Давайте танцевать от оперного, или Тайна затопленной штольни. Владимир Потапов

Случилась эта история в одном из многих провинциальных городков-миллионщиков, которыми так богата наша Россия. И было это где-то году в 10-м-11-м, точнее сейчас и не вспомнить. Память, как монтажная пена, пытается заполнить пустоты вымыслами и фантазиями, но к чему всё это? Достоверность, какая бы она ни была, заткнёт за пояс своим буйством любые фантазии. Жаль, что это понимаешь лишь по прошествии лет. Когда многое уже подзабылось и память расцвечивает события в иные краски, иные цвета.
Почему-то уходит минор того времени. И грустное, и плохое кажется смешным и забавным.
Вспомнилось, как я, растапливая на даче баньку, по-буридановски стоял перед дилеммой: что делать с этой рукописью? С одной стороны, я понимал, что дневник – это нечто сокровенное, писанное только для себя, единственного, пропущенное чрез думы, сердце и визуальную систему. И не имеющее ничего общего с записями,выложенными в блогах на всеобщее обозрение, как процесс пищеварения на уроке анатомии. Иль с интимными письмами интеллигентного благородного человека восемнадцатого-девятнадцатого веков, написанные той, любимой и единственной, но почему-то в двух экземплярах. Видимо, всё ж таки для тиражирования собственного интима в будущем… Благородство, право, какое-то… непонятное… дерьмецом отдаёт…
Моя же рукопись-дневник была написана именно для внутреннего пользования! К её окончанию в тетради даже не хватало двух последних листков. Но!.. Вот именно: НО!.. С другой стороны: что останется потомкам? Фантазии, вымыслы, слухи масс-медиа и ТВ? По которым они будут судить о нас, о нашей жизни?.. Нет уж, увольте! Это не по мне. Мне свойственно голая конкретика, фактимилизм и пространственно-временная координатура! Нечего врать! Хотя… «Каждый пишет, как он слышит»…
Я задумчиво помешивал кровавые угольки в печи, попыхивал изогнутой трубочкой, набитой голландским табачком, и размышлял. Прикосновение к истории – это ещё не повод для спешки.
Плакала предвечерняя птица. Воздух наполнялся едва уловимым запахом угарного газа от берёзовых дровишек. Глухо прошелестел вдали «Сапсан Е-95-М-5». И вновь тишина.
Сорок лет… Подумать только – сорок лет назад!.. Я задумчиво покачал головой с воткнутой в рот чадящей трубкой. И город уже не тот, и люди, видимо, изменились… Надо думать – к лучшему… Всё ж таки квартирный вопрос решен… И «АвтоВАЗ» закрыли… Но – сорок!.. Подумать страшно!
Я был на распутье: мне было и стыдно за предстоящую, пока гипотетическую публикацию, как за что-то непотребное, сделанное вопреки воле сердца, и в то же время до колик в животе хотелось поделиться с потомками нашими переживаниями, событиями, деяниями! Колики пересилили: я отправился в ватерклозет. И вот именно там мне пришла здравая мысль: не надо гадать! Всё предрешено согласно Глобе! Брось жребий! «Орёл» – печатать, «решка» – в огонь!
Я вышел в ночь челябную и подбросил монету. Монета ребром воткнулась в щель между плитками. Меня заколотило! Половину рукописи в огонь?! Или печатать всю, но горящую?!
Хотелось выпить. Я выпил.
Незаметно, за сомнениями и раздумьями, прошла ночь.
Но всё разрешилось само собой. Прав оказался философ: «Бытие определяет сознание». (Хотя, честно говоря, до сих пор не пойму, что чего определяет… Звучит, как «Казнить нельзя помиловать».) В данном случае бытие включило сознание!
Сквозняк из распахнутой двери поднатужился и перевернул сначала обложку, а затем и первую страницу. То есть, к данному кощунству я, как ортодокс в субботу, был непричастен. Совесть оставалась девственна и чиста. Так, с чистой совестью, я и «выправил» сию рукопись до конца. В нужные моменты ветерок услужливо перелистывал страницы. Трубочка мирно пыхтела голландскими ароматами. Колики исчезли.
«Я, как путник, прошёл…» ту тетрадь.
Я вновь вышел во двор полюбоваться промозглым утром.
Пятак одиноким ребром торчал в трещине. Он издевался надо мной! Он прекрасно понимал, что я стою перед неразрешимой задачей – быть иль не быть? Публиковать – не публиковать? – и что без знака свыше её не решу!
А знака не было… Я курил и курил до горечи во рту. Бытие пока ничего не определяло в спящем сознании.
Мёрзли мускулистые красивые ноги в шортах. Утренние птицы принялись за распевку. С грохотом упало переспевшее с прошлого года яблоко. Опять прогудел «Сапсан Е-95-М-5», возвращаясь из Новосибирска. А знака не было!
Но вот подул утренний бриз с Первого, Второго, Третьего и Четвёртого озёр и с Сыкандыка. Пятак зашевелился и стал покачиваться.
– Да, – подумал я тогда. – Ты прав, дружище… Ежели бытие не внемлет и не глаголет – решайся сам!
Я твёрдой походкой вошёл в предбанник и, не раздумывая ни секунды, бросил рукопись в печь. Посидел минуты три, взял кочергу и открыл дверцу.
Рукопись нежилась на потухших за ночь углях и скалилась мне навстречу полураскрытыми страницами!
– Тьфу на вас! – недобро помянул я пятак вместе с Глобой. – Опять всё напутали!
Так же решительно (это во мне есть!) вытащил тетрадь на свет Божий и понёс на электронную вёрстку, не меняя в ней более ни слова, ни буквочки, ни пробела…
И именно забота о потомках толкнула меня на этот шаг!
Заранее хочу извиниться пред небесами за подлинность имён, фактов, событий. Очень трудно в моём возрасте удержать нить повествования, поменяв истинных героев на мифических Командоров, щелкунчиков, колченогих и прочих господинов N. К чему? Предо мной всё равно возникают образы реальных Путиных, Жедяевых, Богали-Титовец, Малышенковых и пр., и пр., и пр. Посему оставим всё как есть. И, благословясь, приступим. Надеюсь, потомки простят меня и за столь вычурный дневниковый стиль а-ля беллетристик, за вольности пиического жанра, разделения на всевозможные главки, за диалоги, отступления… Что поделать, дань юношескому увлечению… Тем более, что писалось таки всё это для одного-единственного читателя, коим я и являлся…

Это случилось в уездном, ныне областном городе Ч. ... Стояло лето 20… года.