Пн-Чт: 10:00-18:00
Пт: 10.00-17.00
Сб,Вс - выходные дни
- +7 (913) 429-25-03
- Наш адрес -
- г. Новокузнецк, пр. Строителей, 47/9 -
Пн-Чт: 10:00-18:00
Пт: 10.00-17.00
Сб,Вс - выходные дни
Непросто закрыть за собой дверь в прошлое, особенно когда настоящее — лишь череда серых безрадостных будней. Воспоминания становятся наградой и наказанием.
Не в силах в одиночку справиться с затянувшейся депрессией, Валерия обращается за помощью к психологу. Специалист рекомендует ей завести дневник и записывать события давно минувших дней, оставившие глубокий след в ее сознании. Валерии снова предстоит пережить травмирующие события прошлого и, возможно, вспомнить о том, что способно разрушить ее представление о реальности.
Сведения о редакции | |
---|---|
Автор книги / Составитель | Инна Пермякова |
Издательство | Союз писателей |
Год издания | 2023 |
Кол-во страниц | 232 |
Тип носителя | Печатное издание |
Вес | 375 г |
Формат | А5 |
Переплет | 7БЦ (твердый шитый) |
Возрастное ограничение | 16+ |
ПРОЛОГ
Знаете ли вы, в чем преимущество повествования от первого лица? Оно абсолютно лишено объективного взгляда на ситуацию. В нем отсутствует, так сказать, главная «совесть» происходящего на страницах — автор, готовый дать оценку, подвести нас к сути, к основной идее. Ведь именно автор — это независимая третья сторона, третейский судья, посредник между героями и читателем. Наблюдатель-повествователь, сопровождающий нас с самых первых строк, подталкивающий к умозаключениям, которые мы после примем за свои собственные. И нет оснований сомневаться в правдивости его слов, ведь какой смысл обманывать нас, своих читателей.
Иное дело, когда история написана от первого лица, непосредственным участником событий, лицом заинтересованным. Удобно рассказывать людям свою версию событий, когда под ногами не путается эдакий правдолюб, требующий объективности и непредвзятости. Такая история обрастает деталями, возможно не имеющими места в реальности.
То, что я хочу поведать вам, — это мой субъективный взгляд на происходящее. Я пишу истину, но истину, удобную мне. Ваше право решать, достоверный ли я рассказчик и стоит ли мне доверять.
ГЛАВА 1
Наши дни.
«Какая красота!» — думала я, глядя сквозь оконную решетку на искрящиеся хлопья снега, медленно падающего с неба. Это первый снегопад в этом году. Зима несколько припозднилась, и привычные суровые североказахстанские морозы еще не вступили в свои права. Хрупкие снежинки таяли, не успев коснуться земли.
«Как я хочу выйти сейчас на улицу и, как в детстве, подставить лицо под теплые липкие снежинки, ощутить, как они превращаются в капли, коснувшись кожи, проникнуться этой свежестью, этой легкостью. Вернуться хотя бы на мгновение в то время, когда хоровод снежинок вызывал неподдельный восторг, когда груз прожитых лет и накопленных обид не давил с такой силой на плечи, когда все было просто, без затей».
Мысленно я унеслась прочь от этих скучных серых стен, давящих на меня со всех сторон, прочь от голосов в моей голове. На мгновение мне даже показалось, что тишина действительно воцарилась и в квартире я осталась совершенно одна. Или я просто старалась внушить себе эту мысль. «Я одна. Здесь больше никого нет. Все хорошо». Но крики слишком громкие, их невозможно заглушить. От них не избавиться. Придется признать, что они реальны.
— Я ненавижу, ненавижу тебя! — истошный нечеловеческий визг раздавался в соседней комнате. Громко хлопнула дверца шкафа, послышался звук бьющегося стекла, и из комнаты вышла девушка, везя за собой чемодан. — Ты достала меня! Я не могу больше жить с тобой под одной крышей! Ты мне всю жизнь испортила! Если бы не ты…
— Ты никогда не появилась бы на свет, — тихо добавила я.
Я прикоснулась лбом к холодному стеклу и почувствовала, как что-то мокрое и теплое скользит по лицу. Слезы… Я облизнула пересохшие губы. Горько-солоноватый вкус. Вкус обиды…
— Да пошла ты! Ради чего я появилась на свет? Скажи мне! Что ты сделала с моей жизнью?
Я отвернулась от окна и посмотрела, как самый дорогой человек в моей жизни уходит от меня. Снова. И так каждый раз. Я не пыталась остановить ее, это бессмысленно. Я знаю. Она упорхнула, как мираж. Я думала о том, что все правильно, я заслужила ненависть единственной дочери. В тот момент меня терзали разные чувства: отчаяние, страх, сожаление, обида, одиночество. Все они смешались в горьком коктейле, сжимающем сердце кольцом невероятной боли. Но я не злилась на нее, нет. Чувство вины всегда мешало мне испытывать злость по отношению к ней. Она ушла от меня с ненавистью и проклятиями на устах, а я так и осталась стоять у окна, одна с огромным багажом воспоминаний и истерзанным сердцем. Но это еще не конец. Она вернется. Обязательно вернется. И будет терзать меня день за днем. Медленно уничтожая меня. И это самое худшее в моей жизни и самое лучшее одновременно. Ведь я все еще не готова ее отпустить.
Смахнув с лица следы своей душевной боли, я решила принять ванну. День был долгим и тяжелым, нужно привести себя в чувство. Я давно усвоила одно важное правило: слезы — непозволительная роскошь. Нельзя давать себе слабинку, нельзя жалеть себя. Сидя на краю ванны, я смотрела, как струя горячей воды наполняет ее до краев. Сбросив с себя одежду и окунувшись в обжигающую массу, я, как обычно, почувствовала облегчение, словно бы она смывала с меня весь груз этого дня, всю грязь прожитой жизни. Эту грязь я ощущаю на себе постоянно. Помню, как она накапливалась день за днем, слой за слоем до тех пор, пока на моей некогда невинной и чистой душе негде стало ставить клеймо. В итоге я превратилась в ту, кем являюсь теперь. В меру успешная, состоятельная женщина сорока трех лет. Остервеневшая, огрубевшая, бесчувственная, черствая, сумасшедшая и безумно одинокая. Баба со стальными яйцами, стерва, бессердечная сука, бездушная тварь. У меня много прозвищ. Такой меня видит мир. Но они не знают: я чувствую. Я все еще чувствую. Они не прошли мой путь, какое право они имеют судить меня?
