Миллениум. Вера Сытник

Миллениум

Вечер тридцать первого декабря. Мы сидим с ней в квартире моего друга, убежавшего по срочному вызову в больницу и оставившего меня встречать его гостей, и разговариваем, потягивая мартини из тонких конусообразных бокалов, на дно которых я положил по одной крупной маслине. За окном – праздничность зимнего вечера в сверкающих рекламных вывесках и увитых разноцветными гирляндами деревьях. Кинешь взгляд – не старый сквер внизу, а сказка, сошедшая с открытки, которую откроешь, а она вдруг заиграет музыкой и так и обдаст тебя ощущением будущего счастья!
– Нет, это не случайность, – произношу я, стараясь придать голосу серьёзность, и невольно перехожу на более низкий тембр, который появляется, как только начинаю разговаривать с красивыми женщинами. – Это знак судьбы или вызов, уж как угодно, но, согласитесь, странно, что мы встретились именно сегодня, накануне нового тысячелетия. Миллениум! – Вы так думаете?
Она прикидывается равнодушной, между тем как её глаза живо блестят, а маленькие ушки насторожённо ловят мужской воркующий голос, боясь пропустить возможную фальшь. Но мой взгляд открыт, слова звучат искренне. Она успокаивается и не убирает мою руку, которую я осторожно кладу на кончики её пальцев, то и дело нервно вздрагивающие. Она сидит в кресле у окна, положив руки на журнальный столик, куда мы ставим бокалы, а я рядом, на мягком ковре, у её ног. Слабо пахнет смолой от поставленных в вазу нескольких пушистых веток ели, апельсинами и остывшим кофе. Играет тихо музыка, предстоящее волшебство новогодней ночи висит в воздухе...
– А ведь я мог не прийти так рано. Мы бы не встретились, и не было бы этих минут... – Вы правы. Я забежала случайно, по пути, с хозяином едва знакома. Меня попросили передать книги. Пришла, а тут вы... Такой проказник! Заговорили меня. – Сегодня Новый год, всё должно быть необычно, как в сказке! То, что вы появились так внезапно, лишь подтверждает волшебство. Я не отпущу вас. Разве можно отпускать от себя сказку?
Она счастливо, мелко и тихо смеётся и отклоняется, раскидывая по спинке кресла льняные волосы, открывая моему взору нежную, гибкую шею и трогательную впадину в узком вырезе блузки. С её лица ещё не сошёл морозец, который она занесла с улицы, щёки так и играют румянцем! Или это от волнения, от близости мужчины, который ей очень нравится. Я вижу это по быстрому взгляду серых глаз, в которых прячется любопытство: а что же дальше? Не спеша отставляю бокал, сжимаю её пальцы и осторожно тяну к себе, на пол. Она не сопротивляется, только смеётся всё громче и смелее...
После, застёгивая мелкие пуговички на блузке, поправляя сбившуюся надо лбом чёлку, деловито говорит, смотря на часы:
– Нужно позвонить подруге, предупредить, что не приеду к ней. Поздно. – Думаю, ты успеешь, сейчас вызову такси для тебя, – говорю я таким тоном, будто вынужден против воли закрыть волшебную открытку.
– Ах! – восклицает она, багровая краска разливается по её лицу. – Не стоит. Здесь близко. И убегает, на ходу срывая пальто с вешалки в прихожей.
– С Новым годом! – кричу я на лестничную площадку и, не дождавшись ответа, захожу в квартиру. Неужели моя нежданная гостья поверила в сказку?..
8 июня 2012, Китай

Отпуск в Каталонии

Геннадий поднялся в лифте на седьмой этаж, принял душ в своём номере и, обернув тёплое махровое полотенце вокруг бёдер, вышел на широкий балкон, нависающий над изумрудным бассейном в центре гостиничного комплекса. Геннадий предпочёл этот отель всем другим в испанском приморском городе за респектабельность и близость к пляжу. Удобно устроившись в шезлонге, полосатом, как матросская тельняшка, он с удовольствием прикрыл глаза, намереваясь обсохнуть на солнышке, чтобы затем спуститься в ресторан. Сегодня он проспал, поэтому не пошёл на море, которое синью блестело на горизонте, обещая волшебный день, а искупался в кристально чистой подогретой воде бассейна. Вечерами, когда внутри бассейна включалась подсветка, дно казалось ярко-зелёным газоном, что создавало впечатление странной забавной шутки. Вокруг расставлялись лёгкие столы со стульями, и отдыхающие, потягивая пиво и освобождая солёные миндальные орешки от скорлупы, лениво наблюдали за тем, как гастролирующие русские артистки показывают восточный танец, в неискренней истоме заламывая руки и мелко дрожа плоскими животами. «Слишком много отточенной, холодной техники. Ни капли соблазняющей страсти!» – вскользь подумал Геннадий, когда, впервые присоединившись к зрителям, закурил сигару и принялся с интересом разглядывать публику, состоящую в основном из иностранцев.
На соседнем балконе, за толстой оранжевой стеной, сейчас кто-то из них громко ругался, мешая английские слова с испанскими, и, видимо, швырялся одеждой. Опускаясь в шезлонг, Геннадий успел заметить, как в воздухе за перилами промелькнул яркий, разваливающийся на лету ком. Множество тонких цветастых вещей ворохом посыпались вниз. Грубая волосатая рука ударила ладонью по перилам, мужской хриплый баритон сорвался от напряжения в удушливый шёпот: – Por que, por que lo estas haciendo por despecho?! Ему ответил приятный женский голос, звучащий неторопливо и немного покровительственно: – It only seems to you, – женщина говорила с небольшим акцентом, старательно выговаривая слова. – I just want to relax, I just want to relax! – настойчиво повторяла она.
Вероятно, не сдержавшись при виде упавших за балкон вещей, она презрительно и резко сказала:
– Estoy cansado de ti! – И тут же глубоко, гортанно захохотала, чем страшно разозлила собеседника. Захрипев, тот стал носиться по балкону, натыкаясь на стены, опрокидывая мебель. Внезапно остановился, прокричал «Rascal! Rascal!» и убежал. Выждав несколько минут, женщина подошла к перилам. – Don’t come back! – упрямо крикнула она вниз. По звукам Геннадий понял, что за стенкой поправляют пластмассовую мебель, разбросанную мужчиной. Подвинув стол со стульями, женщина шумно упала в шезлонг, после чего наступила тишина. Геннадий в недоумении качнул головой, пытаясь представить живущих по соседству людей, то и дело напоминающих о своём присутствии криками и смехом. Он приехал два дня тому назад, но всё ещё не видел их, а только слышал через открытую балконную дверь, как мужчина разговаривает по телефону, нетерпеливо расхаживая по балкону, и как смеётся женщина. Геннадий невольно прислушивался к смеху, который, как набегающие на горячий песок волны, был игрив и мягок. Иногда он улавливал дразнящие нотки, казавшиеся сигналом к действию, словно незнакомка, чувствуя присутствие постороннего мужчины за стенкой, обращалась к нему с тайным призывом. Несомненно, это только казалось, вероятно, потому, что, как всякий нормальный сорокалетний холостяк, полный сил и здоровья, Геннадий пребывал в ожидании нового романа и поэтому во всём искал его приметы. – У вас есть закурить? – вдруг раздалось за стеной. «Это мне? – вздрогнул Геннадий. – Или горилла вернулась? Они что, на трёх языках между собой разговаривают?»
