Пн-Чт: 10:00-18:00
Пт: 10.00-17.00
Сб,Вс - выходные дни
- +7 (913) 429-25-03
- Наш адрес -
- г. Новокузнецк, пр. Строителей, 47/9 -
Пн-Чт: 10:00-18:00
Пт: 10.00-17.00
Сб,Вс - выходные дни
17-й век. Россия. Мирные трудовые будни села Петрово. Учёный казак Марей вернулся с царской службы домой... Германия. Размеренный быт лютеранской деревни. Красивая история любви Лорелеи и Людвига Йордана... 20-й век. Москва. Интеллектуальная жизнь столицы: Рождественский, Вознесенский, Евтушенко… Педагоги и участники ансамбля Локтева… И — судьба главного героя Гоши. Времена, события, люди оказались тесно переплетёнными на страницах первой части романа-поэмы Виталия Гольдмана «Корветы лунных морей». Книга насыщена литературными и историческими аллюзиями, она открывает поразительно незнакомый знакомый мир.
Каждый читатель найдёт страницы, которые отзовутся в сердце ностальгическими воспоминаниями, но особенно интересна будет книга интеллектуальному читателю.
Кол-во страниц | 320 |
Возрастное ограничение | 18+ |
Год издания | 2020 |
Вес | 480 г |
Формат | А5 |
Иллюстрации | черно-белые |
Переплет | 7БЦ (твердый шитый) |
Тип носителя | Печать по требованию |
Глава 1. Марей
Сын донского казачьего атамана Петра Марей ехал в Москву, чтобы получить царский указ о выделении отцу вотчины на Рязанщине. Славно охранял казак Московское государство от татарских набегов с Крыма. Марей дремал в седле и не очень-то думал о том, что лихие люди в лесу или на поле могут его обобрать и убить. Шашка билась о его ногу и временами сползала с пояса, ударяясь о лошадиный бок. Лошадь думала, что её понукают, и ускоряла шаг. А казак поправлял шашку, и она снова била его по ноге. Дорога оказалась удачной. Марей получил бумагу с царской печатью и в рязанские леса возвращался уже не один, а с землемером, чтобы определить границы дарованного отцу угодья. Отец вскоре приехал со своей семьёй и с семьями казаков, которые захотели обосноваться на новой московитской земле. На отмеренном участке было заложено село Петрово. Люди оседали здесь вольные, «крепости» на них не было, и никто им не мешал устраивать свою жизнь так, как они хотели, по законам царя и православной веры. Они повырубили окрестные леса, понастроили себе хат на манер донских, повыкорчевали пни, распахали землю и стали сеять рожь. Больше там ничего не росло — по их разумению. Хлеб да ягоды, грибы да мёд, иногда и птицу какую подстрелить удастся. Но лучший прокорм из всего давала, конечно, река, которой так и не присвоили названия, а звали её просто: Речка. Лень было что-то выдумывать. Не по-хорошему это, не по-нашему, — голову себе морочить пустяками. Так она Речка и есть… Речка давала селянам рыбу, раков и чистую воду. И жили они, трудясь на поле ради хлеба, ловя рыбу и плодя детей в деревянных избах. Слово «хаты» селяне оставили на Дону, а на Рязанщине, общаясь с местными, быстро усвоили их разговор и выговор и стали всё называть так, как было принято на рязанской «московщине». Свои жилища стали называть не «хаты», а «избы».
Атаман Петров вошёл в года преклонные и стал задумываться о том, как ему дальше послужить московскому государю за все его щедроты, чтоб не уйти на тот свет неблагодарным да и потомков своих милостью царскою обеспечить. Знал он о том, что в государстве несть учёных людей. А торговлишка и иные всякие проделки, например, рассуждения о бренности бытия всего сущего, были востребованы новым боярством и очень даже могли послужить процветанию рода. Посему атаман Петров составил у ряжских стряпчих прошение на Высочайшее имя царя Алексея Михайловича определить казачьего недоросля Марея в учение, каковое угодно будет усмотреть Его Царской милости.
Хоть и прошло несколько лет, но Великий Государь помнил атамана Петрова. Запомнил он и статного донского юнца Марея, сына атамана, бывшего у него на посылке от отца за получением дарственного царского указа. Поразмыслив немного, Алексей Михайлович решил отдать Марея вместе с боярскими детьми на обучение к монахам.
— Учёный казак опорой государству быть должен, — рассуждал царь. — Он стараться будет, и толк из него выйдет. Может в ученье стать примером дворянским недорослям. Тоже польза. Всё казённые деньги не на ветер будут брошены.
Однако как привлечь в Московию учёных немцев? Клирики возопиют: «От православной веры Государь отвернулся. Дворянские дети будут неметчину впитывать».
Взял царь да и рассудил всё по-иному. Среди московитского духовенства, окармливающего боярский и царский дворы, не было затворнического монашества, знавшего что-то, помимо канонов службы. Царь Алексей Михайлович повелел искать учителей для дворянских отпрысков из православных греческих, малороссийских и белорусских священников.
В 1650 году в Москву прибыли два учёных киевских монаха: Епифаний Славинецкий и Арсений Сатановский. Они были призваны Патриархом Всея Руси Никоном для «справы» Библии с греческого на славянский язык. Но царь Алексей Михайлович повелел им сразу преподавать детям — своим и дворянским — риторику. И это было учинено к отправке недорослей за границу. Марей Петров учился в Крутицком монастыре на берегу Москвы-реки, жил в маленькой кельюшке, предоставленной ему отцом Епифанием. Науку он постигал там, а не за границей.
В монастыре были и древние рукописи, которые просто брали и читали, обращаясь с ними «уважливо» — по соизволению души.
Епифаний видел в казацком отпрыске родную малороссийскую кровь, много терзал его учением, а тот с жадностью впитывал всё, что говорил и показывал ему в книгах наставник. «Справу» Библии с греческого на славянский Епифаний показывал Марею с целью обучить его греческому языку, а латынь юноша постигал, переводя на славянский вместе с учителем «Панегирик Траяну» Плиния Младшего. По библейским и латинским текстам обучался Марей и риторике.