Облегчение длилось недолго. Вода остыла, стала совсем ледяной, но я продолжала лежать и смотреть в потолок. Тепло выходило из моего тела, уступая место холоду, мраку, пустоте. Эмоции покинули меня. Оказывается, отсутствие каких-либо эмоций хуже, чем взрывы ярости, приступы гнева и горькая печаль. С этим всем можно бороться. А как бороться с пустотой? Это дорога в никуда. И я снова подумала о том, что у меня все еще есть выход. Самый простой из всех возможных. Обхватив руками бортики ванной, я плавно погрузилась с головой под воду. В мир тишины. Две минуты без воздуха — и начинается паника. Природные инстинкты бьют тревогу. Дышать! Жить!
Я выныриваю из воды и жадно наполняю легкие кислородом. Какая, должно быть, страшная смерть от утопления. Вряд ли бы я когда-нибудь решилась закончить свою жизнь именно так. Есть ведь много других способов. Уж я-то знаю. Но в вопросе выживаемости я оказалась на удивление везучей. Три попытки суицида — и вот я все еще здесь, плескаюсь в ванной. Видимо, мои кармические задачи в этом воплощении еще не завершены. Я усмехнулась собственным мыслям.
Замерзнув окончательно, я вылезла из ванной и потянулась за полотенцем. Поскользнувшись на мокром кафеле, несколько секунд я отчаянно размахивала руками в воздухе, пытаясь сохранить равновесие, и все-таки плюхнулась на пол, больно ударившись затылком о край ванны. Боль оказалась такой резкой, что искры посыпались из глаз. Я даже решила, что череп треснул от удара, но, коснувшись больного места, нащупала только огромных размеров шишку. Именно этого мне и не хватало, чтобы дать выход накопившемуся стрессу. Слезы хлынули ручьем из глаз, и уже через минуту я услышала смех. Свой собственный смех, переходящий в истеричный хохот. Я подумала, как нелепо было бы умереть в собственной ванной, поскользнувшись на мокром полу.
Выйдя из ванной, закутавшись в теплый халат, я прилегла на диван, потирая ушибленную голову и постанывая от боли. Нет, так дело не пойдет. С любым душевным состоянием можно справиться. Нужно взять себя в руки. Я вспомнила совет моего очередного мозгоправа. Он разработал новую методику и предложил мне записывать все ключевые события моей жизни, происходившие в прошлом и имеющие место в настоящем. То, что повлияло на становление моей личности, на ход судьбы, вызвало наибольший эмоциональный отклик, нужно записать на бумагу и как будто пережить эти моменты снова, но уже смотря на все со стороны. Проанализировать, отпустить и простить. Психолог объяснил, что после того, как я оберну происходящее внутри меня в банальные слова, мне станет легче. Я тогда посмеялась, что исповедь придумали задолго до него, применяли, правда, в иных целях. Конечно, я не собиралась ничего записывать. Но сегодня поняла, что готова, что мне необходимо излиться. Пусть это станет исповедью моей жизни.
Комната тонула в предвечерних сумерках. Мне нравилось это время суток. Тихое угасание дня умиротворяло меня. Включив настольную лампу, я сделала свою первую запись. От буквы к букве, от строчки к строчке — ровные аккуратные заметки о моей жизни ведутся так, словно нельзя будет что-то добавить или изменить, точно от этого зависит суть моей жизни. Жаль только, что в действительности жизнь я прожила совсем иначе, словно писала черновик. Какой нелепый парадокс: жизнь как черновик и черновик длиною в жизнь.
ГЛАВА 2
Прошлое.
Июль 1990 года. 27 лет назад.
«Сегодня большой праздник! Я так рада! Счастье разливается по каждой клеточке моего тела. Наконец-то я — студентка! Я поступила в педагогический! Как чудесно, что этот день совпал с днем моего рождения, с моим шестнадцатилетием! Я уже представляю, как мама будет гордиться мною. Она всегда мечтала, что я пойду по ее стопам».
Тогда, в столь юном возрасте, я еще не задумывалась о том, действительно ли хотела продолжить дело жизни своей матери. Было ли это моей целью, моим желанием? Мне казалось, что это предрешено еще до того, как я появилась на свет, и так и должно быть. Мама никогда не давала мне права выбора. Она была очень властная и волевая женщина. Своим непоколебимым авторитетом она задавила всех вокруг себя, но я знала, что она любит меня и делает всё во благо мне. Мама воспитывала меня одна. Отец оставил семью, когда мне было десять лет. Я очень сильно переживала его уход. Больше всего я жалела о тех чудных вечерах, когда мама задерживалась на работе и мы с папой оставались вдвоем. В такие моменты я испытывала настоящее счастье, восторг ребенка, которому разрешили пошалить. Мы не делали ничего особенного: готовили ужин, я делилась историями, произошедшими со мной за день, советовалась. Папа вникал во все, что меня интересовало, относился к этому серьезно и понимающе. Я корчила рожи, изображая свою учительницу и противного Ваську из 3 «Б», который дергал меня за косички; смущаясь, рассказывала про свою первую любовь — мальчика с большими голубыми глазами, потом плакала, что он подарил шоколадку Машке. Смотрели телевизор и громко смеялись; ходили кормить бродячих собак за гаражи. Как отъявленные заговорщики, вырывали страницу из дневника с первой двойкой по математике, чтобы мама не узнала, а потом папа объяснял мне эти не поддающиеся пониманию уравнения. Я любила маму, но с папой ,казалось, легче дышать. Это как танцевать. Ты молод и талантлив, танец — твоя жизнь. Когда ты танцуешь на сцене, а зрительный зал пуст, ты можешь позволить отпустить себя на волю, чтобы твое тело двигалось в ритме музыки, как тебе того хочется. Ты наслаждаешься танцем. Когда же в зале появляется жюри, строгое и беспристрастное, ты танцуешь так, как должен. Волнуешься и трепещешь. Ты все еще живешь в танце, но знаешь, что в конце тебе поставят оценку и сделают разбор всех твоих ошибок. Точно как в моей жизни, только в роли жюри выступала мама, а мы с папой танцевали парный танец.