– Я к вам обращаюсь, – немного нервно сказала женщина и постучала чем-то твёрдым по стене. На русском её голос звучал более естественно, стал понятен акцент: бесспорно, это была соотечественница. – Что вы там сидите и пыхтите? Всегда слышу, как вы пыхтите сигарой. Не хотите угостить? – повторила она.
– Не курю до завтрака. В данном случае не «пыхчу», а слушаю, как вы ругаетесь.
– Ну, это всё равно. Так угостите? – Пожалуйста, сейчас принесу, – сказал Геннадий, вставая, но женщина крикнула:
– Не надо! Я приду! Он едва успел накинуть халат, как бойкая соседка энергично заколотила в дверь и, стремительно войдя в номер, так же стремительно сунула ему в руки початую бутылку виски. – Как же ваш муж? – оторопело спросил Геннадий, отступая под напористым видом женщины вглубь комнаты. – Наверняка будет недоволен. Да и я не хочу быть растерзанным за глоток виски, толком не отдохнув перед гибелью. Было бы глупо! – А! – звонко щёлкнула гостья пальцами. – Теперь до обеда не придёт, пошёл штангой ворочать, нервы успокаивать. Так что наливайте! Она с размаху села на диван, раскинув руки по круглой спинке, отчего рукава её шёлкового кимоно расправились, превратившись в два ярких крыла. Женщина сдвинула колени, устроив ноги таким образом, чтобы причудливые, в восточном стиле туфли-сабо на высоких каблуках стояли устойчиво. Ей было лет тридцать пять, не более. Яркая, большеглазая, с задорным пучком тёмно-русых волос на затылке, она показалась Геннадию птицей, волшебным образом попавшей в комнату.
– Или вы утром не пьёте? – рассмеялась незнакомка, заметив, с каким изумлением смотрит на неё Геннадий. Она поморщилась. – Ах, забудьте на время о своих привычках! Отпуск. Не всё ли равно, когда пить, если можно весь день спать, а ночью купаться?
Геннадий открыл коробку с печеньем, плеснул на дно стаканов виски и присел напротив в кресло, пытаясь по словам женщины догадаться о цели её визита.
– Как же ваши вещи? – спросил он. – Может быть, сходить подобрать?
– Не беспокойтесь! Завтра мне купят в десять раз больше. Так всегда – сначала выбросит, а потом покупает. Мне даже нравится! – Гостья сумрачно усмехнулась. Пригубив стаканы, они поставили их на столик, продолжая в упор разглядывать друг друга.
– Я видела, как вы приехали утром, шла в это время от парикмахера. Вы были в белом костюме, в шляпе... Пижон! Вы понравились мне. Я подумала, почему такой видный мужчина путешествует один, без дамы?
– Я разведён, – сухо ответил Геннадий.
– Вот как? – искренне удивилась женщина и сделала неожиданный вывод: – Вероятно, вы смелый человек. Вечером я заметила вас на этаже и поняла, что мы соседи. Стала ждать случая, чтобы познакомиться. Как удачно! – Странно, что я не заметил вас раньше, ведь вас нельзя не заметить, вы слишком хороши, – улыбнулся Геннадий и поспешил уточнить, увидев, какой радостью осветилось её лицо: – Неправдоподобно, вызывающе хороши!
– А это плохо, нескромно, по-вашему? – спросила она, осторожно надкусывая печенье и стараясь, чтобы не посыпались крошки. – Отчего же? Как может быть нескромным свет яркой лампы? Думаю, что, попадая в идущее от вас освещение, каждый мужчина чувствует себя мотыльком, летящим на свою погибель...
– Вы чувствуете себя насекомым? Вам это неприятно? Вам страшно?! – Не могу сообразить. Но мои тайные инстинкты предупреждают меня об опасности! – Ах, как быстро вы сдались! – воскликнула самодовольно женщина и отхлебнула виски. – Не бойтесь. Для вас я сделаю исключение, убавлю свет. Я хорошо разглядела: классический блондин с голубыми глазами, с обворожительной бородкой. Для таких, как вы, яркий свет вреден, быстро обгораете. – И добавила, вставая: – Есть хочется. Пойдёмте завтракать! Она вышла из номера так же стремительно, как и вошла, оставив после себя лёгкий запах утреннего крема и туалетной воды, а на журнальном столике стакан с недопитым виски. «А как же сигара?» – хотел крикнуть Геннадий, но передумал. Быстро скинув халат, натянул шорты, майку и выскочил в коридор, всё больше волнуясь. Минут через пять появилась женщина. Вместо кимоно на ней был красный сарафан, глубоко открывающий грудь, а вместо сабо золотистого цвета танкетки на острых каблучках. В боковом кармашке маленькой сумочки торчал сложенный веер. Ласково взглянув на Геннадия, женщина удовлетворённо вскинула голову, тряхнув распущенными волосами, и молча пошла впереди него. Пока они шли по коридору не разговаривая, пока ехали в лифте, сверкающем зеркалами, пока заходили в огромный зал гостиничного ресторана, где на его спутницу стали оглядываться, Геннадий понял, почему злился волосатый испанец. «Вот кому надо исполнять танец живота... – думал он про спутницу, чувствуя всё возрастающий восторг. – Если бы она была моей, я бы точно убил её или себя, вздумай она с кем-нибудь кокетничать». В молодой женщине не было ничего особенного, если не считать гармоничного сложения: средний рост, небольшая круглая грудь, мягкие плечи, талия, подчёркнутая узким фасоном сарафана, в меру полные бёдра, ноги с крепкими икрами и узкие ступни – всё выглядело бодро, здорово, но вполне обыкновенно. Но то, как она двигалась, грациозно и сдержанно, словно готовясь к танцу, выделяло её из толпы и делало невероятно привлекательной. Она как будто плыла, уверенно и скоро, пространство расступалось перед ней, словно перед кинозвездой или перед одетым во всё парадное маршалом. Её полные изящества жесты достигали совершенства, когда женщина огибала столик, отклоняясь, чтобы не коснуться его бедром, или когда встряхивала веером, резко и надменно, будто мулету впереди себя выбрасывала! Так и хотелось тотчас кинуться на властный взмах её руки! Приглядевшись, Геннадий понял, что только слишком влюблённому в неё человеку, к тому же большому ревнивцу, могло показаться, что делает она это специально, в то время как женщина не умела вести себя иначе.
