Корветы лунных морей. Том 2. Виталий Гольдман

Глава 1

Предыстория Лорелей. Помолвка

…Когда вечером Лорелея пришла домой и сказала папаше Барруху о своём желании выйти замуж за Людвига Йордана, тот лишь кашлянул и сильнее пыхнул трубкой. Этого, по его мнению, было вполне достаточно для ответа.

У Лорелеи как у взрослой дочери была комнатка в верху дома под треугольной крышей. Сёстры жили здесь же в другом помещении, а братья и родители внизу в двух комнатах.
Обедали в большой горнице при входе, тут же были печь и кухня. Грубая деревянная лестница из горницы в дальнем углу вела наверх к жилищу сестёр. Матушка Хава готовила еду одна. Обычно у плиты ей помогала старшая дочь Лорелея. Но в этот раз девушка, поздоровавшись, сразу прошла к себе.
Накрыв на стол, Хава кликнула снизу, чтоб Лорелея спустилась ужинать, но услышала в ответ:
— Не хочу, мамочка. Голова болит. Наверное, перегрелась на солнце.
Хава решила больше не трогать дочку. Поужинав, все разошлись и легли спать…
Хозяйство семьи папаши Барруха было невелико. На семь человек: матушку Хаву, двух сыновей, трёх дочерей (старшая Лора — в деревне Лорхен-Лорелея) и самого папашу — приходилось две коровы, бычок, восемь овец и домашняя птица. Дом был сложен из нетёсаных камней и крыт необычной для деревни треугольной черепицей. За деревней семья владела пятью акрами земли. Здесь стояла небольшая конюшня, где жили две крепкие молодые кобылки. Там же был и сарай как мастерская, а также гумно.
Папаша Баррух и зимой и летом не расставался с войлочной шляпой, свалянной из овечьей шерсти, широкополой и грубой, как сосновая кора. Постоянный тяжёлый труд сделал его неразговорчивым и упрямым. Иногда, чтобы согреть свою отвердевшую душу, он брал на руки младшую дочь и что-то нечленораздельное не то напевал, не то бормотал ей в ушко. Девочка слушала и улыбалась. Ей было приятно вдыхать родной аромат трубки, которым Баррух пропитал всё своё физическое естество. Казалось, что до остальных детей Барруху не было никакого дела, а жену Хаву он просто слушался и уважал как главу семьи. Так было заведено у евреев: всегда и во всём слушаться маму.
Утром старшая дочь не спустилась к завтраку. Папаша Баррух заметил её отсутствие и кивнул на пустующее место на лавке у стола:
— Где Лорхен? — спросил он, и это было событием в семье. Обычно папаша Баррух не реагировал на такие мелочи.
— Не выходит со вчерашнего вечера, отец, — ответила Хава. — Перегрелась на солнце.
— Ты сходи к ней, мать. Отнеси поесть и спроси, что нужно, — сказал Баррух.
Во время этого разговора сыновья не отрывали голов от глиняных чашек, расправляясь с наваристой овечьей похлёбкой, а девчонки смотрели на родителей, забыв о еде. Им было интересно, почему не вышла к столу их старшая, обычно весёлая сестра.
Позавтракав, мужчины ушли в поле, а матушка Хава поднялась в комнату дочери, прихватив с собой еду и воду.
Лорелея лежала на своей постели лицом вверх в смятой льняной рубашке голубого цвета. Видно, ночью она не спала. Глаза её были воспалены, руки заложены под голову ладонями вверх. По изголовью разметались рыжие волосы. Подушек у евреев, как, впрочем, и у немцев, не было. Головы во сне клали на изголовный валик, а укрывались периной, если холодно. А так — чем придётся.
Хава присела на краешек кровати, а чашку с похлёбкой и кувшин с водой поставила на пол. Лорелея не пошевельнулась. Её будто сковало от невыносимо тяжёлой думы.