С уходом отца наш тандем распался. Но я понимала даже в том нежном возрасте, почему он так поступил. Мама не воспринимала отца как равноценного партнера, мужчину. Она была главной, а он — не поддающийся воспитанию ребенок. Она всегда все знала лучше. Мне бывало сложно с мамой, а отцу — просто невыносимо, ведь я и в самом деле являлась ребенком, а его очень унижала та роль, которую ему отвели в семье. Умный, образованный, главный энергетик, дома он превращался в нерадивого ученика. Почему случилось так, что он позволил жене изначально оттеснить себя с главенствующей роли, я не знаю. Скорее всего, причина в его неконфликтности и уступчивости. Будучи тихим и спокойным человеком, даже он не смог вынести бурного нрава моей матери. Однажды папа просто собрал свои вещи и ушел.
Я помню тот вечер, словно все случилось вчера. Последний вечер, когда мы были настоящей семьей. Папа готовил ужин на кухне, я читала ему вслух «Муму» Тургенева. Сало аппетитно шкворчало в сковороде, источая дивный аромат. Это папино любимое блюдо. Картошечка, жаренная на сале до золотистой корочки. Такое незамысловатое кушанье, но вкуснее, чем у папы, я никогда не пробовала. У каждого свой вкус детства. Этакое рецепторное воспоминание, возвращающее нас в прошлое. Так вот мне до сих пор кажется, когда я ем жареную картошку, что я переношусь именно в тот день. 21 мая 1984 года. Пятница. Вечер. На улице горлопанят дети, мои друзья и товарищи. Но я ничуть не завидую им, потому что мне приятно сидеть здесь с папой на кухне и читать ему вслух. Вытопившееся сало вдруг сильно брызнуло и испачкало белую занавеску на окне.
— Вот ведь невезение, — устало вздохнул отец. — Надо будет снять и постирать, а то ведь мать только чистые повесила.
Приготовив ужин, он отставил сковороду в сторонку, пододвинул табуретку к окну и стал снимать занавески, покрякивая от напряжения в руках и во всем теле. Отец был невысокого роста, и ему приходилось вытягиваться в струну, чтобы дотянуться до гардины. Затерев жирные пятна хозяйственным мылом, он засунул занавеску в стиральную машину — «Малютку». Сейчас, конечно, это чудо техники язык бы не повернулся назвать стиральной машиной. А в моем детстве «Малютка» почти в каждом доме являлась незаменимой помощницей в хозяйстве. Но имелся у этой модели существенный недостаток — она рвала вещи при стирке, если их неаккуратно уложить в бак. Вот и занавеске не повезло. Ее изрядно потрепало.
— Ремонту не подлежит, — тоскливо констатировал факт папа, вынимая штору из машинки. — Жалко.
Мы обменялись с ним унылыми понимающими взглядами. Вот уж мама разозлится! Казалось бы, обыкновенная занавеска, кусок ткани, а кто мог предположить, что с нее все и начнется.
Мама пришла с работы уставшая и злая. Конец учебного года, работы невпроворот. Помыла руки, сели ужинать.
— Игорь, ну зачем ты опять открыл банку огурцов? Просила же не трогать! Там осталось всего ничего!
— Не ругайся. Очень захотелось нам с Лерочкой твоих соленых огурчиков. Ты же знаешь, как мы их любим. Да и потом скоро лето, новый урожай.
— Новый урожай… Когда он еще будет? Зла не хватает. Говори не говори, толку никакого. Попросила же по-человечески!
Я сидела за столом, понуро опустив голову. Ведь это я уговорила папу открыть эту проклятущую банку. Только скандал спровоцировала. Просто не понимаю, как можно есть картошку без огурчиков? Мама недовольно стучала вилкой по тарелке. Напряженная складка на лбу никак не разглаживалась. Я тихо вздохнула, отправляя очередную ложку картошки вприкуску с огурцом в рот. Аппетит испортился. Папу жалко.
— Игорь, дай соль. Вечно у тебя все несоленое.
Папа встал и, достав из шкафчика солонку, протянул маме. Она стала трясти солонку, но соль почти не сыпалась. Должно быть, дырочки забились. Мама трясла все нетерпеливее. И тут ее раздраженный взгляд остановился на окне.
— А где занавеска?
— Она испачкалась. Жир со сковородки стрельнул. Пришлось постирать ее, — ответил папа.
— Господи! Ну сколько раз можно говорить: закрывай сковороду крышкой, когда готовишь!
— Тогда картошка будет не жареная, а тушеная, — заметил папа. Тут, кстати, он абсолютно прав. Под крышкой — совсем невкусно.
— Зато чисто будет! Ты нажаришь тут вечно, а мне потом всю кухню отмывать. Вот теперь сам будешь гладить занавеску.
— Хм… — прочистил горло папа. Он боялся сказать ей правду о судьбе занавески. Я бы на его месте тоже боялась. Мама любила их. Сшила сама еще лет восемь назад и очень бережно к ним относилась. — Тут такое дело… Я поставил стирать занавеску, а когда вытащил из машинки, увидел, что она вся изорвалась.
Мне показалось, папа даже весь сжался, готовясь к реакции мамы.
— Ты что, в «Малютке» занавеску стирал? — мама вся позеленела от возмущения. — Нет… ну это же надо догадаться! Я их всю жизнь руками стираю, а он — в машинку! Игорь, скажи честно, ты совсем идиот?
И тут папино виноватое выражение лица резко изменилось, его словно всего перекосило, даже губы затряслись.
— Рита, ты переходишь все границы.
Для мамы это должно было послужить предупреждением. Ей стоило остановиться, но нет. Она даже не заметила, что вступила на опасную территорию.
— Я перехожу все границы? Да мне надоело нянькаться с тобой! Ты как второй ребенок.
— Подожди, — остановил ее папа. — Лерочка, сбегай в магазин. Купи хлеба.
— Так есть же еще, — сказала я, не понимая, что меня просто хотят спровадить.
— Там мало. Купи еще, — настоял папа, засовывая мне копейки в руку.
Я убежала в магазин, еще не понимая, насколько все серьезно. Папа редко перечил маме, сегодня я даже порадовалась, увидев в нем внутреннюю силу и решимость поставить маму на место. Но когда я возвращалась домой, не спеша обгрызая хрустящую корочку с буханки хлеба, навстречу мне из подъезда выскочил папа с чемоданом в руке. Я вся так и обомлела и, обливаясь слезами, бросилась к отцу.
— Папа, папочка… Куда же ты? Не уходи, пожалуйста! Не оставляй меня! — рыдала я, хватая его за руки.
— Тише, тише, Лерочка. Не кричи. Соседи смотрят ведь, — у него в горле словно застрял комок, он сам готов был заплакать. — Пойми, так надо. Нельзя так больше жить. Нельзя.