Её лицо, в отличие от правильной фигуры, не казалось гармоничным. Напротив, в нём чувствовался лёгкий диссонанс между невысоким лбом, длинноватым носом, большими коричневого цвета глазами и маленьким сочным ртом. Можно было подумать, что лепивший её мастер с особой тщательностью потрудился над фигурой и немного поспешил с лицом, оставив его напоследок, отчего в лице ощущалась тонкая небрежность, которая, надо сказать, пошла лишь на пользу, придав облику женщины неповторимый шарм и обаяние. Они выбрали, каждый себе, завтрак, присели за круглый столик, рассчитанный на двоих, и познакомились наконец. За едой Элла рассказала свою историю, сделав это искренне и смело, что нередко случается при встрече с чужим человеком.
– Я рано вышла замуж, в восемнадцать лет, когда училась вместе с ним, – тут она махнула головой в сторону спортзала, – в московском институте. Он старше на пять лет. Очень пылкий! Не поверите, как увидел меня, упал на колени и закричал: «Вы самая красивая девушка на свете! Хотите, буду вам служить?» На испанском языке закричал, но я его сразу поняла и согласилась. Так и служит до сих пор. После института, в девяносто первом, увёз меня сюда, в Испанию, поселил на винограднике и выполняет все мои желания, кроме одного. Не любит, чтобы я ездила в Россию, боится, что сбегу, хотя зря. У нас два сына, девяти и семи лет. Муж готов принять всех моих родственников, всех друзей, лишь бы я к ним не летала. Вот сюда только и выезжаем, потому что тут много наших, есть с кем поболтать и немножко отвлечься.
Элла замолчала, сосредоточив внимание на гамбургских колбасках, которые она густо смазывала горчицей. Затем не спеша выпила кофе и приступила к инжиру, аккуратно разламывая винную ягоду на две части. – Нет-нет! – усмехнулась она, поймав на себе грустный взгляд Геннадия. – У меня всё хорошо, на самом деле! О чём можно мечтать? Я же понимаю. Только иногда вдруг так тошно сделается на душе, хоть волком вой. Как будто что-то упустила или потеряла. Почему? Не знаете?
– Вы сами прекрасно знаете почему, – сказал Геннадий очень серьёзно. Он покончил с беконом и ел французскую булочку. Подождал вопроса и, не дождавшись, произнёс, не глядя на Эллу, другим, более откровенным тоном:
– Твоя жизнь как сказка, в ней не хватает беглого штриха, какого-то изъяна, чтобы сделаться похожей на правду.
– Никаких штрихов! Тем более беглых! – довольно резко ответила Элла и тихим шёпотом добавила: – Его брат матадор. Вы бы видели, как убивают несчастных быков! Встряхнув веером, она спряталась за красным нарисованным драконом. – Но вы-то не участница корриды! – воскликнул Геннадий. Положив булочку на блюдце, он отодвинул веер. Округлившиеся глаза Эллы блестели, как горячий шоколад. – Ты спрашиваешь, что ты потеряла? Может быть, встречу со мной? Как думаешь? Или наш с тобой отпуск в деревне, где пруд и ромашки?
– Это слишком, – ударила Элла веером по столу и медленно, словно нехотя выговорила: – Ты не имеешь права. Я была с тобой откровенна не для этого... ухожу. Она встала, несмотря на умоляющий жест Геннадия, не позволив дотронуться до себя, усмехнулась, привычная к более грубому обращению, и пошла. Геннадий смотрел на грациозную спину женщины, на её волосы, отливающие пепельным оттенком, на мелькающие под сарафаном внутренние стороны коленей, на тонкие загорелые щиколотки и думал о том, что отпуска, на который он настроился – спокойного, ленивого, такого отпуска не будет. Он приехал на средиземноморский курорт не за романом. Хотелось выспаться, поплавать, прожариться на солнце ради собственного здоровья, но вдруг попал под обаяние женщины, с которой познакомился лишь час назад, за поцелуй с которой готов отдать весь отпуск! Куда подевалась холодная рассудочность разочарованного в любви человека? Где та ирония, та заведомая лёгкость к случайным связям, не допускающая намёка на их продолжение? И как быть с тем, что творилось сейчас в душе, напоминая о юношеских мечтах, несбывшихся и давно забытых?
Женившись по любви, Геннадий прожил с женой пять лет, большая часть из которых пришлась на её отъезды к родителям. Приняв спокойный нрав супруги за глубину натуры, он постепенно убедился, что за спокойствием скрываются неразвитость чувств и эгоизм. В жене не было не только любви к нему, своему мужу, но даже простого любопытства. Ей было безразлично, в каких рубашках он ходит, с кем водит дружбу, когда отмечает профессиональный праздник юриста. Святое братство афганцев-однополчан осталось для неё пустым звуком. Три года назад он развёлся, не выдержав упрямо-вялого, равнодушного ко всему, кроме собственной персоны, характера жены. Расставшись, утешил себя короткими романами, а вскоре пришёл к выводу, что никакая влюблённость в подмётки не годится той молниеносной страсти, которая, вспыхнув, как сухие щепки в костре, сгорает, оставив после себя дымок приятных воспоминаний. Это держало в тонусе, а кроме того, освобождало от обязательств. По опыту зная, что не стоит разводить сантименты, умея контролировать себя, Геннадий глядел на удаляющуюся спину Эллы и с каждым её шагом чувствовал, как ломаются его представления о счастье. Оказывается, он всегда мечтал о такой женщине и сейчас хотел лишь одного – быть с ней рядом. Вечером того же дня он познакомился с мужем Эллы, когда супруги вышли из номера и почти наткнулись на Геннадия, уже полчаса караулившего их. Это оказался очень жилистый, смуглый, необычайно вёрткий высокий мужчина с пронзительным взглядом чёрных, светящихся хищным блеском глаз. На нём были короткие шорты с лёгкой рубашкой, и там, где заканчивалась одежда, начинались густые курчавые волосы, покрывавшие всё тело испанца. На шее висела массивная золотая цепь, утопающая в кущах буйной растительности на его каменной груди, а на безымянном пальце правой руки красовалось широкое золотое кольцо с бриллиантами. Элла снова была в сарафане, теперь уже орехового цвета, и тоже с крупной цепочкой на шее. Широко взмахнув газовым шарфиком, женщина накинула его на плечи и приветливо шевельнула бровями в сторону Геннадия.
– Hi! – сказала она.
– Buenas tardes! – ответил Геннадий и пошёл с ними рядом.
– Наш сосед? Жена говорила про вас, она из России, ей будет приятно пообщаться, – произнёс хриплым голосом испанец и вежливо представился, слегка наклонившись вперёд: – Антонио. Мы здесь неделю. Вода, обстановка не сравнятся с Андалусией, но тоже неплохо. Элла любит это место, ждёт не дождётся, когда поедем. Все русские почему-то любят Каталонию, хотя к нам ближе Атлантика. Там тише.
