство мне приснилось. Прошло всего-то ничего. Но тот, кто попал в мир нацистского режима, теряется во времени и думает, будто всегда так жил.
— А Маля всегда была уродиной, — произнесла Циля, глядя вдаль. — Не то что она там дура какая-то, нет! Я про то, что она слишком женственная девочка. А я терпеть не могу слишком женственных девочек и слишком мужественных мальчиков!
— Почему?
— Не знаю.
В Цилиных глазах загорелись огоньки, и она подвинулась ближе. Склонив голову на моё плечо, прошептала мне в ухо:
— А ты, Хошеа Езёраньский, идеальный человек.
— Значит, судя по твоим рассуждениям, мы друг другу подходим? — уголки моих губ поднялись. Циля кивнула:
— Подходим. Хошка, мы поженимся, когда вырастем?
— С чего это ты вдруг об этом заговорила? — спросил я, понимая, как глупо сейчас выгляжу.
— Мы же лет в пять обменялись альбомами с марками. Тогда и наши мамы с папами нас женихом с невестой называли.
Я взглянул на обычно серьёзную и строгую Цилю, увидел её лицо и расхохотался от внезапно нахлынувшей лёгкости. Показалось, будто война уже кончилась и мы с Цилей живём в прекрасной и спокойной Польше. Но будущее наше за непроглядными сугробами, неизвестно, проснёмся ли мы завтра утром. И остаётся жить сегодняшним днём и смотреть на сугробы будущего сквозь розовые очки.
— Что ты смеёшься? — насупилась Циля. Губы поджимает, а сама тайно поглядывает, что я дальше делать буду. Ох, какая хитрая у меня подруга! — Но, знаешь, я люблю ещё и Сару! Почти как тебя.
— Вот не сказал бы! — изумился я.
— Со стороны кажется, что я Сару ненавижу. Но я её обожаю. Люблю наблюдать за её весёлостью, которую я из года в год не в силах подавить. Я специально на неё кричу, чтобы не разочароваться в ней. Чтобы она разозлилась на меня, но продолжила так же смеяться над самыми несмешными вещами. Чтобы держалась и… — Циля запнулась. — И продолжала дарить мне веру в жизнь. Я думала о самоубийстве. Война, насмешки, унижения… Это больно. Но когда я смотрю на Сарину улыбку, я чувствую, как во мне кричит голос: «Держись! Мы всё преодолеем! Мы увидим небо без вражеских самолётов и Польшу без оккупантов!» И, Хошка, я хочу жить. Чтобы после войны Сара продолжала так же улыбаться.
Циля набрала в лёгкие воздуха и умолкла. Я так вдохновился её речью, что радостно обнял подругу и поцеловал в щёку:
— Мы выживем! Назло всем выживем! И после войны вчетвером пойдём гулять по счастливым, цветущим улочкам!
— Ты женишься на мне, а Максен пускай на Саре.
— А он согласится? — я рассмеялся. — Макс по сравнению с Сарой такой зануда!
— Не захотят, тогда мы их насильно поженим!
Я столько лет не видел, чтобы её щеки заливались румянцем! После прогулки я повёл её к себе. Мы сидели в гостиной, слушая рассказы Анхиль. Зимой люди, принуждённые к работам, убирали снег, весной — то, что под снегом скопилось. И это было далеко не единственное занятие… Я смотрел на Анхиль и с каким-то внутренним страхом представлял её, невысокую девятнадцатилетнюю девушку с двумя рыжими косичками, совсем замученной и изнурённой с тяжёлым мешком за спиной.
Потом мы стали копаться в книгах в моей комнате. Циле очень нравилось рассматривать старые фотографии родителей и мои довоенные рисунки.
— А это что? От кого? — она вытащила из стопки разрисованных бумаг конверты.
— От моего друга по переписке из Кракова, — объяснил я. — Мы до войны постоянно писали друг другу письма, а потом он куда-то пропал. Его звали Това.
— Интересно, — Циля оценивающе разложила перед собой конверты.
— Я всегда с нетерпением ждал от него писем. Не знаю, может, его уже нет в живых.
— Как и многих ребят Европы, — задумчиво проговорила Циля. — Хорошо, что наша четвёрка цела и невредима. Мы с тобой поцелуемся наконец или как?

Окончание ознакомительного фрагмента...