— Забери меня с собой, — просила я.
— Куда же я тебя заберу? Я сам не знаю, куда иду. Не сейчас. Лучше тебе с мамой.
И он ушел. А я осталась стоять у подъезда с надкусанной буханкой хлеба в руках. Кроме бабульки-соседки, с любопытством выглядывающей из окна первого этажа, никто не заметил разыгравшейся трагедии. Конечно же, буквально на следующий день она растрепала эту свежеиспеченную новость всему дому, приукрасив ее и добавив острых подробностей на свое усмотрение. Но на тот момент я стояла совсем одна, глубоко переживая свое горе, а жизнь вокруг продолжалась. Дети резвились на улице, мамаши голосили из окон, призывая свои чада вернуться домой. Какой-то пьяница распевал песни гнусавым голоском. И тогда, в свои десять лет, я поняла, что твоя беда — только твоя, всем остальным на нее плевать. Даже когда об уходе папы из семьи заговорил весь двор, даже тогда им всем было плевать. Просто очередная сплетня, повод почесать языками.
Мама придерживалась мнения, что это ненадолго, просто каприз слабого человека. Но он больше не вернулся. С тех пор мама стала еще нетерпимее, категоричнее. Я думаю, она любила отца, но так никогда в этом и не призналась. Она не смогла простить его. То, что он сделал, стало для мамы актом высшего предательства. Отец не перестал общаться со мной, мы часто встречались, гуляли, ели мороженое и много разговаривали обо всем. Он был для меня тихой гаванью, человеком, который слушал и слышал меня. Мама же вызывала во мне чувства прямо противоположные. Рядом с ней я ощущала себя натянутой струной, стараясь контролировать свое поведение, слова, мысли и даже чувства. Мне всегда казалось, что я делаю что-то не так. Под ее испытующим взглядом я конфузилась, терялась, становилась неуклюжей, неловкой, как слон в посудной лавке. Делая или говоря что-либо, я оборачивалась на нее, ища молчаливого подтверждения, поощрения, но натыкалась только на взгляд, полный разочарования и внутреннего раздражения от неоправданных ожиданий. Если в редких случаях мне удавалось добиться одобрения и похвалы со стороны матери, то они были сухими и сдержанными, словно она все еще сомневалась в их заслуженности.
В тот знаменательный для меня день, когда я, окрыленная своим успехом, вернулась домой, мама сидела за своим рабочим столом, покрытым белой кружевной скатертью, заставленным со всех сторон книгами, и проверяла тетради. Она преподавала в школе русский язык и литературу для старшего звена. Заслышав мои шаги, она на секунду оторвалась от своего занятия и обратилась ко мне с коротким вопросом:
— Какие новости?
— Мамочка, я поступила! — радостно сообщила я.
Легкая тень удовлетворения коснулась ее лица, и, снова погружаясь в свою работу, мама заметила:
— Это лишь первый маленький шажочек к достижению твоей цели. Надеюсь, что ты осознаешь всю возложенную на тебя ответственность и сумеешь оправдать оказанное тебе доверие.
Первый порыв радости постепенно начал затухать во мне. Не привыкшая к хвалебным речам из уст матери, уж сегодня я рассчитывала на что-то большее. Мама часто говорила каким-то не человеческим, возвышенным языком. В свои речи она старалась вложить все нравоучения мира. И меня это раздражало. Хотелось обычного общения, простого диалога матери и дочери.
— Посмотри, какая замечательная работа! — снова обратилась ко мне мама, не отрывая головы от тетради. — Максим Скворцов не перестает меня удивлять. Сегодня я проверяю сочинения на тему «Духовные искания героев романа "Война и мир"», и только послушай… — Она зачитала мне отрывок из школьного сочинения своего ученика. — Какой слог! Какая манера излагать свои мысли! У этого мальчика огромный талант!
Убирая вещи в шкаф, я поймала себя на чувстве зависти, ведь сама я никогда не удостаивалась ее восхищения. В детском возрасте я пыталась писать стихи и небольшие рассказы, но, как выяснилось, талантом я не обладала, о чем мама тут же поспешила мне сообщить. Особой тяги к письму у меня никогда не было, но мне казалось, что если я очень постараюсь и сумею удивить маму, то, быть может, это заставит ее взглянуть на меня иначе, с гордостью. В одиннадцать лет я написала стихотворение, которое явно заинтересовало бы детского психолога.
Я так хочу счастливой стать,
Лицо улыбкой осветить,
Чтоб сердце радостно стучало,
В глазах звезда любви сияла,
А смех, как колокол, звенел.
Хочу я громко хохотать,
Со смехом по лугам бежать,
И в лес за ягодой ходить,
И рыбу по утрам ловить.
Я так хочу в кругу друзей
При тусклом свете трех свечей
Свои стихи для них читать
И душу с сердцем открывать.
Я не хочу богатой быть,
Я так хочу счастливой стать…
Только вдумайтесь, как беспросветна должна быть жизнь ребенка, чтобы он так отчаянно мечтал о простых человеческих радостях. О счастье. Мне явно не хватало любви, тепла. Какой-то душевности, что ли… Ведь наличие родителей подразумевает не только выполнение базовых бытовых функций: накормил, напоил, одел, обул. И даже не пресловутое беспокойство и заботу о будущности дитятки. Нет. Это нечто большее. Тут и принятие, и понимание, и поддержка, и… И просто полежать вместе в обнимку. Потому что ребенку чего-то не хватает, он сам еще не понимает, чего именно: силы, энергии, и нужно порой просто подзарядиться от батарейки маминой любви. Да что говорить о ребенке, если даже взрослому порой хочется, чтобы его просто обняли, дали расслабиться и вздохнуть с облегчением в надежных объятиях. А меня не обнимали. Никогда. Мама словно не умела этого делать да и не понимала, к чему эти телячьи нежности. Есть только функции, задачи, цели. Выполняй и не ной. Упала? Больно? (Не важно, физически или духовно.) Встала, отряхнулась и пошла дальше. Эдакая мама-робот.
В коридоре зазвонил телефон. Предугадав, кто это может быть, я с радостью бросилась к аппарату.
— Здравствуй, Лерочка!
— Привет, папочка! Я поступила! — на одном дыхании почти выкрикнула я. На том конце провода я услышала привычный и такой любимый смех.
— Ты у меня большая умница! Если честно, я ни секунды не сомневался в тебе.