Всё это он сказал по-простому, с едва скрываемой обидой на жену, сильно картавя звуки, но грамматически правильно. Геннадий назвал своё имя и спросил, не составит ли Антонио партию в бильярд? Тот согласился. Сразу после ужина они втроём спустились в бильярдную комнату, расположенную под рестораном, и Геннадий в два счёта обыграл испанца, который от неожиданности не успел удивиться, только хмыкнул и поинтересовался, хлопнув в ладоши и хитро прищурившись:
– А вот так можешь? Опершись правой рукой, чуть согнутой в локте, о стол, он легко подпрыгнул и замер, распластав своё тело над зелёным сукном.
– Согласен! Ничья! Можно выпить, – засмеялся Геннадий, посмотрев на Эллу. В продолжение игры она с любопытством наблюдала за мужчинами и, кажется, осталась довольной проигрышем мужа. В баре звучала испанская музыка, всё искрилось от разноцветных ламп, подвешенных высоко под потолком над танцевальной площадкой. Было шумно, весело, жарко. Антонио быстро напился и от разговоров о мировой политике вернулся к любимой теме. – Вы знаете, почему моя жена пьёт только виски? – спросил он, наклоняясь через стол к Геннадию, и сам ответил с победоносным выражением лица: – Потому что виски похож на русский самогон! Вот почему она пьёт только виски, – угрожающе повторил Антонио, с пылающим взглядом оборачиваясь к Элле, – мне назло! Всегда, везде мне назло. Назло! Несчастный с таким гневом откинулся на спинку кресла, что его отбросило назад и он ударился грудью об стол. – Por favor deténgase, es molestoso, – сказала ему Элла, закуривая.
– No me detenerme. Hasta fumas a propósito para enfadarme, – упрямо повторил Антонио и совсем уже с обидой, почти детской, произнёс, обращаясь к Геннадию: – Она не любит сангрию. Скажите мне, пожалуйста, как можно не любить сангрию?! А? Ревнивец поднял вверх бокал с кроваво-красным напитком, в котором плавали крупно нарезанные фрукты, потряс им в воздухе, грозя разлить, и с размаху допил вино. После этого вытряс себе в рот кусочек апельсина и громко стукнул бокалом об стол.
– Танцуй! – приказал Антонио угрюмо, закрывая глаза и отворачиваясь от жены.
– Что это значит? – спросил удивлённо Геннадий, жалея, что согласился выпить с неистовым испанцем.
– Всегда так, – тихо пояснила Элла. – Я люблю танцевать. Он это знает. И чтобы доставить мне удовольствие, заставляет, когда сюда приезжаем, – вроде чтобы я душу отвела. Боится, что, вернувшись домой, буду грустить. Изверг.
Элла стянула с плеч шарфик и, бросив его на колени мужа, встала. Её прекрасные глаза сверкали решимостью. – Что ж, этим надо воспользоваться, – обмирая от счастья, что сейчас обнимет Эллу, ответил Геннадий и подал руку. Элла прикоснулась к его ладони кончиками пальцев, но этого было достаточно, чтобы испытать неземное блаженство, незнакомый восторг, во сто раз сильнее того, что ему приходилось испытывать раньше, будучи распалённым случайной связью. От приступа нежности Геннадию захотелось подхватить Эллу на руки, завертеть, закружить любимую, но, оглянувшись на сердитого испанца, лишь крепче сжал её пальцы и вздрогнул, почувствовав ответное пожатие.
Прошли в центр зала, несколько смущённые возможностью побыть вдвоём, ожидая чего-то важного от танца. Обнялись, тесно прижавшись друг к другу, и стали тихо двигаться, не попадая в такт музыке, не слыша зажигательного ритма. Элла опустила голову ему на грудь, Геннадию послышалось, что женщина плачет.
– Что с тобой? – спросил он её в самое ухо. – Ты плачешь? – Мне кажется, я люблю тебя, – ответила Элла, не поднимая головы и крепче к нему прижимаясь.
– Почему же «кажется»? – Потому что это отпуск, море, солнце и моя уходящая молодость... – Пусть так, – сказал Геннадий. Ему вдруг сделалось спокойно и хорошо на душе, как будто он снова вернулся из Афганистана, оставив позади два страшных года, наполненных ужасами войны, и теперь знает, что всё случайное закончилось и что вот-вот начнётся счастливая жизнь. – Пусть так, – повторил он убеждённо. – Но какая разница, в каких обстоятельствах, при каких условиях ты меня любишь? Ведь это не меняет того, что мы чувствуем! Какое значение имеет то, что находится вне нас? Я тебя люблю. Полюбил в тот самый момент, как услышал. Ты как будто звала меня.
Геннадий вопросительно заглянул в ласковые глаза Эллы. Увидев, что на её лице появилась улыбка, замолчал. Больше они не разговаривали. Ощущая рядом с собой ровное дыхание, Геннадий подумал: «Вот было бы здорово, если бы этот чёртов Антонио куда-нибудь исчез! Провалился бы в преисподнюю, где ему самое место, судя по его бесовскому обличью!» Но испанец никуда не провалился, остался на месте. Семь дней отдыха он как привязанный ходил по пятам жены, не давая возможности развлекаться, и строил из себя обиженного, обделённого её вниманием человека. Всем жаловался, рассказывая, как Элла – назло ему! – ходит в бикини, и без конца упрекал жену в бессердечности. Геннадий тоже не оставлял Эллу, всегда бывая там, где бывала она в сопровождении ревнивого мужа. Он мучился не меньше Антонио, наблюдая за тем, как Элла плавает, загорает, как играет в пляжный волейбол. Отдых превратился в напряжённое ожидание новых встреч, за которыми, Геннадий знал, не последует ничего, кроме ласковой улыбки. Но и эти улыбки, брошенные, когда Антонио смотрел в сторону, сделали своё дело. Геннадий потерял голову. Мысль о скорой разлуке ужасала его. «Может, поехать за ними, притворившись путешественником или другом? Или наняться работником на виноградник? Глупо! Глупо! Но что же делать?» – думал он, зверея от невозможности найти выход...
Урывками он рассказал Элле о службе в Афганистане, о том, как был ранен и демобилизован. О том, что это спасло его: весь взвод вскоре погиб. Рассказал об учёбе в университете, о работе, о разводе с женой, о привычке пить кофе на ночь. Глядя на сосредоточенность, с которой Элла слушала, Геннадий любил её ещё сильнее, он будто стремился наговориться наперёд, предчувствуя впереди пустоту. Однажды улучил момент и спросил, имея в виду постоянные придирки Антонио:
– Он и дома такой? Как ты терпишь? Никогда не хотелось уехать?
– Нет, дома легче, там ведь кругом один виноград. И наши дети, – ответила с усмешкой Элла, и выражение глубокой грусти появилось на её лице.
...Она пришла к нему ночью, накануне отъезда, чем страшно напугала Геннадия.