— Лорхен, доченька, что с тобой? — спросила Хава. Она стала ласково шептать девушке слова материнской любви, расправляла её голубую рубашечку и гладила огненно-рыжие волосы.
От этой материнской ласки Лорелея начала оттаивать. Но вдруг её прорвало. Она вскинулась на постели, обхватила мать за шею, стала исступлённо целовать её родные натруженные руки.
— Прости меня, мамочка, я грешная.
— В чём, доченька, твой грех? Доверься мне!
— Я согрешила с Людвигом Йорданом. У мельницы на Рейне. И если пастор узнает, то проклянёт меня в костёле. А вся деревня?.. Сына он сдаст в рекруты… Если уже не сдал.
Хава заплакала, осознав весь ужас того, что может произойти с их семьёй в деревне. Она всхлипывала всё сильнее, закрыв лицо руками и постепенно всё больше сотрясая своё могучее тело от неуёмных рыданий.
Лорелея, утерев слёзы, стала её утешать:
— Не плачь, милая. Это я во всём виновата… Людвиг хороший, он любит меня. Он обещал поговорить с пастором о свадьбе. В воскресенье после мессы. Вот увидишь: всё сложится!
Мало-помалу Хава успокоилась и только приговаривала, всхлипывая:
— А если пастор откажет?.. Ведь Людвига осенью берут в солдаты…
— Женатого сына пастор выкупит.
— А если всё-таки не согласится?.. Какой позор, доченька… А живот начнёт расти… Быть тебе тогда маркитанткой у испанских чучелов. И Хава снова уткнулась в ладони.
— Я не перенесу этого, доченька… Ох, зачем же вы так поспешили? Мужикам всегда нравится, когда бабы кончают…
У Лорелеи не было слов, чтобы объяснить матери, как захватила их страсть, как влечение друг к другу подавило волю её и Людвига.
Чувственные порывы казались Хаве греховными, а потому противоестественными и опасными для семейных отношений, так как несли разрушительную силу против уклада её жизни. Она не знала и не хотела знать, что это такое, боялась любых проявлений страстей и хотела уберечь от них дочь.
Наговорившись вдоволь, обе женщины мудро решили дождаться воскресенья и — Боже упаси! — не подавать вида, что что-то произошло.
— Не будем травить себя попусту, — сказала Хава.
Жизнерадостная и деятельная по натуре, Лора не могла долго пребывать в тоске и оцепенении. К тому же вдвоём с родным человеком — с мудрой мамой — перенести ожидание было легче, и она встала, привела себя в порядок и, напевая, спустилась вниз…

В воскресенье утром к дому семьи Барруха подошёл Людвиг Йордан. Один. В нерешительности он постоял у порога, затем перешёл к стене, куда сверху выходило окно комнаты Лорелеи, и стал тихо насвистывать ту же немецкую песенку, которую накануне напевала Лорхен, спускаясь в горницу. Она не показалась, а на крыльцо вышел её старший брат Уве (Авессалом) и спросил у Людвига, что ему нужно. Если мужчина пришёл по делу, то нечего ему топтаться под окнами, пусть зайдёт в дом. Людвиг зашёл, сказав, что ему надо поговорить с папашей Баррухом по поручению отца о выплате церковной десятины. Евреи тоже должны были платить эту пошлину.
Авессалом сказал, что в их семье крещёные только папаша Баррух и Лорелея, поэтому сейчас они в костёле на мессе. Можно было бы обсудить дела после мессы в костёле. Людвиг с облегчением вздохнул:
— Тогда я тоже пойду на мессу и там всё улажу. Пусть родители сами поговорят о церковной пошлине для евреев.