После этих слов я смущенно и довольно заулыбалась.
— Как мама? Рада? — спросил отец
— Да, наверное, — неуверенно ответила я.
— Ясно. Придешь сегодня в гости? Посидим, отметим по-семейному. Поводов хватает. Если, конечно, мама отпустит.
— Да, конечно!
Когда я вернулась в комнату, мама все так же сидела за столом, не поднимая глаз, но я почувствовала: она ждет, что же я скажу.
— Мама, можно мне пойти к папе? Ты ведь все равно занята.
— Я испекла для тебя торт. Попей чай.
— Хорошо, мамочка, спасибо! А потом можно?
Мама ответила не сразу и, бросив короткое «можно», взглянула на меня своим колючим осуждающим взглядом. Она не запрещала мне общаться с отцом, никогда ничего о нем не спрашивала, даже не произносила его имени, но, когда она смотрела на меня так, мне казалось, она не понимает, как случилось, что она пригрела на груди гадюку. Я же, довольная получением официального разрешения, убежала, забыв и про мамин торт.
Отец вот уже несколько лет жил в новой семье. Татьяна, его жена, мне очень нравилась. Она моложе отца лет на десять. До знакомства с папой она была замужем, но ее муж скончался, оставив Татьяну одну с двухлетней дочкой. Отец принял маленькую Оленьку и полюбил всей душой. Она звала его «папусей», не помня родного отца. Думаю, что его любовь, предназначенная для меня, излилась на эту малышку. В совместном браке у него родился еще один ребенок, Степан. Сейчас Степке три года. Я безумно любила обоих этих малышей, они для меня как родные. Ведь я росла совсем одна, а мне так хотелось заботиться о ком-то.
К моему приходу Татьяна накрыла в зале праздничный стол, в центре которого дымилась аппетитная утка с яблоками. Татьяна была отличной хозяйкой, и чувствовалось, что забота о семье доставляла ей истинное удовольствие, словно стала главным и единственным предназначением ее жизни. Рядом с новой супругой отец наконец-то обрел покой, душевную гармонию, уважение и любовь, которых ему так не хватало в первом браке.
Татьяна представляла собой полную противоположность мамы. Нежная, заботливая, смешливая, добродушная пышка с розовым румянцем на пухлых щеках. Она всегда и во всем советовалась с отцом, по любой мелочи. Порой, всплеснув руками, восклицала, мол, как же она сама не догадалась и что бы она делала без своего Игореши. Отец чувствовал себя нужным и очень важным, заботливо гладил ее по спине и целовал в висок. Татьяна из тех женщин, которых хочется опекать, ведь сама она вроде как не справится. Рядом с ней папа стал настоящим мужчиной, главой семьи. Он расцвел, расправил плечи, в нем появилась уверенность.
Мне нравилось хоть ненадолго приобщаться к этой семье, этому живому и здоровому организму. Они не были группой лиц, проживающей совместно на квадратных метрах жилой площади, ошибочно называемой ячейкой общества. Это действительно семья («семь "Я"»). Раньше я не могла сформулировать, чем обоснована эта особая атмосфера в их доме. Сейчас понимаю, что дело в бурлящем энергетическом потоке, который, как кровь по венам, циркулировал внутри этого организма под названием семья. Они щедро делились своей энергией и любовью друг с другом, функционировали между собой на каком-то высшем уровне. Я же, чтобы вы понимали, пребывала дома в стоячем болоте. Наш организм не разлагался, но и не жил, что-то вроде мумифицированных останков семьи. Вот такое сравнение двух общественных единиц.
Мы с папой строили Оленьке домик для куклы Барби из обычных открыток, выстраивали их в виде стен и перегородок, придумывали мебель из подручных материалов. Оля радовалась и пищала от восторга, обнимая «папусю» сзади за шею, и лицо ее светилось такой любовью, что трудно описать. Она его боготворила. Казалось бы, совсем простое, незамысловатое счастье, но оно запомнится ей на всю жизнь, и это воспоминание будет согревать темными холодными ночами ее взрослой жизни. Она будет знать: счастье — это просто и в то же время бесценно, этому ее научил папа. Наш папа.
Тот вечер, проведенный с отцом в кругу его семьи, до сих пор наполняет меня теплотой и любовью. Доверительные беседы, веселые шутки, счастливый смех… В стенах отцовского дома всегда царила особая атмосфера уюта, и этот уют никогда не ассоциировался у меня с вкусной едой, белоснежными скатертями, цветами на окнах и чистыми тарелками. Для меня домашний уют — это разбросанные по квартире игрушки, белая простынь на стене и кинопроектор с детскими мультфильмами; это кружка горячего чая, налитая с любовью; семья, сидящая вечером за одним столом и делящаяся друг с другом событиями этого дня. Уют — это когда тебя спросят не просто что ты сделал, а еще и что ты при этом почувствовал. Иногда я думаю, как сложилось бы, если бы отец позвал меня жить к себе. С одной стороны, мне этого очень хотелось. Стать частью этой дружной семьи весьма заманчиво. С другой стороны, я не смогла бы бросить маму. Какой бы она ни была, она моя мама и я любила ее. И жалела. В глубине своей по-детски широкой души я понимала, что я — все, что у нее осталось. Без меня жизнь мамы потеряет смысл. И папа это тоже понимал, поэтому никогда не предлагал мне переехать к нему.
Вечером, когда я вернулась домой, мама достала из серванта праздничный чайный сервиз, нарезала мой любимый торт «Наполеон», разлила ароматный чай с ромашкой по кружкам. Мы пили чай вместе, за одним столом, в маленькой кухоньке, касаясь друг друга коленками. Так близко друг к другу и в то же время словно разделенные сотнями километров. Такие родные и такие чужие. Молча ели торт, время от времени обмениваясь дежурными фразами. Мама была напряженной — как всегда, когда я возвращалась от отца. Наверное, ей хотелось спросить о нем, узнать, как живет. Но внешне она старалась проявлять полное безразличие.
Перед сном мне очень захотелось разбить выросшую между нами ледяную стену. Я заглянула в спальню мамы, она читала при свете настольной лампы, лежа в кровати.
— Мама…
— Да? — Она подняла на меня глаза, глядя поверх уродских очков.
— Я люблю тебя.
Должно быть, это прозвучало как-то виновато, потому что мама пару секунд с подозрением изучала меня. Потом улыбнулась и сказала:
— Я знаю. Доброй ночи, Валерия.