Через год царь повелел Марею ехать к отцу, попрощаться и заступить на государеву службу.
— Ну, прощай, Марые! — сказал Епифаний юноше. — Ступай с Богом и сполняй государеву службу! Теперь ты умеешь Крест класть по-писаному и поклон вести по-учёному.
Они троекратно поцеловались по русскому обычаю, и Марей привычно вскочил в седло.
Когда парень скрылся с монастырской дороги, доброго монаха прошибла слеза. Учитель с тоской прошептал ему вслед:
— Марые, гарний хлопчик Марые…
Почём ему было знать, что казачье село Петрово на Рязанщине через поколения переименуется в село Мары по слегка изменённому имени нового атамана Марыя…
Казак съездил к семье, вернулся в Москву и заступил на государеву службу. Алексей Михайлович отправил его с послом к ляхам. Царь назначил Марею быть писцом при после и сугубо указал, чтоб недоросль присутствовал на приёмах при европейских дворах, научился бы иметь хорошие манеры, следил за приятностию наружности и зычно читал вслух на разных языках.
Недолго прослужил Марей в ляшской неметчине. Грозно и неспокойно тёк в те времена великий Дон. Собирались донские казаки и беглый люд под начало к Стеньке Разину. Царь опасался посылать на Дон или на дарованные земли пришлых казаков. Надо было удержать в государстве завоёванное при Иване Грозном. Китай мог войти в Сибирь без препятствий и закрепиться там на веки вечные. Марей поехал в Сибирь и стал помощником государевых думных людей, которые ласково увещевали «мандаринов» не вступать в холодные таёжные края. Когда угроза китайского нашествия в Сибири миновала, Государь затребовал Марея в Москву надзирать за учителями царских и боярских детей. Поначалу учителями были подьячие, и царь уразумел, что Марей в своём молодом возрасте и многоопытной стряпчей службе как нельзя лучше подойдёт для этой фискальной должности. Вскоре царю стало ясно, что местные подьячие перестали долженствовать в роли царских наставников. Разругался царь и со своим першим другом и наставником — Патриархом Всея Руси Никоном. Никона переизбрали, но полномочий патриарших он с себя не сложил, а отправился в немилости царской в ближнее Подмосковье и стал строить Новый Иерусалим по образу и подобию Святой Земли, а царь тому нимало не препятствовал, наоборот, помогал людьми и деньгами, лишь бы строптивый Патриарх не мозолил ему больше глаза на Москве.
Незадолго до вхождения Марея в фискальную должность ко двору был призван наставником детей царских и боярских белорусский иеромонах Симеон Петровский Ситианович, по прозванию Полоцкий, ибо из древнерусского города Полоцка происходил сей учёный муж. Обо всём умел справно вещать Симеон Полоцкий. Знал он и науку стихотворства незаурядную, на латинский манер к силлабике приуроченную. К именинам Государевым, семейным и прочим торжественным действам слагал он оды, послания и речи, не забывая испрашивать и себе царские милости, в чём зело преуспел. Если же кто-либо из царской семьи или из ближних бояр умирал, то у Симеона готовы были траурные плачи и надгробные эпитафии, кои и выбивались московскими мастерами на гранитных и мраморных досках, привезённых из заморских стран.
Марей многому научился у нового царедворца, но фискальные записки свои о делах его праведных и неправедных подавал по ведомству. Симеон Полоцкий был отменный сатирик в древнеримском духе. Был он зорок и трезв, наблюдая бояр и дворян, но не старался убрать их с царского двора, а зло вышучивал в надежде на исправление нравов. Он также ловко собирал отовсюду чужие мнения и преподносил их занятно, не стесняясь читать свои сатиры придворным в глаза. Это забавляло Алексея Михайловича, и он искренне полюбил иеромонаха.
Симеон не чужд был и театрального лицедейства. Он писал пиесы в лицах и сам их ставил. И Марей охотно участвовал в его постановках. Чтобы поближе узнать царского любимца, Марей помогал Симеону собирать изречения и афоризмы из книг на русском, латинском и польском языках. Это любимое занятие наставника помогало и в обучении царских детей. Полоцкий перекладывал найденные афоризмы в стихи и шутя просил повторять их именитым отпрыскам, заучивать наизусть и читать вслух перед родителями, давая своё истолкование добрым и злым нравам, в них описанным:
Пастырь с овцами образ представляет,
Како нам жити в мире подобает;
Пастырь начальны знаменует люди,
Стадо подданных в образ нам буди,
Едаже пастырь стадо присещает,
Овца на пути не лежит, но встает,
Аки честь ему хотяще творити.
Взаим же пастырь овцы соблюдает…
Тако начальник должен есть творити —
Бремя подданных крепостью носити,
Не презирати, не за псы имети,
Паче любити, яко своя дети.
И то в памяти вижу содержати,
Яко земля тех и его есть мати…
Марей как-то спросил у Полоцкого:
— Отче, чего ради Библию и Рим древний на вирши перекладаешь?
— Того ради, — отвечал иеромонах, — да присвойственною себе сладостию сердцам читателей приятнейши сущи.
И добавил:
— Аки нуждею влекут я ко читанью частейшему и удобнее памятью содержаться могут.
Среди воспитанников Симеон Полоцкий особенно возлюбил болезненного царевича Феодора Алексеевича, обладавшего хорошей памятью и тихим нравом. Будущий царь был вполне достоин своего «тишайшего» батеньки Алексея Михайловича, но больше был привязан к матушке Марии Ильиничне Милославской, скромной дочери боярина Ильи Милославского, жившего в отдалении от царского двора и проводившего век в постах и молитвах. Симеон внушал юному царевичу свои представления о царской власти, учил его латыни, древнегреческому и польскому языкам. По-польски царевич изъяснялся свободно, как и на русском языке. Феодор любил музыку, освоил игру на скрипке и пел в церковном хоре, обладая приятным драматическим баритонцем, становлению которого немало способствовал музыкально одарённый иеромонах-наставник.