Воскресное богослужение подходило к концу, когда Людвиг Йордан вошёл в костёл. Орган, который остался в костёле во время отпадения прихода от католичества, сотрясал своды мощными аккордами «Мизерере». Отец Йордан дирижировал деревенскими певчими, знавшими слова мессы и разучившими многоголосие не на латыни, а на нововерхненемецком языке, который пастор Лютер положил за основу литературного немецкого языка (Hochdeutsch). Людвиг высмотрел в рядах прихожан Лорелею и стал пробираться к ней. Односельчане стали коситься на него, а потом и на Лору. А он, когда почувствовал физическую близость девушки, до головокружения обжёгся воспоминаниями прошедшего вечера. До дурноты стало и Лорелее, когда она ощутила рядом стоящего Людвига. Для них обоих слабое осознание этих чувств, их греховности, нахлынувшие воспоминания в церкви во время богослужения были как бы толчком в спину, понуждением не терять ощущения действительности, держать себя скромно и не пялить глаза друг на друга. Однако Лора вздрогнула и качнулась, когда Людвиг встал к ней вплотную и поддержал за руку. Это было равносильно огласке их отношений.
— Выйдем, Лорхен! — шепнул он ей на ухо и повёл к выходу.
В храме было душно, и Людвиг надеялся, что люди не обратят внимания на их уход. Всегда можно подумать, что в толчее девушке стало дурно. Так иногда случалось с молодыми крестьянками летом. У них было крепкое здоровье, но они с трудом переносили духоту и запахи.
На улице Лора прислонилась к стене храма, её побледневшее лицо покрыли капельки пота. Она ждала, что Людвиг скажет ей о визите в дом папаши Барруха и разговоре с отцом Йорданом, но такого исповедания не последовало.
Людвиг робко поцеловал Лору в прохладную влажную щёку и сказал:
— Отец благословит наш брак. Но сегодня сватов ждать не надо. Отец устал после воскресной службы. И, вообще, я думаю, что лучше посвататься в будний день.
До конца воскресной мессы оставалось совсем немного, когда Людвиг и Лорелея вышли из костёла. Они шли, не сговариваясь, туда, вниз к мельнице на берегу Рейна, на своё пустое влажное место. Жизнь снова звала их воспользоваться молодостью, чёрные мысли отступили. Девушка вновь соединилась со своим возлюбленным и была благодарна ему, как накануне вечером…
«…Вкусная, как капля сладкой влаги, попавшая в пересохший рот», — думал Людвиг.
В паху у него всё горело. Он подтянул Лору к себе, проник рукой под рубашку, нащупал холмик отвердевшей от возбуждения маленькой груди и немного смял её. Тело девушки завибрировало в истоме, она хотела его, и он упивался этим, как голодный лев упивается кровью жертвы.
Нет, он не мог сказать, что соскучился по этому со вчерашнего вечера. Если уж совсем честно признаться, такой наивности и открытости Людвиг не ожидал встретить на своём пути. А теперь, когда встретил, никак не мог ею насытиться.
Не отрываясь от горячего язычка, подчинявшегося ему с такой охотой, он расстегнул все пуговицы на её рубашке, успевшей пропитаться желанием юной женщины. Всё было естественно, так, как положено было для нормальной девушки. Красота и желание в первозданном виде. И она будила в нём звериные инстинкты. Что-то первобытное, когда мужчины были настоящими мужиками и за свою семью, за своих женщин могли руками разорвать мамонта. После возвращались по локти в крови и получали награду от той, которую спасли. А ночь безудержного, дикого секса не была для них пустой. Секс переливался в нечто большее, благодарностью за спасение был ребёнок, и от этого ночь становилась ещё более желанной. Людвиг понимал, что невозможно с чем-либо сравнить восторг от того, что тебе дарят не только желание, а отдаются полностью, подчиняют тебе целую человеческую жизнь, просто так, рожая от тебя ребенка, воспитывая в нём твоё продолжение и заботясь о нём…
Тем не менее Людвиг понимал, как дорога́ в еврейской семье одежда, и поэтому не сорвал с Лоры рубашку, под которой ничего не было, а аккуратно снял её. Он хотел видеть её всю. Хотел овладеть ею и не выпускать из своих рук. Она испугалась и напряглась, после того как он и сам остался голым перед ней.