— Доброй ночи.
Неужели ей так сложно ответить: «И я люблю тебя»? Порой мне казалось, что эти слова жгут ей язык. Стена не рухнула, вопреки моим надеждам. Наверное, для этого нужно желание двоих. Почему она такая?
ГЛАВА 3
Наши дни.
Прозвенел будильник, но сегодня я проснулась раньше него. Даже сложно сказать, спала ли я вообще. Суетные мысли не оставляли в покое, заставляя снова и снова проживать свою жизнь от начала и до сегодняшнего дня. Я лежала в постели, зябко кутаясь в одеяло. Окно оставалось открытым всю ночь, и комнату наполнял морозный утренний воздух. Мне нравится эта свежесть.
Утро началось как обычно. Вспомнился старый американский фильм «День сурка». Горячий душ, крепкий кофе, легкая пробежка, снова душ, просмотр рабочих планов.
Черт побери! Я, как герой вышеназванного фильма, где-то допускаю ошибку и буду ходить по замкнутому кругу, пока не исправлю ее. Но разве могу я изменить свое прошлое? Оно следует за мной по пятам, отравляя меня, мою жизнь и всех, кто рядом со мной. Каждое утро, делая очередной круг по школьному стадиону, я думаю, что оторвалась от него, оставила все, что было, далеко позади, но, возвращаясь домой, я понимаю, что это лишь иллюзия, очередной самообман. Всё те же пустые стены, все то же одиночество внутри, все та же я. Какое-то время я пробовала ходить к психологу. Два раза в неделю я приезжала в его офис, садилась в кресло напротив его рабочего стола, и целый час мы разбирали мою жизнь по кусочкам. Он задавал мне вопросы о моем детстве, о родителях, о том, что я чувствовала в тех или иных ситуациях; говорил тихим, участливым тоном; там, где следовало, улыбался грустно, сочувственно; смотрел всепонимающе и заставлял делать выводы о том, как всё, произошедшее в прошлом, влияет на мое нынешнее состояние. Много говорил о всепрощении и отпущении, чем безумно напоминал мне церковного батюшку. Да только все это я знала и без него, а первоначальное чувство облегчения от высказанности о наболевшем впоследствии сменилось раздражительностью, и я забросила наши встречи. Мне не нравилось, что посторонний человек роется в моем грязном белье, пытается анализировать то, что происходило со мной. Может быть, на самом деле я боялась, что однажды он докопается до правды, которую я задвинула в дальний угол моего подсознания. Он произнесет ее вслух, и тогда мне придется столкнуться с ней лицом к лицу. Придется признать, что все эти годы я жила в нереальном, вымышленном мире. Увидеть себя со стороны, его глазами.
Затем я попыталась найти свое счастье на тренинге одного именитого гуру «Обрети внутреннюю гармонию». Потом был курс «Высшее предназначение». Дальше — «Умная женщина — счастливая женщина». На этом я оставила свои искания. Узнавая немного больше о жизни этих «проводников к счастью», я поняла, что все они не особо отличаются от меня самой. Просто люди, лихорадочно мечущиеся в поисках спасительной соломинки, выдумывающие красивые лозунги и выставляющие улыбающиеся успешные лица на странице в соцсетях. Ни один человек не способен научить тебя быть счастливой. Нет таких методик. Счастливые люди не могут дать однозначного ответа, как они к этому пришли. Они не расскажут тебе о волшебной книге, изменившей всю их жизнь, не дадут пошаговой инструкции, способной перевернуть мир. Нет. К сожалению, нет.
Но это всё глупости. Просто небольшое лирическое отступление. Нельзя забывать, что я белка и без меня колесо вращаться не будет. Я снова погрузилась в свой ежедневник, чтобы откорректировать планы на день. Нельзя жить без четкого графика. Это для меня основное правило. Все должно быть строго запротоколировано: день, месяц, год, встречи, особо важные дела, предполагаемые покупки. Да абсолютно всё! Это экономит время и позволяет держать под контролем все сферы жизни. По крайней мере, то, что я еще могу контролировать. И тут я нервно засмеялась. Кажется, утренняя пробежка подействовала на меня ободряюще, во мне проснулась самоирония. Я с интересом подметила, что в моем ежедневнике все чаще стало мелькать имя дочери. «Позвонить Кате», «Заехать к Кате», «День рождения Кати: испечь торт», «Кино с Катей». Словно я решила за короткий период компенсировать недостаток внимания. Где же скрывался мой материнский инстинкт прежде? Работа, работа, одна работа. На какое-то время я совсем забыла о существовании дочери, исключила ее из своей жизни. Почему так произошло?
Хорошо, но вернемся к делам. Сегодня у меня встреча с подрядчиками по ремонту нового помещения, нужно утвердить смету… Да что же я такая рассеянная! Всё о душе и о душе… А по-человечески даже не представилась. Меня зовут Валерия Игоревна. Можно просто Лера. Как вы уже поняли, мне сорок три года. Я владелица двух скромных, но вполне доходных салонов красоты, и я одинока. Кстати, идея создания клуба анонимных бизнесвумен мне кажется вполне жизнеспособной. По крайней мере, ничем не хуже клуба анонимных алкоголиков или анонимных обжор. Думаю, мы нашли бы общие темы для разговоров. «Привет! Я Лера, и я бизнесвумен. Я зарабатываю много денег, но у меня совсем нет времени на личную жизнь. У меня проблемы с восприятием дочери. И я немного того… Ну, вы понимаете. Сумасшедшая». Чем не тема для обсуждения?
***
— Нет, нет и нет! Все не так! Это все не подходит! Вы понимаете, что у нас элитный салон, а не совдеповская парикмахерская? Я хочу, чтобы интерьер соответствовал! Все, что вы предлагаете, давно устарело! — Я чувствовала, что меня переполняют негативные эмоции. Казалось бы, ничего страшного не произошло, но раздражение становилось неконтролируемым.
— Валерия Игоревна, но ведь вчера, когда мы обсуждали эту идею, вы сами ее одобрили, — дрожащим голосом, полным обиды, промямлила девочка, сидящая напротив меня.
— Когда мы обсуждали это вчера, я представляла себе все несколько иначе. В проекте дизайн выглядит слишком просто, безвкусно. Это не то, что я хочу видеть! Я уже не уверена, что сделала правильный выбор, доверив эту работу вашей фирме!