К концу царствования Алексея Михайловича Симеон Полоцкий приобрёл такую власть, что старые учителя-подьячие даже возразить боялись белорусскому пришельцу. А между тем казак на фискальной должности Марей Петров докладывал государю о делах, творимых в Тайном приказе с соизволения и при участии Симеона Полоцкого. Блюдя нравственные устои православия, Симеон за малейшее подозрение в блуде велел арестовывать боярских дочерей и сыновей и производить с ними дознание по всей строгости. Сам он часто присутствовал при пытках, но, усмиряя свою плоть, в них не участвовал, а ограничивался нравоучительными наставлениями испытуемых. Палачам-дознавателям, щадя плотскую немощь молодых подьячих, позволял брюхатить боярских дочерей, подвешенных на дыбе, и скопить прошкодившихся недорослей, пренебрегших науку в угоду плотским утешениям.
В свободное от службы в Приказе время подьячие должны были являться в Спасский монастырь за Иконным рядом, где Симеон Полоцкий учил их латинскому языку по знаменитому тогда учебнику португальца Альвареца. Бояре и думные дворяне не входили в состав Тайного приказа, так как он был учреждён царём Алексеем Михайловичем Тишайшим для надзирания за их жизнью. «Приказ Тайных Дел, а в нём сидит диак, да подьячих с десять человек, и ведают они и делают дела всякие царские, тайные и явные, и в тот Приказ бояре и думные дворянские люди не входят и дел не ведают, кроме самого царя». Так процитировал указ Государя академик С. Б. Веселовский в книге «Приказный строй Московского государства». Да был ещё и приближённый царя, по должности думный дьяк, Симеон Полоцкий, который и входил в Тайный приказ и ведал всё, что там творилось, соблюдая благочестие в словесах и плоти своей в людских делах не замарывая. Однако попал Патриарх Никон в опалу, а новый Патриарх Иоаким, бросив недостроенный Новый Иерусалим, где был поставлен главным прорабом опальным Никоном, заступил на должность и стал управлять делами церковными Московскими и Всея Руси. Как ему было не столкнуться тогда с наставником царских и дворянских детей Симеоном из Полоцка?!
Много доносов было писано Государю от учителей и наставников на протоиерея Симеона. Но новый Патриарх Иоаким, к которому прислушивался тогда Алексей Михайлович, молчал, а позже и вовсе вступил с Государем в распрю по поводу приближённого к Алексею Михайловичу монаха, аки проворовался тот и достоин наказания. Не всему верил Тишайший, но повелел произвести дознание в Тайном приказе. И руководил тем дознанием Симеон Полоцкий. Монаха осудили и сослали в дальний монастырь, а Патриарх Иоаким, зорко наблюдавший за Полоцким, стал открыто уличать царского любимца в вольнодумной философии и неправославности его учения.
Видимо, Симеон делился мыслями с любимым учеником Феодором, а того Патриарху нетрудно было вызвать на разговор по поводу учения Полоцкого. Много античности и бесовского язычества усматривал Патриарх в преподавании царевичу риторики и древних языков. А Симеон и не скрывал своих пристрастий и взглядов. Особенно не нравилась Патриарху склонность воспитателя к польской культуре.
Слухи о пытках, которые поощрял Симеон Полоцкий, а часто и присутствовал на дознаниях, ползли по всей Москве и доходили до Алексея Михайловича, который стал выказывать свою немилость к застенному царедворцу и священнику. Симеон Полоцкий чувствовал обиду за свои неоценённые тщания и писал такие вирши:
Не веруй убо гласу общему народа, Ищи в деле правды человеча рода,
Слово ветр развевает, а кто тому верит
Безрассудно, срамоты мзду себе возмерит.
Одним из церковных нововведений Симеона Полоцкого стало чтение проповедей после службы. Патриарх Иоаким сам пользовался этим новшеством, но постоянно давал царю понять, что это чуждое православию дело, которое ведёт к вольнодумству.
Симеон Полоцкий не обладал смирением Епифания Славинецкого. Он исполнял службы в кремлёвских церквях, неизменно заканчивая их громогласными проповедями. В присутствии царской семьи он прямо нападал на невежественных учителей-священников: — Великим нерадением их и всеконечным небрежением о духовных детях премногие несмысленные люди, как бессловесные овцы, от пути правого жития заблудились и в пропасть погибельной жизни уклонились. Многие невежды, не бывшие никогда и нигде учениками, смеют называться учителями. По правде, это не учители, но мучители. От того умножилась в людях злоба, преуспели лукавство, волхвование, чародейство, разбой, воровство, убийства, пьянство и нелепые игрища, грабежи, растления, хищения и, наконец, восстания против власти…
Озлобленные учителя-священники писали доносы на Симеона Полоцкого патриарху Иоакиму, а тот предъявлял их царю. Видя, что поддержки от русского патриарха ждать не приходится, Симеон списался с патриархами Александрийским и Антиохийским, испрашивая их благословения на проповеди и прося духовной помощи в деле просвещения русского юношества. Заручившись одобрительными письмами этих вселенских православных патриархов, Симеон дерзнул обратиться к царю с проповедью в день Рождества Христова с призывом основывать школы, снискать достойных учителей для юношества и тем самым способствовать увеличению русского студенчества, которое поощрять к трудолюбию царскими грамотами и стипендиями. После проповеди государь пожелал говорить с Полоцким.
— Не пора ли русским людям взыскать науку? — увещевал Симеон царя. — Ведь она свет умственных очей и правило всему житию человеческому.
— Да где ж взять столько дельных наставников? — спрашивал Алексей Михайлович.