«Такая маленькая, боится принять беса в виде меня. Стоит прямо передо мной без единой ниточки одежды на своём белом теле и со страхом в глазах разглядывает меня», — думал Людвиг.
Придвинул её к себе и хотел завыть, почувствовав прикосновение твердых сосочков и мягких волос между её ножек. Прижался ещё сильнее, окунув своё возбуждение в тот самый треугольник волос… Толкнул немного бёдрами и ещё, ещё погружался, доводя себя и её до исступления от одних объятий и прикосновений, не переходя к чему-то большему. «Малышка очень быстро расслабилась, и её страх уступил место желанию», — думал он.
Её голубые глаза размером с чайные ложки смотрели на него. В них блестела влага, как будто сообщая, что девушка стала женщиной. Эта влага подтолкнула его к дальнейшим действиям: ведь он хотел смочить не только пересохшую душу. Лора послушно обвила его шею своими тонкими прозрачными руками и приподнялась, позволив подхватить себя под мягкие ягодицы. Она подчинилась призыву древних пещерных сил, и розовые облака над вечереющим Рейном будто бы легли на них, готовые поглотить и до смерти задушить смертных богов в перламутровой неге.
В этот раз Людвиг даже не думал останавливаться и выходить из неё. Инстинкты взяли верх. Лорелее придётся смириться с этим. Он до безумия хотел кончить в неё, наполнить её своим семенем, как бы доказывая себе, что малышка целиком его и никто не может больше претендовать на её душу и тело.
Людвиг брал её напористо, вышибая из её рыжей головки мысли о других парнях и мужчинах.
«Отлично! Будешь знать, как танцевать над Рейном с другими. Женщине не нужны ласки, ей требуется воспитание жёсткой мужской рукой!» — думал он.
Он кончил, уже сбавив обороты, раз за разом окунаясь в море горячего женского сока и вытесняя его своим семенем. Он чувствовал, как оно потекло по её коже, потом перекатилось в ложбинку, покрыв белой вуалью порозовевшую от трения нежную плоть…

В деревне узнали о помолвке Людвига Йордана с Лорой, дочерью Барруха, в среду, когда к дому Барруха подъехали на бричке сваты. В ближайшее воскресенье отец Йордан объявил о помолвке с амвона. Так требовал обычай бракосочетания лютеранской церкви. Еврейская община молчаливо согласилась с обрядом, так как Лора и папаша Баррух были крещёными евреями. В народе таких презрительно называли «выкрестами», а отец Йордан, предвидя пересуды односельчан, произнёс небольшую проповедь:
— Односельчане, поднялось скрытое гонение на христианство. Война Испании с Нидерландами коснулась и нас. Благоверный епископ Кёльнский вынужден отдавать наших сыновей на эту войну. Зачем же мы будем препятствовать любви уходящего на эту войну с крестившейся иноверкой? Узнайте Христа и Его Предтечу Иоанна в предании, когда не поверили ни Христу, ни Его Предтече. Иудеи не верят в Предтечу и в Христа. Но именно Христос указал им на пришествие ветхозаветного Илии, воплотившегося в тело Иоанново. Он сказал: «Пришёл Илия — и не узнали его». Не узнали, как и мы не узнаем никогда, потому что не внимаем путям Божиим и не интересуемся ими. У древних иудеев, как и у нас, другое настроение, другие вкусы, другое воззрение на мир. Догадливы мы, как и они, вне круга Божественных идей и вещей, а в этом круге ничего мы не смыслим по отчуждённости от Него. А ведь внутреннее настроение, благочестивые односельчане, образует чутьё, которое подмечает знакомое, как бы оно сокрыто ни было… Художник, учёный, купец смотрят на одну и ту же вещь одинаково внимательно, но каждый по-своему. Один — по красоте, другой — по причинно-следственной связи, а третий — по выгоде. Так и иудеи. Как были настроены книжниками и фарисеями, не по Божиим заповедям, так и не поняли этих двух, совершавших дело Божие. И поступили с ними так, как хотели поступить и как потом будут поступать с ними. Что же будет совершено у нас в малом размере, того и надо ожидать в будущем. Спаси нас, Господи!