– Ты здесь?! А твой цербер?! – шёпотом закричал он, открывая дверь в первом часу ночи и в каком-то жутком восторге кинувшись целовать Эллу. – Я за тебя боюсь. – А! – щёлкнула пальцами Элла, как в первый день их знакомства. – От радости, что завтра наконец уезжаем, пьёт в баре. А вернётся без меня, скажу, что гуляла! Пусть! Она порывисто обхватила голову Геннадия руками и стала целовать его – сильно, жадно, словно воду пила в летний зной. В ответ он крепко обнял женщину, ощущая, как мелко дрожит её тело под прохладным на ощупь кимоно, как она сбрасывает сабо, становясь меньше ростом, и как выскальзывает из его рук на покрытый ковровой дорожкой пол...
Часа в три ночи она заснула, безмятежно и спокойно, а он лежал рядом с ней в широкой кровати и курил, размышляя над тем, как же он её отпустит после всего, что произошло между ними? После её слов и его обещаний? После общих надежд? А если отпустит, то как он будет без неё? Дикость! Неправда. Нелепость... В пять часов он разбудил Эллу, сказав, что, наверное, пора. Вдруг испанец вернулся? – Пусть! Это неважно! Помни, я люблю тебя, – целуя его в плечо, с улыбкой ответила Элла, накинула на себя кимоно, сунула ноги в сабо и ушла.
Как только дверь захлопнулась, Геннадий провалился в тяжёлый, беспокойный сон. Очнулся он оттого, что лучи поднявшегося солнца прорвались между портьерами и били в глаза. Прикрывшись халатом, выбежал в коридор; соседний номер был открыт, в нём убиралась горничная, чернявая женщина в белом переднике с ажурной коронкой на голове. Она посмотрела на взъерошенного туриста и равнодушно сказала:
– Se acaban de ir.
В течение нескольких последующих лет Геннадий продолжал летать в Каталонию, в приморский город, где познакомился с Эллой. Бродил по отелям и пляжам, внимательно разглядывая отдыхающих, но ни разу так и не встретил Эллу. Через пять лет хотел продать свою московскую квартиру и уехать в Андалусию, чтобы пешком обойти все виноградники, но вместо этого женился на женщине младше себя на двадцать лет, а ещё через год превратился в скучного, брюзжащего человека, надоедающего молодой жене бесконечными придирками. Ему всё время казалось, что всё, что она делает, она делает ему назло. Январь 2012, Китай

Сапфо

На нашем курсе все звали её Сапфо, хотя она была просто Машей, Марией. По имени к ней никто, кроме преподавателей, не обращался. Мы считали, что она очень похожа на греческую поэтессу, жившую так давно, что и вообразить трудно. Сходство тем более изумляло нас, что не признать его было невозможно. Если, конечно, портрет в учебнике был портретом Сапфо, а не какой-нибудь неизвестной гречанки. С другой стороны, если и так, всё равно удивительно! Ведь Марию и ту, на которую она была похожа, разделяло больше двух тысяч лет! Мы заметили сходство на одном из семинаров, когда рассматривали иллюстрацию – фреску с изображённой на ней поэтессой: слегка прикоснувшись тонкой палочкой для письма к своим губам, Сапфо задумчиво смотрела мимо нас. Кто-то воскликнул: «О! Ну просто вылитая Дудкина!» Все обернулись на Машу, сидевшую в последнем ряду. Отложив в сторону учебник по античной литературе, она мечтательно смотрела в окно. Похожесть было поразительной – такое же овальное, несколько удлинённое лицо, прекрасные крупные глаза, великолепной формы нос с небольшой горбинкой, маленький круглый рот и мелкие тёмные кудряшки вокруг головы. Только кожа была менее смуглой, чем у Сапфо; вместо загара по Машиным щекам бегали яркие весёлые веснушки. С того и пошло – Сапфо. Мария не возражала, Сапфо так Сапфо, неплохой вариант по сравнению с Ватрушкой, например. Это слово прилипло к ней в детском саду после того, как в ответ на вопрос воспитательницы: «Что бы ты хотела получить в подарок от Деда Мороза?» – Маша, не задумываясь, сказала: «Ватрушку! С творогом». Так её и дразнили вплоть до третьего класса и отстали лишь тогда, когда Маша, проявив скептицизм, перестала обращать на глупые насмешки внимание. И сейчас, в ответ на колкости относительно любовных пристрастий далёкой поэтессы, иронично отвечала:
– Эх, глупые вы люди, ничего не понимаете в жизни. Древние греки ценили красоту – прежде всего физическую. Воспевали её! Воспевали чувства, вызванные красотой. Вы же хотите всё свести к банальной лесбийской любви. Нет, это слишком просто. Сапфо – поэтесса! Известно ли вам, что её уважали мужчины-поэты? За ум и новшества в стихосложении? Мария вдохновлялась своими рассуждениями, будучи готова рассказывать и дальше, но вскоре останавливалась, видя, что подобной серьёзности от неё никто не ждёт – этого хватало в учёбе – и замолкала. Она много читала, слыла умницей, эрудитом и всегда имела собственное мнение. Но вот своих сигарет у неё никогда не было, поэтому все знали, что она скажет, когда забежит на большой перемене в курилку: «Ну, кто угостит меня?» – и заранее отворачивались от её насмешливого, настойчивого взгляда, потому что Машкина привычка клянчить всем надоела. А она стояла рядом, продолжая давить на сознание: мол, некрасиво, вы что, не друзья? И кто-нибудь из парней нехотя протягивал сигарету. Мария брала её, ждала, пока кто-то другой протянет спички, и с наслаждением закуривала. Вдыхая, она поочерёдно прищуривала то правый, то левый глаз, а когда выпускала дым, всегда старалась направить его подальше от себя, чтобы родная бабка, у которой она жила, не учуяла запаха сигарет. Для верности Машка издавала громкое «фу!», вытягивая губы трубочкой, но дым всё-таки опускался на неё, и тогда она начинала махать руками, отгоняя его от себя. Парни терпели Марию, потому что она не кокетничала с ними, как остальные девчонки, и не ждала от них ничего, кроме сигаретки да разговора. Она считала себя некрасивой; возможно, из-за большого носа и рыжих веснушек, а может быть, чувствовала, что слишком умна, что это качество отпугивает парней, которые смотрели на неё не в том смысле, в каком глядели на других девушек. Поэтому, презирая неискренность и жеманство, она никогда не претендовала на мужские симпатии, отчего и парням было с ней легко.
На третьем курсе, осенью, Сапфо вдруг влюбилась. В пятикурсника, в пьяницу и оболтуса, считавшего себя представителем студенческой литературной богемы. Должно быть, он и впрямь был редкой личностью, в противном случае его давно бы отчислили из университета за многочисленные прогулы и дебоши, которые он устраивал, как только напивался. Но времена тогда начались странные, в моду вошли декадентские настроения, и Жора, как их представитель, благополучно дополз до последнего курса.