Тот отвечал:
— Да хоть при твоём дворе, государь. Есть ведь и такие, что не знают, куда ум свой приклонить. Есть и среди казачества некие…
— Знаю, отче, — перебил государь. — За Марея Петрова хлопочешь. Помню я заслуги его и его батюшки. Погоди, управлюсь с вором Стенькой Разиным. Тогда поедет казак домой к отцу и без награды не останется. Будет учить казацких детей не только воевать и землю пахать, но и науки постигать, коим сам при моём дворе научился…
— А пока, Симеон, — перевёл царь разговор на другое, — съезди-ка ты с Мареем в пермские края. Есть там малый вотчинный городок Орёл, и объявился в нём поп. А выписал того попа из Соликамска наш столбовой дворянин Строганов, чтоб поп тот проповеди читал, как ты. Не хватает, вишь, теперь священникам для службы «Часослова» и «Псалтыри». Не было крикунов на святой Руси, а ноне, вишь, расти стали, как грибы после дождя. Вот поезжай, посмотри на плоды учения своего!
И царь передал Симеону книжный свиток с проповедями того пермского священника под названием «Статир».
Удаляя от двора Полоцкого и Марея, царь хотел показать патриарху Иоакиму своё внимание к его служению не только церковному, но и государственному. Доносы на Полоцкого и Марея участились, но ссориться с иноземными патриархами государь не хотел. Сам он тем патриархам не писал, потому что прямых обращений к нему не было, но и переписке Полоцкого с патриархами не препятствовал, тщательно при этом поверяя, что писал иеромонах и что ему писали. На Марея же как на человека маленького царь не обращал внимания. Но усиление безродного казака при дворе вызывало сильный ропот именитого дворянства. Остудить страсти государю не всегда удавалось. Бояре и дворяне, распалясь обильной трапезой у государя, поносили его любимцев на чём свет стоит. Частенько «Тишайший», соскочив с трона, драл их за сивые бороды и лупил по мордасам…
Пермский священник оказался даровитым подражателем проповедей Симеона Полоцкого. Он не был в своих проповедях однообразным, как все эпигоны. Он говорил и писал разговорным русским языком, доступным для восприятия простолюдинам, избегал тяжеловесностей в высказываниях, столь свойственных Полоцкому. По приезде в маленький городок Орёл Пермского края столичные гости поначалу инкогнито слушали речи попа. Полоцкому проповеди нравились. Священник часто выбирал образцом для проповедей беседы Иоанна Златоуста, иногда говоря с паствой по записям, но чаще наизусть с горячими комментариями.
— Есть чему поучиться у пастыря сего, — говорил Симеон Марею, вместе с ним выходя из церкви после службы.
Строганов сопровождал гостей и устраивал их на ночлег, платя за прокорм и другие услуги местным корчмарям. Это он делал по долгу государевой службы и из уважения к учёности Симеона Полоцкого, слава о котором распространилась по всей Русии. Дворянин не без горечи рассказал гостям, что по наговору попов прихожане стали смеяться над проповедями и иногда пропускали службы в церкви, что считалось большим грехом. Видя такое беззаконие, Симеон Полоцкий и казак Марей раскрыли своё инкогнито и прилюдно подтвердили законность проповедей батюшки. Говорили они от имени духовных и светских властей столицы. Перед отъездом царских посланцев священник прочитал проповедь «О пастырях», где не остался в долгу у своих ругателей-попов:
— Пастыри наши не о стаде Христовом прилежат, но о злате и серебре, о рабах предходящих, о колесницах и конях, о зданиях и сёлах, о вина множестве и риз украшении…
В комнату на постоялом дворе, где проводили последнюю ночь Симеон с Мареем, вошёл гонец из Москвы и вручил Симеону царскую грамоту. Полоцкий сломал печать, развернул свиток и прочитал, что ему предстоит ехать со священником из городка Орла в Юрьевец-Повольский. От патриарха в послании отдельно сообщалось, что дознанный священник должен окармливать прихожан в церкви Юрьевца-Повольского. Марею же предписывалось возвратиться в Москву.
Пути Марея и Симеона Полоцкого разошлись.
Симеон Полоцкий, быв не молод, расхворался в дороге и вскоре из Юрьевца-Повольского тоже отбыл в Москву. С церковной же паперти Юрьевца-Повольского гремела никем уже не сдерживаемая речь отца Аввакума, обращённая к богачам сего города:
— Безумец! Сидя за полными чашами в корчемнице, ты рассуждаешь. В корчемнице ты велеречив, а в церкви связан безгласием, пленён неразумием. Говорят у вас, что довольно, если священник книгу читает перед народом в церкви, а устное учение укоряют и еретическим называют. Ноне святители и священники пьянства ради и человекоугодия, власти желая, высокую честь и достоинство свели в бесчестие, укоризну и посмеяние. Сего ради не от царей и князей, но от худых людей, как от шелудивой овцы или от смердящаго козла, пастырь бедный срамоту, хуление, злоречие и досаждение, а наипаче биение, узы и смерть приемлет…
За такие слова пастырь Божий чуть не до смерти был бит мирянами по выходе из церкви…
Уже в Москве Марей подал царю отчётную грамоту о поездке в Пермский край. В грамоте Марей отметил, что Аввакум был поставлен диаконом в двадцать один год, а через два года рукоположен в священники. Но, несмотря на благоволение церковного начальства, за проповеди свои в приходе многажды был бит как людьми начальными из волости, так и простыми мирянами. Из родных мест был изгоняем дважды. Второй раз окончательно. Бедняки, за которых он так радел, ни разу за него не заступились, а бежали от него как чёрт от ладана, чтоб начальство с ними чего худого не сделало.