Там же, в костёле, родители благословили помолвленных, и отец Йордан надел им на безымянные пальцы левых рук золотые кольца.
После обручения молодая пара без стеснения стала появляться на людях. В праздничные дни и в часы отдыха после работы в поле. Людвиг каждый вечер приходил в дом к папаше Барруху. К нему стали относиться как к члену семьи. Никто не препятствовал влюблённым уединяться наверху в комнате Лорелеи. По прошествии двух месяцев со дня их первого совокупления она стала изменяться внешне: округлилась и припухла лицом, взгляд устремился внутрь неё самой, глаза повлажнели. Она стала прислушиваться к себе, двигалась так, будто отяжелела, быстро уставала, часто испытывала тошноту и слабость. В то же время она не прислушивалась к советам матери, которая ясно видела неизбежность позора и тихо плакала.

Глава 2

На том берегу и на этом

Тихо плакала Речка, где на противоположном берегу от деревни Мары жили крестьяне помещиков Дурова, Краковского и Краснова. В селе Краснове стояла церковь. Старый барин был набожным и тихим, а молодой жил в Москве и домой наезжал редко.
Маровские казаки и красновские крестьяне с разрешения барина отстроили через Речку широкий мосток. Казаки ходили в красновскую церковь на богомолье, а крестьяне водили по мостку коровье стадо на выпас в сочные зелёные луга близ Титушина хутора у болота.
Спокойно было в церкви перед службой, и не верилось, что где-то в поле за Доном сотни людей выстраиваются друг напротив друга. Атаман крестится и отпускает поводья, вороной жеребец делает первый шаг. Казаки целуют крест, следуют за атаманом. Лава шаг за шагом начинает пожирать пространство. Лошади без понукания переходят на рысь. Ещё мгновение — и кони перейдут в намёт.
С каждым новым прыжком коня адреналин в крови удваивается, ярость и азарт предстоящей сшибки перемешиваются, превращаясь в адскую смесь. Видно, как забегали черти в глазах у казаков — горе тому, кто встанет поперёк! Приказов и распоряжений нет, лава действует как единый организм, каждый знает, что ему делать: и люди, и кони. Казаки с пиками вырываются вперёд, они первыми врежутся в ряды неприятеля… не говори, что пика примитивна, в умелых руках она превращается в эффективное оружие. Первая сшибка хоть и важна сама по себе, но она не определяющая. За время битвы таких сшибок будет не одна и не две, а гораздо больше, всё зависит от того, во сколько раз противник превосходит числом казаков.
В бою брат стоит рядом с братом, отец с сыновьями, как и описал Гоголь в «Тарасе Бульбе». Старший сын встанет справа от отца и никак не по-другому, в рубке он будет смотреть на отца и перенимать опыт. Когда противник рубит справа, отец, словно щитом, прикрывает своего первенца — последнего слева. Справа от старшего сына встанет средний, а младший из сыновей никогда не встанет справа от среднего, а встанет слева — первым от батьки. Круг боевого родства замкнётся и двинется на противника, чтобы, нанеся ему ущерб, откатиться колесом назад: батька, слева младший, по центру — средний, справа от батьки — старший. Неуловимое красное колесо, как сказал бы один из последних наших классиков. Младшие сыновья, находясь слева от батьки, в процессе боя отступают в самые последние шеренги. Младший должен остаться в живых. Конечно, и он встанет в первые ряды лавы, но, чтобы попасть туда, у него должен родиться сын, а пока у него только серьга в левом ухе. После удара центр казачьего войска отступит и сместится влево, защищая свою молодь, левый фланг переместится направо и образует с центром новую боевую единицу. И вместе казаки ринутся на врага, сметая всё на своём пути…
Семён Неклюдов тоже ходил в кавалерийскую атаку и рассказывал Малаше в редкие минуты трезвости, отводя глаза в сторону:
— Глаза кровью нальются. Не видишь ничего. Рубишь налево и направо и только следишь, чтоб тебя не задели…
Противник, преследуя основные отступающие силы казачьего войска, растягивает свои боевые порядки и подставляет фланг под удар резерва, который ещё не принимал участия в битве, после удара резерва во фланг противника он отступит и присоединится к основным силам так же, как правый фланг войска.