Как это ни покажется удивительным, но он был тоже похож на знаменитую личность, только уже не греческого, а российского-украинского происхождения, творившую не так давно, как Сапфо, и известную своей не менее примечательной внешностью. Жора был выше среднего роста, сутуловат, с прямыми тёмными волосами до плеч, разделёнными косым пробором, у него был широкий лоб, умные, с хитринкой глаза, усики, длинный нос – вылитый Гоголь! Правда, этим именем его никто не звал даже в шутку, все знали, что Жора претендует на индивидуальность. Да, похож на Николая Васильевича, даже очень похож, но всё-таки он – Жора, любитель выпить и знаток запрещённой литературы. «Что нового можно сказать о девятнадцатом веке? – часто говорил он. – Одно слово – классика! Совсем другое дело Булгаков, Хармс, Набоков! Оригинальность, блеск!» Эти имена только начинали звучать, тревожа наше воображение своей недоступностью, а Жора знал о них, и не просто знал, он мог прочитать длинную лекцию о любом из русских писателей, покинувших нашу страну во время революции. Если в его присутствии начинали разговор о советской литературе, он перебивал, называя идеологической паутиной всё написанное после двадцатого года, и принимался ругать преподавателей, считая, что их взгляды скованны «шорами социалистического реализма». Успевший до учёбы отслужить в армии и поработать истопником в железнодорожной кочегарке, Жора не находил авторитетов среди своих сокурсников, бывших младше его на несколько лет; неудивительно, что он пытался всех учить. Он обладал хорошей памятью и часто её демонстрировал, с лёгкостью цитируя отдельные фрагменты из художественных текстов и стихи. Но когда Жора находился «под пара́ми», память нередко подводила его. Собственно, именно это обстоятельство – небольшие провалы в памяти, сделало возможным их с Марией знакомство.
Как-то, будучи подшофе, перепутав этажи общежития, Жора забрёл в нашу компанию. Мы тотчас примолкли, во все глаза разглядывая богему и сдвигаясь таким образом, чтобы Жора смог уместиться на краю тумбочки, где уже сидела Маша, тихонько покуривающая чужие сигареты и попивающая красное вино. После небольшой паузы разговор за столом продолжился. Спор шёл не о литературе, но о любви. О том, что она есть такое и как её распознать в суете жизни. Все громко кричали, представляя себя искушёнными нигилистами и горячо доказывая друг другу, что любовь – не что иное, как сплошной обман, за которым не стоит и гнаться, гораздо лучше удовлетвориться короткой влюблённостью, зная, что никто никому не обязан.
– Ха! – окинув публику насмешливым взглядом, громко сказал Жора. – Друзья мои, вы рассуждаете не как филологи. Разве вы не заметили ещё, что вся литература возникла из необходимости выразить любовные чувства? И только! Что-то иное ей не интересно. Всё остальное – как приложение к любви. Факт. И разве вы не поняли, что за любовью гнаться не стоит, она сама вас настигнет, когда ей вздумается. Не так ли? Кто-то в ответ кивнул головой, а кто-то многозначительно хмыкнул и спросил:
– А вас уже... настигла? – Увы, я такой же, как все, не умею любить, – ответил Жора, наливая себе вина. – Посмотрите на нас, оглянитесь! Невыразимая скука кругом! Вечно торопимся, заменяя любовь инстинктом. Думаем, что она должна блистать золотым опереньем, не понимая, что ей идут и лохмотья... Влюбляемся, бросаем своих любимых, соблазняемся на мишуру, потому что не верим. Себе в первую очередь. Да... А ведь ещё древние греки говорили на этот счёт... – Тут Жора слегка задумался, припоминая, что же в этом случае говорили греки, и с умным видом произнёс: – Amata nobis... amata... nobis... Он замолчал, уставившись стеклянным взглядом в потолок.
– Amata nobis qvantum amabitur nulla, – писклявым от волнения голосом подсказала Мария. Глядя куда-то в середину стола, она быстро, бесстрастно перевела: – Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет. – И громко пыхнула, выпустив изо рта дым.
– Ну, – сказал Жора, делая серьёзным лицо, – точно. – Кивнул головой и стал искать, кто это сказал. – Вы читаете Бунина, барышня? – спросил он, удивлённо поворачиваясь на слабый писк Марии.
– «Тёмные аллеи» в основном. Это должно быть странно, не правда ли? – с иронией в голосе ответила ему Маша, справившись с волнением.
– Не по программе. А вы знаете, что Бунин написал рассказы, когда был стариком, в возрасте за семьдесят? – уже более серьёзно спросил Жора, приглядываясь к соседке, которая и впрямь напоминала цыплёнка. От жары в комнате и под воздействием алкоголя Маша сильно вспотела, волосы прилипли к голове, придав ей жалкий вид, что совсем не вязалось с прекрасными глазами, смотревшими на Жору ласково и внимательно.
– Знаю, – ответила она. – А чувства, как в юности, свежи, чисты и глубоки. – Всё выдумал старик. Писал о том, чего не было, но вот это и есть любовь, господа! – торжествующе воскликнул Жора и добавил, вставая: – Читайте Бунина, коллеги! Он ушёл, а мы увидели, что Мария влюбилась. Влюбилась в одну секунду, глупо и безнадёжно, потому что никто из нас не верил, что Жора хотя бы ещё раз захочет взглянуть на Сапфо: слишком уж он был далёк от нас. Но мы ошиблись. Между ними завязалось что-то вроде дружбы, если можно назвать дружбой редкие, случайные встречи, во время которых они много курили и горячо спорили о литературе. Все мы страшно завидовали, не понимая, как это возможно. Жора и наша Сапфо?! Но так было. Жора с интересом выслушивал Машкины рассуждения, казавшиеся нам занудными, иногда возражал, но чаще соглашался, тем самым признавая в девушке достойную собеседницу. Мы изнывали от любопытства, гадая, чем всё закончится, рассуждая, что ни дружбы, ни любви между ними быть не может, ведь Жора, кроме своих критических взглядов, славился и тем, что был отъявленным ловеласом. Он всегда появлялся в окружении старшекурсниц, которые, словно стая крикливых галок, бежали за ним по коридору общежития, подпрыгивая на высоких каблуках и заглядывая ему в рот: что Жора скажет? куда пойдёт? Умная Мария, подкараулив шумную компанию, внезапно вырастала на их пути. «Привет», – говорила она равнодушно и просила закурить, помахивая в воздухе пустыми пальцами. В такие минуты Жора больше, чем обычно, вглядывался в Машины глаза, стараясь угадать их настроение; а когда наконец сообразил, что Мария его ревнует, очень расстроился.
– Плохо это, Сапфо, – печально сказал он, отведя её в сторону от «галок» и давая прикурить, – ничего у нас с тобой не получится, ты же это знаешь лучше меня. – Отчего же? Я хуже, чем эти... разукрашенные? – Маша кивнула головой на девиц, окинув их презрительным взглядом.
– Ты лучше.
– Так в чём же дело? – нетерпеливо спросила она.
– В том, что мы влюбляемся лишь однажды...
– Ты влюблён?! – прошептала несчастная Сапфо.