Чем больше я позволяла своему раздражению завладевать мной, тем сильнее оно разгоралось во мне, находя выход в обидных словах. Если бы в лице сидящей передо мной девочки я получила отпор, то это, скорее всего, стало бы сдерживающим фактором. Но она была овцой. И в ее глазах притаился страх. Я уже приготовилась разорвать свою добычу, впиться зубами в ее трепещущую плоть, утолить свою жажду крови. Но в этот момент зазвенел телефон.
— Да, слушаю!
— Валерия Игоревна, у нас небольшая проблема.
— Что случилось?
— У Колесниковой сегодня полная запись, а она не вышла на работу. И телефон отключен. Первый клиент уже подошел. Что делать?
— Черт бы вас побрал всех! Вызывай кого-нибудь из девочек, у кого сегодня выходной. Обзвони клиентов, предупреди, что замена мастера. Тех, кто откажется, перенеси к Колесниковой на другой день. Неужели без меня не могли решить этот вопрос?
— Хорошо, Валерия Игоревна.
Девочка-дизайнер все еще сидела напротив меня и испуганно хлопала ресницами, но жажда крови во мне поутихла.
— Переделайте проект к субботе. Набросайте мне несколько новых вариантов. Проявите фантазию.
Облегченно выдохнув, но все еще затравленно пятясь назад, девочка выскользнула из офиса, оставив меня наедине с моими раздражением. Колесникова… Она уже давно торчит у меня как кость в горле. Я рискую репутацией моего салона, но избавиться от нее не могу, тут у меня есть личные мотивы. Мастер она, конечно, хороший, руки золотые. Да и клиенты за нее держатся. Но это пока трезвая. Может месяцами не пить, но если сорвется, то это недельный запой. Молодая, красивая, с характером, но не выдержала, сломалась.
Мысли о Колесниковой навеяли на меня смешанные чувства все того же раздражения и жалости. Я решила заехать к ней домой. Адрес я знала хорошо, не в первый раз приходилось вытаскивать ее из бессознательного состояния. Если честно, я каждый раз задаюсь вопросом, что мною движет. Намного проще уволить эту девчонку и забыть о ней, но каждый раз неведомые силы останавливают меня. И я даю ей новый шанс.
Открыв подъездную дверь, я словно бы очутилась в другом мире. В мире, который некогда был мне знаком, а ныне стал совершенно чужим, почти забытым. Меня окутал смрад. Это смесь сырости, плесени, перегара и нечистот. Запах нищеты. Освещение на площадках отсутствовало, подниматься на второй этаж пришлось на ощупь, осторожно ступая, чтобы не сломать себе шею. Капитальные ремонты в этих двухэтажках не проводились с незапамятных времен. Дома давно считались ветхим жильем, подлежащим сносу. Жить здесь просто небезопасно. Хрущевки строились в пятидесятых годах прошлого столетия в качестве временного жилья для работников алюминиевого завода, но, как говорится, нет ничего более постоянного, чем что-либо временное. Постройки медленно уходили под землю, загнивали вместе со своими жильцами. Найдя нужную дверь, я постучалась. Звонок не работал. Тишина. Я постучала снова, на этот раз громче и настойчивее. За дверью послышалось шуршание и тихое перешептывание.
— Откройте, это Валерия Игоревна.
Щелкнул шпингалет, дверь нерешительно приоткрылась, издав мученический стон, и моим глазам представились две маленькие фигурки: девочка лет пяти и мальчонка не старше трех. Они со страхом и любопытством посматривали на меня, пока их взгляды не остановились на пакетах в моих руках.
— Ну, здравствуй, Танечка! Привет, Сашенька! Можно войти?
Дети отошли в сторону, шире распахнув дверь и пропуская меня в квартиру. Запах внутри ничем не отличался от подъездного, казался даже более выраженным. Я прошла на кухню и, поставив пакеты на стол, огляделась. Обстановка довольно убогая. Деревянный пол, выкрашенный коричневой краской, местами облупившейся. Стены, оклеенные бумажными обоями, настолько грязными и вытертыми, что уже сложно определить, какого цвета они были изначально. Кухонный гарнитур, стол, стулья — все выходцы из Союза годов так семидесятых. Из общей картины выбивалось белое пластиковое окно, чистенькое и свежее, явно новое. Бытовая техника тоже оказалась современной. Дешевой, но новой. В углу коридора стояло несколько рулонов недорогих обоев, банки с краской и потолочные галтели. Вся картина в целом представляла собой поле битвы. Битвы Ирины Колесниковой с одолевающей ее нищетой.
— Мама дома?
— Да, она спит, — тихо ответила девочка, ее взгляд постоянно возвращался к пакетам на столе.
— Вы сегодня ели?
Дети пристыжено потупили глазки и ничего мне не ответили. Тогда я открыла холодильник и заглянула в него. Банка томатной пасты, кусок подтухшей селедки в чашке, упаковки лекарств в дверце и замороженные окорочка в камере.
— Ясно. Голодные. — Меня снова охватил приступ злости, я еле удержалась от того, чтобы прямо сейчас не разбудить их мамашу и не настучать ей по голове. — Ничего, сейчас я вас покормлю, — улыбнулась я ребятишкам, погладив их по косматым нечесаным головкам. — Вы умывались сегодня?
— Нет, — так же тихо и виновато ответила Танюша.
— Бери брата, идите умывайтесь, мойте руки, причешитесь — и за стол.
Пока дети были в ванной, я распаковала пакеты с продуктами и разогрела боксы с готовой едой, купленной по дороге в столовой. Сев за стол, Танечка и Сашенька с жадностью принялись за свою порцию горячего супа, бросая голодные взгляды на бутерброды с колбасой и печенье, дожидавшиеся своей очереди. Я отвернулась, делая вид, что расставляю что-то в холодильнике, чтобы скрыть от них свои слезы. Сердце кровью обливалось, глядя на этих не по годам сознательных и взрослых ребятишек. Они не ведали, что такое детские капризы и истерики. У них не имелось ни капли наглости и неповиновения. Они с трепетом и заботой относились друг к другу. Я подумала о том, что только дети, столкнувшиеся с жизненными трудностями, с лишениями и нуждой, способны сохранить в себе что-то человеческое и чистое. Они не были избалованы и испорчены гаджетами и новомодными штучками, умели ценить доброе к себе отношение, сохраняли в себе сочувствие и сострадание к ближним. Эти дети в своем столь юном возрасте понимали намного больше, чем некоторые из взрослых.