Казаки в поле непобедимы, это их дом родной: постоянные перестроения, ложные отступления, выход из боя уставших частей для отдыха.
Войско казаков как ртуть: сейчас оно монолит, через мгновение рассыпалось на составляющие куски, глазом не успеешь моргнуть — опять единое целое.
Вот так, отступая, контратакуя и перестраиваясь, казаки вырывают огромные кровавые куски из вражеского войска. Раз за разом казачьи атаманы крутят и крутят колесо смерти, пока противник не ослабеет настолько, что станет покидать поле боя, а если нет, он будет уничтожен…

Вольные Мары с Титушиным хутором насчитывали тогда сорок дворов, а у Краснова за Речкой жили несколько сот крепостных. И счёт им вёлся подушно, а не по дворам, как в Марах. Душой считался один взрослый мужик, способный выполнять крестьянскую работу…
И вот настал час, когда молодой красновский барин приехал хоронить отца. Да так и остался жить в своём имении. А землицы там было до трёх тысяч десятин, простиравшихся до пограничной с другими дворянами деревни Барановки. Там крестьяне промышляли не землепашеством, а разведением коз и гусей. Были и овцы, почему деревня и называлась Барановка… А ещё жили в Барановке самые красивые девки во всей округе. Молодой Краснов красоту женскую понимал и любил её разнообразить. Нелегко было ему в те времена нести царскую военную службу, ещё труднее было с неё уволиться. Да так, чтобы с почётом и ничего из заслуг не лишиться. Но сорок лет тогда считались преклонным возрастом, и Государевым указом его отпустили. К тому же умерла Императрица, и выгодные места стали занимать новые люди со старыми убеждениями.
Молодой барин Краснов принялся за ревизию отцовского хозяйства и обнаружил большие упущения. Крестьяне не платили оброк и не несли барщины, как то было надо по закону. Многих по спискам вообще не оказалось на месте. Краснов сменил управляющего и стал самостоятельно наводить порядок. Прежде всего, он подал в Ряжский тайный Приказ челобитную о розыске беглых крестьян. Подьячие не хотели заниматься столь хлопотным делом и адресовали помещика Краснова к купцу Скворцову, правнуку казака Петрова. Скворушка (так звали его в округе за ласковость обращения) быстро признался Краснову, что его молодые крестьяне и крестьянки числятся у него по найму в работах. Краснов понял, что всё это обстряпал бывший управляющий с согласия покойного батюшки.
Ссориться со Скворушкой он не хотел. Тем более что тот принял его у себя с почётом, неделю удерживал в Марах, подпаивая местной медовой бражкой и кислым крыжовным вином с похмелья. Да и девок давал любых, пока Краснов был в силе. Уезжая, Краснов всё же потребовал у Скворца вернуть крепостных, на что тот ласково согласился. Крепостные Краснова стали обживаться и плодиться, а это Скворцу было совсем не с руки. Чужие соседские крестьяне могли послужить поводом для судебной тяжбы.