– Я пьян. Этот факт неоспорим, а всё остальное под вопросом, – ответил ей Жора и предложил выпить. Мария отказалась. В течение следующей недели она забрала из деканата свои документы, упаковала вещи, купила билет на поезд и уехала, не попрощавшись с Жорой, в родной сибирский город, где тоже был университет, где жили её родители. Жора скоро кинулся искать Сапфо, но, узнав, что она уехала, не удивился.
– Правильно и сделала, так будет правильнее, – произнёс он без всякого выражения на тёмном полупьяном лице. – Amata nobis qvantum amabitur nulla... Тут нечего добавить.
Октябрь 2011, Китай

Лягушка

Аля бодро вышагивала по улице, напевая мелодию, одну из тех, что слушала её двенадцатилетняя дочь, увлекающаяся зарубежной эстрадой. Зажигательный ритм в стиле диско как нельзя лучше соответствовал приподнятому настроению Алевтины. Она только что встретила студенческую подружку, с которой последний раз общалась по телефону лет десять назад – как раз перед тем, как переехать всей семьёй в Ялту. Ну кто бы мог подумать? Встретились на улице, средь бела дня! Хотя почему бы и нет, чему удивляться? Курортный город на берегу Чёрного моря, сюда все едут отдыхать. Да, все, но не Людмила. Она, говорят, всё больше по иностранным курортам мотается со своим мужем-бизнесменом. Надо же, подумала Аля, и к нам, грешным, залетела! Они столкнулись на большом перекрёстке в центре города, недалеко от кинотеатра, и в восторге уставились друг на друга.
– Люда? Ты?! – Алевтина с восхищением разглядывая модный наряд Людмилы: белые льняные брюки, блузку с тонкой вышивкой по краю горловины и шляпу, огромные поля которой наполовину закрывали лицо женщины. – Если бы не твоя шляпа, прошла бы мимо! Шляпа уж больно привлекает внимание. Захотелось взглянуть, кто под такой красотой прячется? Потрясно! – Алька! Откуда? – воскликнула удивлённая Людмила, несколько смущаясь от похвал и обнимая подругу. – Я теперь здесь живу! В девяносто пятом, девять лет назад, уехали из Томска. В редакции, где мы тогда с мужем работали, произошла небольшая заварушка со сменой власти, мы и слиняли от нового руководства. Шеф Влада переехал в Ялту и его за собой потащил, в банк, в группу, так сказать, поддержки, теперь это модно; и я там же имиджмейкером пристроилась. Клёво! Свою хату сдаём в Сибири, здесь снимаем.
– Люди вырываются сюда на десять дней, чтобы отдохнуть, чтобы почувствовать себя сибаритами, а ты здесь живёшь? Несправедливо! Ой, как я рада! Ну пойдём посидим где-нибудь! – предложила Люда.
– Нет! Сори, сори, дружище! Не могу, мчусь по поручению. Давай завтра у меня, в девятнадцать вечера? Вот адрес. – И Алевтина, черкнув несколько строк в рабочем блокноте, оторвала листочек и протянула его Людмиле. – Приходи вечером – пошуршим! Ты с мужем? Где остановились? Надолго? – Впереди неделя блаженства! Конец августа, надо успеть, пока лето не закончилось, – ответила Людмила и назвала гостиницу. Заметив, как улыбка Алевтины медленно поползла вниз при упоминании самого престижного ялтинского отеля, поспешила добавить в своё оправдание: – Фирма платит... – И постаралась сменить тему разговора, не желая уточнять, что это фирма её мужа. – Ты совсем не изменилась, ну ни капельки! – Всё так же похожа на лягушку? – бесстрашно уточнила Алька, давая понять, что она по-прежнему «своя», без претензий.
– Скорее, на Царевну-лягушку, – уточнила Людмила, напирая на слово «царевна». – Да не тушуйся ты, всё в ажуре! – успокоила подруга. – Ты же знаешь, как я к этому относилась, мне по барабану. – И громко рассмеялась, увидев, как сконфузилась старая знакомая. Это была неправда. В студенчестве Алька очень болезненно реагировала на брошенное в её адрес слово «лягушка». Краснела, надувая щёки, и откровенно злилась. Это теперь было наплевать, потому что всё в её жизни было «пучком»: престижная работа в частном банке, любимый муж – высокий, узколицый Влад, две девочки, похожие на него светлыми глубоко посаженными глазами; а вот в молодости было не всё равно. Алька страдала близорукостью, поэтому с детства носила очки. Из-за толстых стёкол на мир глядели круглые, выпуклые – и впрямь как у лягушки – глаза с прямыми, невероятно длинными ресницами, которыми Алька гордилась. Её губы, неумеренно растянутые, крупные, одинаковой толщины, усиливали впечатление схожести с лягушкой. Но в целом широкое, с приплюснутым носом лицо, подвижное, выразительное, выглядело вполне симпатичным, отражая шутливый нрав и острый ум Алевтины. Во всём остальном наблюдался полный порядок: она была высокой, длинноногой девушкой с волнистыми, до плеч пепельными волосами и красивыми тонкими пальцами. На курсе Алька славилась тем, что, легко усвоив негрубый уличный жаргон, весьма грациозно использовала его в речи. Испытывая комплекс по поводу близорукости, она ловко скрывала его за язвительными смелыми насмешками, стремясь первой посмеяться над другими, чтобы не успели посмеяться над ней. Правда, её ирония часто выглядела более злой, чем это было позволительно для дружеской насмешки, её колкости задевали людей, но Альку прощали, жалея её. Зная, что она с трудом идёт на компромиссы, помня об её остром язычке, все старались держаться от неё подальше. Сейчас она смотрела на Людмилу с нескрываемым любопытством, наблюдая, как та выпутывается из собственных воспоминаний, и думала о том, что вот уж кто ничуть не изменился, так это Людмила. Такая же, как и в молодости! Ни одной морщинки и – странное дело – ни тени макияжа на ясном лице! Ничего, кроме яркой губной помады! Впрочем, зачем тут краска? Такие женщины, как она, могут спокойно обходиться без косметики, потому что всё в её лице – чёрные брови, тёмно-зелёные глаза, устойчивый цвет слегка смуглой кожи – всё было ярко, сочно, свежо. Однако, как знать, может быть, это такая косметика, незаметная, суперская, которая и создаёт впечатление естественности? – Из Парижа прилетели? – спросила Алька, приглядываясь к приятельнице.
– Нет, из Москвы, давно здесь не были, вот и решили... – Как девчонки? Невесты уже? – Заканчивают институт. А твои?
– Старшая в этом году поступила в Томский универ, младшей, соплюхе, двенадцать лет. Ну, чао? Людмила положила листок в крохотную плоскую сумочку и, придерживая шляпу от ветра, утвердительно покачала головой, с восторгом глядя на Алевтину:
– С ума сойти! Как здорово! До завтра! – по-прежнему с удивлённым видом сказала она.