— Тетя Лера, — нерешительно окликнула меня Таня. Я обернулась и увидела, что девочка отставила от себя чашку с наполовину съеденным супом.
— Что, Танюша, ты наелась?
— Нет, я хотела спросить, можно я покормлю бабушку?
Доброта этой малышки больно кольнула мне сердце, и чуть дрогнувшим голосом я ответила:
— Не переживай, моя девочка, я сама. Доедай свой суп.
И успокоенная малышка довольно забрякала ложкой по тарелке, доедая остатки своего супа. А я с подносом в руках направилась в спальню, где моя помощь требовалась еще одному жильцу этой квартиры.
Проходя через зал, я бросила взгляд на диван. Там, развалившись и тяжело посапывая, в забытьи лежала Ира Колесникова. Грязно ругнувшись в ее адрес, я зашла в маленькую темную комнату. На видавшей виды скрипучей кровати скорчилась старенькая иссохшая женщина. На самом деле ей не больше семидесяти пяти лет, но ее организм слишком быстро износился, и выглядела она много старше своего возраста. Удивительно, но что-то аристократично-благородное проглядывалось в этих изможденных чертах: прежде она была красивой и видной женщиной, даже старость не смогла до конца уничтожить утонченность ее лица. Редкие седые волосы разметались по подушке. Встать с кровати без посторонней помощи она уже не могла, передвигалась с большим трудом. Даже поход в туалет стал для нее суровым испытанием, поэтому ей надевали подгузник. Ясностью сознания она тоже не обладала, мысли путаные, рассеянные. Подгузник явно не меняли всю ночь и весь день, и в комнате стоял запах испражнений. Я попыталась открыть окно, но деревянная створка рассохлась от времени и не поддалась моим усилиям.
— Здравствуйте, баба Валя. Я пришла покормить вас.
Старушка не помнила меня и лишь молча кивнула в знак приветствия, неловко оправляя свое одеяло.
— Вам, наверное, нужно подгузник сменить.
— Нет, деточка, не надо, — прошамкала бабуля, еще крепче вцепившись в одеяло. — Ирочка придет с работы и сменит.
— Не стесняйтесь, баба Валя, я помогу.
Бабушка, тяжело вздыхая и стыдясь своей немощности, позволила мне помочь ей. Аккуратно усадив ее на кровати, я накормила ее обедом. Смотря, как она деснами медленно пережевывает еду, я ужаснулась, что когда-нибудь могу стать такой же беспомощной, с трясущимися руками и беззубым ртом. Долголетие может обернуться сущим наказанием не только для самого человека, но и испытанием для его близких, если они есть, конечно. А подаст ли мне кто-нибудь стакан воды в период моего дожития? (Ох уж этот пресловутый стакан воды… Неужели все ради него? Ради него мы рожаем и растим детей, поправ личные интересы и свободу?) Баба Валя не всегда жила такой жизнью, когда-то она слыла интеллигентной образованной женщиной и называли ее исключительно по имени-отчеству, но судьба распорядилась так, что она оказалась на дне. Сложно представить, что человек ее статуса мог так опуститься, что вынужден доживать свой век в этой грязной норе. Эта женщина пережила свою дочь и стала обузой для внучки, которая и так одна воспитывает двоих детей. История этой семьи достойна детального рассмотрения, и когда-нибудь я непременно поведаю ее. Пока вам придется довольствоваться весьма скудными данными, дабы не нарушать ход повествования.
Да, далеко не каждый способен стойко нести свое бремя. Ира не смогла. На дне стакана она ищет успокоение, хотя бы временное, освобождение от своих обязанностей. Но эти трое не могут заботиться о себе сами, она нужна им, как бы тяжек ни был взваленный на нее груз.
Позаботившись о слабых и обездоленных, я занялась Ирой. Разбудить ее стоило немалых усилий.
— Вставай! Слышишь меня?
В ответ Ира издала лишь нечленораздельные звуки и попыталась отмахнуться от меня.
— Подъем! — рявкнула я, больно хлестнув ее по лицу.
Ира жалобно заскулила.
— Отстань.
И горе-мать снова попыталась отмахнуться от меня, но я была настроена решительно. Принеся с кухни стакан холодной воды, я плеснула его в лицо Ире.
— Вставай, я тебе говорю!
Она с трудом приподняла голову и мутным непонимающим взглядом осмотрелась. Прошла еще минута, прежде чем она смогла сфокусироваться на мне.
— Валерия Игоревна? — промямлила Ира, с особой четкостью выговаривая только букву «р». Это было бы даже комично, не будь так печально.
— Да-да! Поднимайся! Хватит тут валяться! — Я помогла ей встать и дотащила ее до ванной комнаты. — Раздевайся — и в душ, — скомандовала я.
— Не могу. — И Ира склонилась над унитазом. Все ее тело содрогалось от конвульсий, ее стошнило.
— Допилась, скотина, — я скривилась от отвращения.
Когда ей полегчало, я сдернула с нее халат, запихнула в ванну и обдала струей ледяной воды.
— Не надо, — отбивалась Ира. Ее трясло не то от холода, не то от похмелья. Сознание было еще мутным, она даже не смущалась своей наготы. — Хватит!
Решив, что действительно хватит, я помогла ей выйти и набросила на нее полотенце.
— Сейчас придет медсестра и откапает тебя.
— Зачем?
— Потому что пора выходить из пьяного угара.
— Тебе-то какое дело? — грубо огрызнулась Ира. Сознание понемногу возвращалось к ней, и стала просыпаться агрессия, как часто бывает с алкоголиками.
— Мне абсолютно никакого дела нет! Мне наплевать, хоть сдохни здесь и сейчас! Только ты не забывай, что у тебя есть дети и бабка. Если тебе они не нужны, если даже для тебя они обуза, кому они тогда вообще нужны? Думаешь, я каждый день сюда с сумками таскаться буду? Вызову соцопеку и сдам их — это в лучшем случае. А в худшем — сдохнут с голоду, пока ты тут свое горе заливаешь.
Ира притихла. Не оттого, что моя речь растрогала ее. Просто ее снова мутило и возвращение к реальности сопровождалось головными болями. Постанывая, она снова рухнула на диван. Дети не показывались на глаза, благоразумно они приняли решение переждать на кухне. По опыту они знали, что, пока маме плохо, безопаснее держаться от нее подальше, дабы не нарваться на резкое словцо или подзатыльник. Говорить с Ирой сейчас бесполезно, и в ожидании медсестры я устроилась в кресле и предалась воспоминаниям.