— Откуда голос муз в глуши обетованной? — поинтересовался Краснов, заметив стоящие в сенях под рогожей клавикорды.
— Дедушка мой Марей в бытность свою в Санкт-Петербурхе… Это слово Скворец произносил по-особому, с фрикативным «г», как бы подражая говору покойного деда.
— …выторговал у петровского купца Строганова, пермяцкого помещика… Саксонская работа! — с упованием на покупку шепнул Скворец.
— Сам музицировать изволишь или есть к тому обученные люди? — спросил Краснов.
— По протекции дедушки сам обучался у гофкапельмейстера двора Его Императорского Величества.
Скворец подошёл к инструменту, сдёрнул рогожу, нежно погладил янтарные клавиши и извлёк чуть надтреснутые древние звуки, которые нежно затрепетали под сводами сеней.
— Подь сюда, Матрёнушка, — крикнул Скворец, не напрягая голоса.
В сени вошла невзрачная дворовая девка и села на скамью за клавикордами.
— Ты, душечка, сыграй нам что-нибудь из времён года Вивальди, чтоб гостю домой спокойно ехалось.
Девушка начала играть, и какие-то немецкие слова вдруг стали сопровождать эту музыку. А Краснов хорошо знал немецкий язык и всю сентиментальную суть исполняемого мог прочувствовать вполне.
— А продай ты мне эту девку, Скворушка! — сказал он.
Скворец согласился. Сторговались.
Перед отъездом барин со Скворцом облобызались, и Краснов объявил, что дело, по которому он собирался ехать в Ряжск, отложит и готов обсудить его в назначенный срок. На том и порешили. Краснов с клавикордами и девкой покинули Петровы палаты, которые по наследству принадлежали Скворцу, и уехали, а Скворец ходил гоголем по деревне и свысока поглядывал на односельчан. Вот, мол, видите, молодой барин Краснов теперь у меня в друзьях…
Дома Краснов вызвал управляющего и расспросил его про Скворца. Узнал, что от деда Марея Скворец перенял учёность и практическую смётку. Старик Краснов жил в дружбе с Петровыми, полюбил и Скворца, как родного. Своего-то сына барин не видел, отдав его в ученье и на царскую службу в Питер, а потом в Москву и другие места, куда начальство пошлёт. Когда умер отец Скворца Насон, Краснов-старший сделал юношу управляющим в своём имении и разрешил брать своих крепостных в работу за Речку, оформив эту сделку обычным наймом. Помимо крестьянских и других работ, Скворец занимался отбором способных к ученью мальчиков и девочек и сам учил их тому, что перенял у деда Марея. Краснов же выписал из Москвы иноземных учителей и направил их в услужение к Скворцу за собственный кошт.
Сейчас Краснов задумался о том, как пристроить возвращённую крепостную девушку при своём дворе, но так, чтоб дворовые девки ей не завидовали. С этой мыслью он и уснул.
Во сне он видел себя благородным барином, благодетельствовавшим своему соседу Скворцу. Тот якобы хотел жениться на воспитанной им девушке с музыкальными способностями. Несколько раз за ночь Краснов решался дать отпускную возвращённой в крепость музыкантше. Однако воспоминание об этой некрасивой девке всякий раз сдерживало его порыв, и он оставлял её себе как крепостную, спокойно во сне объясняя это тем, что она, дескать, и в хозяйстве пригодится. Под хозяйством он разумел и дворовый театр.
Утром похмельный и невыспавшийся Краснов принял решение поехать посоветоваться к соседям — помещикам Краковскому и Дурову. Изрядно нагостившись у них, он забыл о Скворце и вспомнил лишь о деле, которое надо было решать в уездном городе Ряжске. Дело о переселённых крепостных, в котором Скворец должен был отвечать.
Вместе с Дуровым и Краковским Краснов поначалу решил заехать к Скворцу. Все трое в повозке Краснова подкатили к Петровым палатам в деревне Мары.