Представил царю и Полоцкий свой доклад, но уже открытый по патриаршему делопроизводству. По докладу Полоцкого получалось, что протопоп Аввакум в Юрьевце выступал за нововведения, установленные патриархом Иоакимом. Но был бит мирянами и начальными людьми за двуперстное знамение и двойную аллилуйю. Чтобы уберечь строптивого попа от убиения, Симеон просил у царя приискать Аввакуму учёное занятие вдали от мирской суеты. Об этом же милостиво умолял и патриарха. Симеон честно докладывал царю, что, где бы Аввакум ни служил, он везде умел нажить себе смертельных врагов и ярых приверженцев. И Аввакум был назначен на должность в Москву для исправления священных книг. Служа в кремлёвских храмах, Аввакум был рукоположен в чин протопопа. Поначалу он рьяно принялся за исправление (по-современному говоря — перевод и литературно-техническую правку) монастырских книг. Но вскоре в дело вмешался уже опальный тогда, но полностью не отстранённый от церковных дел и не расстриженный патриарх Никон. Перелом в мировоззрении священника был настолько силен, что он провозгласил расколоучение во имя двуперстного знамения и двоекратной аллилуйи. Новый патриарх отстранил протопопа от исправления священных книг и молчаливо оставил на его долю вечную и безуспешную борьбу с никонианством. А протопоп провозглашал свои проповеди и увлекал сотни людей, имея за спиной семью из верной жены и кучи детей мал мала меньше.
Верховая боярыня Морозова, раз увидев протопопа в Москве, влюбилась в него и понесла не дитя бессловесное во чреве, а многоречивое учение пастыря. Всё прочла она по спискам, ходившим среди грамоту ведавшего люда, и нравилось ей то, что протопоп не щадил в своих речах не только духовенство и «начальных людей», но и самого государя. Слово «раскол» тогда придумал патриарх Никон, а царь поддержал патриарха в его борьбе с расколом, ибо досадили ему его ближние — бояре и священники кликушествующие. Всем им он дал земных сиих благ, а о царствии небесном для их благодетеля они и радеть не думали.
За двуперстное знамение и двукратную «аллилуйю» лишались люди состояния, шли в Сибирь и на казнь. За поношение государя боярыня Морозова была лишена дворянства и всякого состояния, которое отошло в казну, и посажена под стражу. Люто взъярилась тогда боярыня и вовлекла в раскол младшенькую сестру, которую тоже постигла государева кара. Взмолились родственники Морозовой о помиловании боярыни. Но не так им было жаль её, как того богатства, которого все они лишались в одночасье.
Боярыня Морозова — Феодосья Прокопьевна Соковнина — родилась в мае 1632 года в Москве. Её отец, Соковнин Прокопий Федорович, был окольничим, состоял в родственных связях с первой женой царя Алексея Михайловича Марьей Ильиничной. Будущая боярыня входила в число придворных, сопровождавших царицу. В семнадцать лет Феодосия вышла замуж за Морозова Глеба Ивановича. Муж приходился роднёй семье Романовых. В усадьбе Зюзино под Москвой он жил с молодой женой. Глеб Морозов был дядькой царевичу Феодору Алексеевичу и служил царским спальником. Брат Глеба, Борис Иванович, не обзаведшись потомством, скончался рано, и немалое его богатство перешло ближайшему родственнику — брату.
Глеб Иванович тоже не протянул долго, и после смерти Глеба состояние обоих братьев перешло малолетнему Ивану Глебовичу, сыну Глеба и Феодосии, которая и стала фактическим распорядителем богатства братьев Морозовых. Женщина эта имела свои взгляды на жизнь. Феодосья Прокопьевна занимала место верховой боярыни, обладала большим влиянием, была приближенной к царю. Её богатству многие завидовали: боярыня имела несколько усадеб, но продолжала жить в селе Зюзине, где обустроила свой дом по западному образцу.
Она распоряжалась жизнью восьми тысяч крестьян, из коих в её доме жило около трёхсот человек прислуги. Карета Феодосии была украшена серебром и мозаикой, она часто совершала прогулки, запрягая в свой экипаж шесть, а то и двенадцать лошадей с гремящими цепями. Во время поездок боярыню сопровождали около ста крепостных рабов и рабынь, охраняя её от нападений. Морозова считалась чуть ли не самым богатым человеком на Москве.
Боярыня всегда благосклонно относилась к нищим и юродивым, подавала им милостыню. В её доме собирались старообрядцы, чтобы помолиться по древнерусским канонам у своих икон. Женщина общалась с протопопом Аввакумом, который тогда работал в Москве над исправлением монастырских книг, и не воспринимала реформ патриарха Никона. Она носила власяницу, дабы таким образом «усмирить плоть». Но всё же Аввакум был недоволен Морозовой и, имея любимую жену, но видя страсть боярыни, призывал её выколоть себе глаза, как это сделала Мастридия Александрийская, оберегаясь от любовных соблазнов.
Работая над книгами, протопоп много знаний почерпнул о древних святых. Так, об александрийской деве он рассказывал боярыне:
— Мастридия ткала полотно, когда к ней вошёл юноша. Она спросила его: «Зачем ты преследуешь меня и даже не даёшь мне сходить в церковь?» Он ответил: «Я так люблю тебя, что, когда вижу, становлюсь как бы огненный». — «Что же ты видишь во мне?» — «Очи твои настолько прекрасны, что они прельщают меня». Дева, едва услышав это, тотчас выколола себе глаза челноком, которым ткала полотно.
Протопоп упрекал боярыню в незначительных милостынях, а Феодосия посещала церковь нового обряда, где и делала воздаяния. И это тоже приводило в ропот староверов.
Царь знал об убеждениях верховой боярыни. Феодосия всячески избегала церковных и светских мероприятий, она даже не присутствовала на свадьбе Алексея Михайловича, сказав, что очень больна. Царь всячески пытался умаслить строптивую боярыню, подсылал к ней её родственников, чтобы те надоумили женщину и убедили принять новую веру, но всё было тщетно. Немногие знали, как звали Морозову после пострига у старообрядцев. Женщина тайно приняла постриг и получила новое имя — Феодора, доказав всем, что остаётся верна старой вере. Царица Мария Ильинична долгое время сдерживала гнев царя, да и высокое положение боярыни не позволяло вот так просто наказать её, но терпению Алексея Михайловича пришёл конец.
