И век в наследство. Сахалинская сага | Наталия Инжевская

Эта тайна объединила несколько семей и много людских судеб. Она не была раскрыта в течение шести десятилетий. И узнать её пришлось не всем и уже в отсутствие основных задействованных лиц. Сколько таких «тайных» страниц в судьбах каждого из нас?! Может, стоит посмотреть сейчас, пока есть возможность, поговорить с близкими нам людьми, постараться понять и принять именно их жизненные ситуации. Понять и принять! Другого быть не должно, если мы — люди!

Саратовская область. 1945 год. Иван

Глухая деревушка в сорок дворов затерялась где-то в центре области. Добраться до неё можно на телегах, мотоциклетках, если таковые были на подворьях. А вот автобус сюда не ходил. Но к нему на лошадиной тяге можно подоспеть часа за четыре в Елшанку или за пять в Неверкино, да и то, если есть в этом крайняя необходимость. Была в деревне своя фельдшерица да баба Маня-травница, и это по медицинскому вопросу. А по продовольственному — магазин, маленький, но пополняемый товарами раз в месяц. Продавщица Клавдия всегда привозила по потребностям и по заказам, да иногда заезжали лавки районные с одёжкой да книжками, правда, разок в год по летнику, ведь дорог справных до самой глуши не было, так что осень-весна не баловала деревенских товарами да новостями. Зимой по щипучим морозам в такую даль не всяк отваживался, только свои и справлялись в отдалённость и «горемыкались» сообща. Вот так и выживали в глуши, но жаловаться никто даже и не думал. Да и зачем, ведь непривычные к болячкам люди сельские, болеть не умеют, да и залёживаться не с руки: дела тогда кто исполнять будет?! Дороги-то свои, исхоженные, родные, знаемые до бугорков и выбоинок, полевые, травой поросшие по краям да проложенные двухколейные по времени давнему были, действительно, в осеннюю распутицу размытые и непролазные, в зиму — заснеженные и занесённые, в летние месяцы — пыльные и витиевато бегущие между многочисленными оврагами, лесопосадками и рощицами. Выручали лошади, как самый ходовой транспорт, да телеги, да сани. Единственная довоенная мотоциклетка пылилась в сарае у деда Кузьмы, горючего не было, да колесо надо поменять. Принадлежала она сыну Семёну, ушедшему на войну ещё в самом начале и не подающему весточки который год. Сам Кузьма никогда в «енту дребезжалку» не верил, боялся, но хранил в сарае. «Вот сын, чай, вертаеться, починять будеть. А покаместь пущай стоить! Не замай! Не раззявай рот на чужо ямущаства», — частенько говорил он, сидя на завалинке и попыхивая самокруткой. Но никто, зная это, не покушался по-настоящему. Ванька, Тимофеев сын, лихо управлялся со всеми видами транспорта на живой тяге, а вот на соседскую мотоциклетку заглядывался иногда ещё до июня 1941 года.
— Можа, и нам матациклетку? — клянчил он тогда у отца. — Не балуй! Бензину вона жрёть многа, да вонят дюжа сильно. Трудоднёв на неё не хватить ажно за год. Лучша лошадушку на подворье прокармливать, — учил уму разуму отец, скручивая с самосадом огрызок пожелтевшей газетки да подпаливая её кремнёвыми повспышками.
Ванька рос крупным парнем, с русыми вихрами, с безумно красивыми зелёными глазами. Тело накачивал на порубке дров за гроши у сельчан да за покосы, где охватывал косой такие круги, что деды удивлялись хватке.
— Мужик-то наш подрастат! Чай, наплодить парнишек сильнах да ловкучих! Глядиткась, девки да молодухи ужо пылають глазищами-то, сверлять како! — всегда неслось с завалинок по вечерам, когда мимо вышагивал Ванька.
А ему вся работа была лёгкой, да вот только грусть одолевала всё чаще: мал ещё для фронта был, не брали, а по деревне из мужиков одни дедки остались. Вся мужицкая сила была на войне, а бабьё частенько голосило по дворам то от похоронок, то от весточек из госпиталей. А пахать да сеять надо, урожай собирать, скотину содержать. Мужицкая мелочь носилась по деревне, да ещё мало гожа была на тяжёлых работах.
— Ты смотряй за Саньком, чай! — поучал дед Кузьма, показывая на подрастающего пацанёнка. — Подмагни ёму-то. Чай, малец растёть смышлёнай.
— Да хиляк вон! Качатьси надоть больша. Хлюпячок Настёшкин, недоноскам, пади, был, — вторили ему односельчане. Ванька частенько в бане рассматривал себя на воде в огромной лохани да смеялся в удовольствие под смачные ухмылки дедов, которых охаживал вениками из берёзы. Он сам понимал, что ему надо мальчишек помладше подравнять под себя, чтоб подсобили да посноровистее становились бы.
— Ладысь, дедки. Посматряю, чо слепить-то, — ответил он да вышел в предбанник.
Водицы холоднючей ключевой отхлебнул и, откинув дверь, помчался по влажной траве к речке. Пока махал ручищами, куражился в воде, на другом бережку Валька хохотала.
— Чаво один круги нарезаш? Можа, спамочь-то? — смеялась она.
Ванька мотнул головой, повсплёскивал размашисто к ивам.
— Чо гляделки-то распустила? Идить, куда наладилась!
Валька хохотнула и пошла в горку взбираться. Ванька зашёл ещё раз в жар бани, сполоснулся. Когда подходил к околице, уже сумерки сгустели, окна родной избы светились слабо. Мать процеживала на подворье молоко.
— Ты, чай, поешь-то. Тама хлеб да мёд на столе. — Не-е, парного сопью, — ответил он матери и принял кружку тёплого молока.

***
На сеновале было тепло. Только что скошенное сено пахло истомой летнего дня, ещё не потеряли своей краски луговые васильки. — Да чо ты боисся? Чай, не мы одни ентим занимамся, — шептала Валька пареньку, моложе её на шесть лет.
— А вдруг мамка узнат? Батяньке скажеть, и усё — захлещет потом вожжами-то, — смурно шептал закрасневшийся от непонятного чувства Ванька.
Ему нравилась эта бесстыдная огромная рыжеволосая девушка. Она не прятала свои округлые формы под выгоревшими ситцевыми платьями, вернее под то, что от них осталось. Штопаные и перештопанные дыры на подоле еле держались на нескольких стежках. В деревню не завозили ткань, да и если бы смогли, так денег на обновы ни у кого не было.
— Да не робей-то, — опять захлёбывалась сочная Валька, затягивая губы парнишки с такой силой, что тот засопел смачно и густо.
Да, она добилась своего, а Ванька стал в свои шестнадцать лет мужиком. Он преданно смотрел ей в глаза, вдруг ощущая необычайную благодарность за такое счастье — испытать взрослую жизнь раньше, чем это было бы возможно.
Теперь он пропадал все ночи на сеновале, постигал искусство мужских страстей и никогда не утоляемого желания Вальки. Мужики уже не посмеивались над ним. Вернее, мужиков-то было два засохших и порядком исхудавших за войну деда. Те, кого забрали на фронт, ещё не вернулись. Да и вернуться в маленькую деревушку в глуши Саратовского края потом смогли лишь единицы. Так что Валька прозорливо просчитала все свои шансы на «женскую долю» и решила сама определить её. Да, видать, судьба по-своему разрешилась.

Конец ознакомительного фрагмента