– Жду! – крикнула Алевтина, искренне обрадованная встречей, и побежала дальше, по направлению к редакции местной газеты. Они с Людмилой хоть и не были задушевными подругами, но в прошлом их связывали крепкие взаимные симпатии. Меланхоличной Людмиле не хватало Алькиной иронии, чтобы отбиваться от парней, а Альке не хватало характерной для Людмилы притягательности. Они часто вдвоём готовились к экзаменам, это хорошо получалось, потому что Алька любила говорить, а Людмила слушать. Во время сессии она приезжала из общежития к Альке домой, и они днём спали, а ночью учились, обложившись книжками, сидя под настольной лампой. Отрывались лишь для того, чтобы ненадолго выйти на балкон, где Людмила курила.
Алька поздно вышла замуж. Когда все девчонки уже рожали по второму ребёнку, она предпринимала отчаянную, последнюю попытку выиграть битву за своего будущего мужа. В те годы она работала на городском телевидении в Томске и была озабочена не столько профессиональной карьерой, сколько тем, чтобы не пропустить своё счастье. Поэтому, когда в их коллективе появился Влад, своим небрежным, растрёпанным видом напоминавший бесхозного пса, она насторожилась. Тоже очкарик и любитель сарказма, он обладал аналитическим умом и до странности мягким характером, который не вязался с его острыми и злыми репортажами. С женщинами Влад общался робко, неуверенно, молчал и глупо улыбался, когда приходилось бывать в центре внимания. Алька подцепила его без особого труда. Пару раз накормила пирожками с капустой да заверила, что он вылитый Ален Делон в молодости. Пошлое начало, но медлить было нельзя! Влад смущённо заметил, что у него есть сын... шести лет. «Ерунда!» – воскликнула Алька, уверенная, что сможет всё держать под контролем. И правда, Влад как загипнотизированный следил за ней взглядом и соглашался со всеми Алькиными предложениями насчёт шашлыка за городом или похода в кино. Лето мчалось к концу, надо было спешить наслаждаться природой. С устройством личной жизни тоже надо было торопиться, потому что за любовь Влада билась не она одна. Его жена, маленькая, тщедушная женщина, не в пример мужу наглая и крикливая, прослышав про служебный роман, решила сражаться за свою семью, но после того как Алька прилюдно несколько раз обругала её, назвав «сломанной шваброй» и «ленивой мочалкой», отступила, понимая, что не справится с поставленной задачей. Уикенд бежал за уикендом, сближая коллег, и осенью Алька повела Влада в ЗАГС, а потом и в церковь повенчаться, чтобы на всех фронтах закрепить победу. Постригла и одела по своему вкусу, и Влад из растрёпанного разночинца превратился в аккуратного мужчину интеллигентной наружности. Сейчас Алька думала о том, как завтра вечером шикарным жестом встряхнёт своим «пучком» перед Людмилой, покажет своего импозантного супруга, прелестных дочек и ухоженную квартирку.
– Прикинь, – сказала она вечером мужу, – кого я встретила на улице! Невероятно!
– Ну? – равнодушно спросил Влад, не отрываясь от телевизора.
– Людмилу! Из моей группы, вместе учились! Отдыхает здесь с мужем. Ништяк работёнка, видно, у мужика – представь, в «М...» остановились! – Да ну! – удивился Влад, оборачиваясь к Альке. – Не та ли это красавица, что с тобой на фотографии, с чёрными, почти сросшимися бровями? Она вроде как рано выскочила замуж? Влад не скрывал своего интереса, его светлые глаза вдруг алчно сверкнули из-под очков, да так явно, что Алька вздрогнула. Хотя, возможно, это был отблеск лампы. Возможно, Влад шутил, ведь он такой: иногда не поймёшь, смеётся или говорит серьёзно...
– С декольте? С такой вот грудью? – уточнил муж, руками показывая размеры чужого бюста. И мерзко улыбнулся, облизнувшись, как уличный кот при виде еды рядом с помойкой. – Немудрено, такое не залёживается долго, – сказал он с видом знатока. «Вот это новость! Влад не забыл мои старые фотографии!» – неприятно поразилась Алька. Она хотела было ответить, какая, мол, Людка красавица, так себе, обыкновенная банальность, только выхоленная, но, споткнувшись на полуслове, замерла, вспомнив пышногрудую вертихвостку из маркетингового отдела банка, вместе с которой Влад готовил очередную статью. Ей показалось странным, что она не замечала этого раньше: вокруг её мужа постоянно крутились женщины, обращающие на себя внимание своими роскошными бюстами. Вот и та бледнолицая вертихвостка с четвёртым размером – как грамотно она наклонялась к столу, обнажая при этом роскошные прелести перед лицом разомлевшего Влада! Проведя рукой по своей плоской груди, Алька почувствовала, как у неё похолодело сердце. Плотоядная ухмылка мужа не понравилась ей...
– Что ж, встречаемся, что ли? Пивка с шашлычком? – весело спросил Влад, проявляя всё большее любопытство.
– Да... им некогда, вроде улетают завтра, – угрюмо ответила Алька, насупившись и замолкая. Сообразив, что они с Людмилой не успели обменяться телефонами и что та может заявиться завтра, она решила с утра пораньше забежать в гостиницу, чтобы отменить вечеринку. Но как ни торопилась, Людмилу она не застала. – На пляж, должно быть, ушли, подождите немного, вернутся к завтраку, – сказали ей внизу, предлагая посидеть в фойе, но Алевтина отказалась. Она быстро написала записку, в которой просила Людмилу не приезжать в гости, потому что «какая жалость! Проклятая работа, снова отправляют в командировку! Буду через неделю, надеюсь застать тебя!» На душе было мерзко и тревожно. Альке казалось, что в окружающем мире что-то стронулось со своих мест и исчезло. Провалилось в никуда. Это было страшно, потому что было непонятно, чего именно не достаёт, что именно изменилось и что именно исчезло. В появившейся пустоте она чувствовала угрозу для своих отношений с Владом. Обедала Алька в этот день, как всегда, вместе с мужем, в ближайшей от банка столовой. Долго ждала его, а может быть, так показалось, что долго, и когда он вошёл в маленький зал, направившись к ней энергичной, подпрыгивающей походкой, она ещё больше сжалась, усматривая что-то новое в нём. Почему-то подумалось про пирожки, которые Алька давно перестала печь, и про Алена Делона, о котором она забывает напоминать...
– Видел твою... – сказал оживлённо Влад, подходя к столику и опускаясь на стул рядом с женой, – ...видел твою Афродиту случайно. В банк заходила, деньги снимала. Ну я тебе скажу, такую ни с кем не спутаешь! Хороша! Ещё красивее стала. Хотел подойти, но... вроде незнакомы. Похожа на косулю: взгляд ласковый, любопытный, без капли насторожённости... Хороша! – повторил он и, поправив очки, пристально вгляделся в Альку. – А ты? Что с тобой сегодня? Какая-то странная... Ты надела линзы? Точно! – догадался он. – Вместо очков. Зачем? Хотя… знаешь, давно тебе хотел сказать, в очках ты сильно похожа на лягушку, – весело, не задумываясь произнёс Влад и склонился над тарелкой горячего борща. Ноябрь 2011, Китай