Вечером 16 ноября 1671 года к Морозовой пришёл архимандрит Иоаким (будущий патриарх) с думным дьяком Илларионом. В доме была и сестра боярыни княгиня Урусова. Чтобы показать своё неуважительное отношение к гостям, Феодосия и Евдокия легли в постель и лежа отвечали на вопросы пришедших. После допроса женщин заковали в кандалы, оставив под домашним арестом. Через два дня Морозову перевезли сначала в Чудов, а потом в Псково-Печерский монастырь. После заточения боярыни неожиданно скончался её единственный сын Иван, двоих братьев сослали, а всё имущество перешло в царскую казну. Морозову тщательно охраняли, но всё же она получала от сочувствующих ей людей одежду и еду, протопоп Аввакум писал ей письма, которые вскрывались, но доходили до адресата, а один из священников старой веры причастил несчастную. Боярыня Морозова, княгиня Урусова и Мария Данилова (жена стрелецкого полковника) в конце 1674 года были переведены в Ямской двор. Пытками на дыбе женщин пытались убедить принять новую веру и отказаться от своих убеждений, но те были непреклонны. Их уже собирались сжечь на костре, но такому кощунству помешала царевна Ирина Михайловна, сестра царя и заступница бояр. Алексей Михайлович приказал сестёр Евдокию и Феодосию сослать в Пафнутьево-Боровский монастырь и заточить в земляную тюрьму. В июне 1675 года в срубе были сожжены четырнадцать слуг боярыни, поддерживавшие старую веру. 11 сентября 1675 года от голода скончалась княгиня Урусова, сестра боярыни. Морозова тоже предвидела свою скорую кончину. Незадолго до смерти она попросила стражников постирать в реке рубаху, чтобы умереть в чистой одежде. От полного истощения Феодосия скончалась 2 ноября 1675 года.
«Тишайший» был не злой человек, но строптивых и бунтовщиков за людей не считал.
Была в государстве и отдалённая земля, куда царские руки не могли дотянуться. Многие сибиряки остались при старой вере и сохранили рукописные «жития», принадлежавшие старообрядческим мученикам. Протопоп Аввакум описал Феодосию в «Повести о боярыне Морозовой» как худую женщину с бегающим, молниеносным взглядом…
Казак Марей тоже подал царю челобитную от бояр, чтоб освободить Морозову из-под стражи и вернуть ей хоть часть состояния.
— Давно бы я так сделал, — ответствовал государь, — но не знаешь ты всей лютости этой женщины. Как поведать тебе, сколь поругалась и ныне ругается Морозова та! Много наделала она мне трудов и неудобств показала… Изволь сам её испытать: призови её в Тайный приказ, спроси, о чём мы сейчас с тобой говорили, и вкусишь «приятности» ея.
— Государь, у меня дома отец Петро, твой верный казак, в годах преклонных, и жена законная, венчаная, мужа многажды лет не знавшая, на государевой твоей службе предстоящий есмь, отпусти меня, милостиве, хоть не на братню могилу сходити, а жену и отца ублажити, а уж я тебе потом и за Стеньку, вора, бунтовщика, отвечу и за прочих его родных щаден быть не буду.
Напоминание царю о бунте на Дону больно резануло сердце «Тишайшего», и он укрепился в намерении не отпускать домой казаков, бывших при дворе, пока на Дону, на Волге и в других местах Русии всё не успокоится. Царь любил казаков, но не мог доверять им, пока их братья чинили бунты по всему государству. Не доверяя, царь стал пренебрегать платой за труды и наградами для казаков. Марей чувствовал это и стал тяготиться царскою службой. Он не получал жалованья за большой срок и не видел никакой царской награды за прежние труды. Фискалить против царских вельмож ему изрядно надоело. Особенно он не мог заставлять себя писать против Симеона Полоцкого, который был ему люб из-за крутого честного нрава, по-казачьему чистого в вере.
Кто-то донёс царю, что Марей пишет политический трактат с пришлым латинским монахом Крижаничем. У монаха произвели обыск и нашли рукопись трактата «Политические думы», где проповедовалось братство славян и обличались те хитрости и обольщения, которыми другие народы славян обманывают. Крижанича и Марея взяли под стражу. В Тайном приказе к Марею отнеслись милостиво… После дознания по совету Государя Марей подал прошение Государю об отпусте в вотчину отца — казачьего атамана Петра — на Рязанщину для спокоя отца и приведения в порядок дел на дарованной ему земле. Алексей Михайлович обиделся, повелел выплатить Марею все задолженные казной деньги и переименовать дарованную землю на Рязанщине в купчую с повелением выплатить за эту землю в казну ту сумму, которую назначил царь за отпуст Марею.
Марей заплатил за землю отца всё, что получил от царя, и с пустым кошельком вернулся в село Петрово. На душе у него было легко, потому что родня и пришлые с отцом казаки не попали в крепость за долги, а остались вольными землепашцами на купчей земле…
Марей вёз царскую грамоту о заключении купчей крепости на бывшую дарованную отцу землю и Охранную грамоту царя от крепостной зависимости. Когда казак подъезжал к селу Петрову, ночь закончилась и за Речкой замерцал купол недостроенной церкви.
Наставал день, и рассветал свет…
Глава 2. Школьный двор
Настаёт день. Рассветает свет. Иисус Христос спускается на землю, ставит к церквам и соборам престолы, и на все престолы выпадает немедленная роса. Пресвятая Богородица смотрит на него милыми глазками и ретивым сердцем жалеет его… И так же бы жалел Гошеньку весь мир православный… Вставай, маленький, пора.
Бабушка ласково натягивает на Гошу чулочки. Застёгивает чесучовый пиджачок.
— Ну, ступай, Господь с тобой!..
На улице зябко.
У аптеки, куда подъезжает интернатский автобус, Гошу поджидает Юрка…
Что он за человек, Юрка? Гоша и сам не знает. Ни плохой, ни хороший. Но всё-таки важно стать его товарищем: он старшеклассник.
Юрка всегда опаздывает. Просыпает. Но не сейчас. Успел. Стоит довольный и улыбается.
Воспитатель дядя Саша, сопровождающий детей на автобусе, тоже улыбается. Серые ямки от оспы на его лице порозовели. Морозно. Старый автобус не отапливается. Когда подбрасывает на ухабах, дядя Саша раздвигает мелко нарезанные морщинки век и пробует ребят догадливыми мужицкими глазками: всё ли в порядке?
У Заставы Ильича дядя Саша помогает подняться в автобус Тане. В школе Гоша встречает Таню на переменах, на прогулке после обеда и в столовой. Но он хочет видеть её всегда. Поэтому в автобусе он старается сесть так, чтобы можно было наблюдать пушистые Танины ресницы, которые медленно смыкаются и медлят, прежде чем разомкнуться. Как у спящей красавицы!.. А руки… Руки мягко, но властно держат костыли между коленями. Как бы хотел Гоша быть на месте этих костылей! Чтобы Таня опустила ему на плечи свои невозмутимые руки и сказала…
— Гошка, не спи! Приехали, — тормошит Юрка.
Ребята выходят из автобуса на школьный двор. Сеет мелкий снежок.
Надо идти на завтрак в столовую.
Отъезжающие — так называют тех, кто приехал сейчас на автобусе, — встречаются в столовой с ребятами, живущими в интернате. После завтрака все убирают со столов посуду и относят её на мойку. Ребят приучают обслуживать самих себя.
Есть ещё и урок под названием «труд». Очень приятный урок, потому что не задают работу на дом. Сегодня «труд» — первый в Гошином классе. Девочки шьют и вышивают в одной мастерской, мальчики учатся резьбе по дереву — в другой.
Учитель Герасим Григорьевич склонился над деревянной заготовкой, свесив на верстак сизую мочалку волос. Он не отпустит мальчика, который стоит рядом, пока тот не поймёт, когда надо брать ту, а когда другую стамеску. У старика слабое сердце. В самом конце урока над визгом электропилы сдавленный голос хрипит:
— Гараська!
Это Лёвка. Лицо учителя синеет:
— Кто хулиганит?
Не получив ответа, учитель снова включает электропилу. И снова скрежещет:
— Гараська!
Доска дрожит в обиженных руках. Сургучные кляксы крови остаются на полу…
После звонка ребята вызывают Лёвку на школьный двор… Просто так… Но он-то знает:
— Нет, в туалет хочу.
Ну что ж, придётся начать экзекуцию в туалете. Только тихо…
Гоша идёт во двор. Он помнит, как однажды Лёвку били за то, что он очищал карманы в раздевалке. Повалили во дворе на землю и резко пинали костылями в живот…
Растерзанный и заплаканный, Лёвка выходит во двор:
— Гош, давай прогуляем!
Конечно, на уроке в таком виде ему появляться нельзя.
— Ладно. Пошли в голубятню. Там отсидим «русский».
В бывшей голубятне хранятся заготовленные на зиму веники… Хорошо, растянувшись на них, вдыхать терпкий аромат берёзовых прутиков с подвядшей листвой! Лёвка вертится, как юла. Отмяк. Отошёл. Засмеялся. Гоша нахмурился: — Чего ржёшь, как дурак?
Гоша делает усилие, чтобы не улыбнуться. Не получается. Ему нравится, что Лёвка такой отходчивый. Лёвка роется в вениках, достаёт откуда-то снизу полупустую четвертинку:
— У старшеклассников пару капель отначил. На!.. Ха-ха-ха!.. Нос зажми!
Не выпить нельзя: засмеёт. Но после двух глотков у Гоши перехватывает дыхание.
— Остальное потом… Кха-кха… Растяну удовольствие.
— А у меня карты порвали, — грустно говорит Лёвка.
— Не будешь хвалиться!
— Кто-то слегавил... Да-а-а. Карты только распечатал, новенькие…
Лёвка захлюпал носом.
Гоша не посочувствовал:
— А сам над Герасимом шкодничал — ничего?.. Сопли утри!
— За Герасима я уже получил…
Лёвка задвигался, зашебуршился:
— Слышь! А вчера я хотел покурить в раздевалке — чую, за шкафом кто-то шевелится. Пригляделся, а это дядя Саша с Тамарочкой… ну, воспитательница… новенькая.
— Ври, ври, да не завирайся, — сказал Гоша, а у самого сердце забухало.
Сколько ж у него запасов? Сигареты и спички — тоже оттуда. Лёвка небрежно закуривает. Сквозь кашель:
— А про эту голубятню ещё… Кху-кху… Знаешь?
— Чего?
— А то, что здесь Танька со старшеклассниками…
— Врёшь!..
Обжигаясь, Гоша выпивает водку и вылезает из голубятни. Теперь его жжёт любопытство: а как же это всё бывает, как? Сейчас время дневной прогулки. Уроки кончились. По двору среди деревьев ходит Любка. Надо с ней поговорить. Она поймёт. Спускаются в интернатский подвал. Гоша говорит, что ему очень жалко старого учителя Герасима Григорьевича. Но и Лёвку ему тоже жалко. Хочется, чтобы он стал совсем хорошим, ведь он такой и есть, только любит шкодничать. Потом, скрывая волнение и страх (как бы не высмеяла), Гоша раскрывает свою тайну. То, что не даёт ему быть внимательным на уроках, а ночью — уснуть. Он говорит Любке, какие у Тани пушистые ресницы и мягкие, но властные руки. Он молчит о том, на что намекал Лёвка.
Сверху на лестнице подвала неожиданно возникает лысина завхоза Якова Соломоновича. Лысина сладострастно ворочает базедовыми глазищами:
— А-а-а, мальчики-девочки!.. Разговариваете?.. Ну, разговаривайте, разговаривайте!.. Почему бы и не поговорить? Ведь сейчас прогулка. И логично подбрасываемая животом лысина убегает.
Любка морщится:
— Побежал, сволочь, докладывать директрисе.
— Чёрт с ним, — говорит Гоша. — Пошли за наш стол.
На школьном дворе стоят несколько деревянных столов со скамейками. У Гоши с Любкой есть свой любимый стол. Сейчас он весь усыпан хвойными иголками от нависающих над ним еловых лап. Хорошо ещё снегу мало. Гоша стряхивает иголки со снегом со стола и со скамейки. Любка садится, достаёт чернильный карандаш, слюнявит его грифель и ждёт, когда Гоша выдаст ей что-нибудь стихотворное. В небе стрекочет вертолёт, и Гоша диктует:
И вертолёт спешил куда-то.
Винт — словно в драке костыли.
А мы сидели на скамейке,
Точили лясы, дураки.
Стихи так себе, без рифмы, но Любке нравятся, особенно «винт — словно в драке костыли».
— Через пять минут… о-о-о-й… — Любка потягивается. — …Надо идти делать домашние задания.
Есть и ещё один интересный урок (или кружок) — «оркестр», собственно урок музыки. Он состоит из двух частей: фортепиано и народные инструменты. По выбору, ну и по способностям, конечно. Мама сначала направляла Гошу на фортепиано, где преподавательницей была Марина Николаевна. Но когда та заметила, что он всё время глядит на её часы, она его выгнала. Тогда Гоша оказался в оркестре народных инструментов, где стал осваивать альтовую домру. И получилось, и пошло. Александр Александрович — задорный и всегда слегка выпивший домрист — всегда ставил ему в пример Славу Сеньковского. Он говорил: «Это мой ученик!» А Слава в то время уже учился в музыкальном училище имени Октябрьской революции и был действительно виртуозом на домре, осваивал ещё и гитару, тоже по-серьёзному. Славка был на несколько лет старше Гоши, но никогда не отказывался прийти и исполнить на школьном концерте итальянскую польку Рахманинова. Но для Александра Александровича важнее всего было отчитаться на школьном спектакле, исполнив своим оркестром какое-нибудь малозначительное классическое произведение. Если всё проходило удачно, то он не отказывался от предложения старшеклассников выпить за удачу… Находясь в благодушном состоянии, Стакан Стаканыч (так его звали ребята) с удовольствием рассказывал истории из своей жизни. Одна из них особенно запомнилась Гоше. Мальчишками ребята затеяли спор: кто дольше продержится в пруду под водой. Нырнули все, нырнул и Саша… и зацепился яичками за корягу под водой. Хотя взрослый Гоша с трудом мог представить себе эту корягу и не менее объёмистые яички… А ребята стоят, ждут на берегу… «Чемпион, — думают они, — а может, утонул…» Нехотя стали они за ним нырять и извлекать. Действительно, кому нужен лишний чемпион! Спор он выиграл и даже не утонул. Из всей этой истории Стакан Стаканыч сделал два неоспоримых педагогических вывода. Первый: не ныряй в незнакомом месте! И второй: не спорь! После этого многократного рассказа ребята присвоили выдающемуся преподавателю почётное звание «Корягин-Яичкин». Расслабляясь, Стакан Стаканыч говорил: «И, в-третьих, надо всегда слушаться старших, а озорничать нехорошо!» После проведённой воспитательной беседы Стакан Стаканыч считал свой педагогический долг полностью выполненным и уходил. После урока музыки Гоша встречает в коридоре Любку.
— Пошли на ужин! — зовёт она.
— Нет, я лучше здесь погуляю.
— Как хочешь. Покричи в окно.
В девять вечера двери в интернате запирают. Гоша мог бы поехать домой. Автобусы к метро ходят до одиннадцати. С кем же он будет коротать ночь в тёмном зимнем саду?
Раньше было так. Если подруги из своих спален замечали Гошу, они выбрасывали ему из окна подушку и одеяло. Гоша ломал мягкие ветви лиственниц, накрывался одеялом и ложился спать. Спать получалось часов до четырёх. Потом — трясучка от холода. А утром, едва откроют двери, Гоша прокрадывается в раздевалку, оставляет в условленном месте подушку и одеяло и ждёт приезда отъезжающих.
Однажды Таня, услышав рассказ Гоши о его ночных похождениях, поделилась с ним тем, что она делала в это время:
— Мы с девчонками в спальне перед сном мечтали: если бы нам дали возможность стать здоровыми на три дня, что бы мы в эти три дня сделали? Я почему-то хотела танцевать. Мне очень нравилось по телевизору смотреть танцы и разглядывать ножки танцовщиц. Ах, как мне нравились их туфельки и ножки в них! Особенно если комплекция танцовщицы была моя. Вот бы мне так, как она!.. И еще босиком по травке…
Дома Гоша на следующий день говорит маме, что переночевал в интернате, договорившись с воспитателями. Мол, много помогал отстающим, потом сидел в библиотеке — и время ушло… Уставшая после работы мама верила всему…
Гоша слоняется по холодному тёмному двору. Вот если бы Любка была отъезжающей, то тогда бы они наговорились в автобусе утром и вечером… Утром и вечером.
Становится совсем темно. В том конце двора, где торчит чёрное здание интерната, задиристо вспыхивает фонарь. Время вечерней прогулки. Во двор, как горох, высыпают младшеклассники. Некоторые бегут, подпрыгивая на одной ноге, другие перебрасывают тело на костылях. Гоша ни с кем не хочет встречаться, не хочет даже, чтобы его кто-нибудь видел. Он протискивается в щель между голубятней и побелённым забором.
Дремлет… В голубятню кто-то лезет снаружи, слышны голоса старшеклассников.
— Ну, ладно! — голос покровительственный. Это Юрка.
Через минуту опять он, но уже с нетерпеливой дрожью:
— Танечка, тебе помочь?..
Вот так. Совсем просто.
Шорох у дверцы в голубятню. Мгновение тишины, как минута молчания и…
Гоша выбирается из своего убежища. Чесучовый пиджачок в белилах от забора. Гоша трётся о дерево, пытаясь стереть с пиджачка белила, наваливается на ствол, обессилев. В горле, как в тюбике, торчит засохший комок горькой пасты. Чтобы не заплакать, Гоша сжимает горло.
Ветер разогнал облака, и над голубятней, как над хрустальным гробом маленькой спящей красавицы, тяжело набухают оловянные слёзы звёзд.